Я росла с мальчиками, так получалось, где мы жили, было больше мальчиков. Дралась, хорошо бегала, плавала, била метко из рогатки и играла в «чеканку» ногой, ну и, естественно, в любимую нашу игру – лапту. И вот все это разом закончилось. Наступили страшные дни.
Отец уже был на фронте, я осталась с мамой, с сестрой Марией и с тетей Аней. Им шел 16-й год. Они учились в медтехникуме. После очередного налета сестра и тетя не вернулись домой с дежурства из госпиталя. Они стали солдатами, как все медики. Мама с рубежей тоже не возвращалась. Я осталась одна. Вначале я своего одиночества не ощущала. Думала – это ненадолго, скоро все придут. Оказалось не так.
До конца августа были карточки, продуктов хватало. Но в сентябре у меня на руках была карточка иждивенки и ту, по-моему, дали соседи из жалости, только на хлеб. Помню, как ждали этот хлеб. С вечера занимали очередь, ночью, конечно, засыпали в отцовских пальто. Добрые женщины не будили детей, а считали нас и номера записывали на ладонях наших. Так было до ноября. Однажды после большого налета я осталась без крова. Наши бараки сгорели. Я пробовала подойти к милиционеру, но у меня спрашивали документы, их не было. Наступили черные дни, битва за город и за жизнь. Меня приютили родственники, но у них было своих трое детей. Чтобы не быть в тягость, я целыми днями бродила по городу в надежде найти еду. Иногда удавалось.
Однажды я пошла в «Дом грузчика», там в подвале была пекарня, и после бомбежки осталось сдобное тесто. Там уже были ребята, на листе железа пекли пышки. К родственникам я не вернулась, пошла с ребятами. Началась беспризорная жизнь. У кромки Волги был купоросный завод, он красиво горел, мы пошли смотреть. Уже было темно. Вдруг мы увидели живых немцев, они шли балкой Купоросной, в сторону Дар-горы. А днем увидали страшную картину. Всех жителей сгоняли в огромную толпу. Потом погнали на станцию 2-й Сталинград. Моя беспризорность спасла от плена.
Но однажды и я попала. Пошла на базар, вернее, на то место, где был базар. Облава, меня схватили, бросили в открытую машину, там были только дети и женщина. Я поняла, что в кузове только дети еврейской национальности. Я сильно кричала, даже укусила конвоира. Наверное, я была не права, когда кричала, что я не еврейка. Женщина внезапно схватила меня и выбросила из машины. По сей день не понимаю: или пожалела, или осерчала на меня. Конвоир стрелял мне вслед, но не попал. Очнулась в бараке, было что-то вроде землянки. Какая-то бабушка, очень старенькая, выходила меня. Наступила зима. Я стала ходить. Бабушка сказала: «Иди, касатка, к властям». Но никому не было дела до меня. Уже шли бои, обстрелы, атаки. Я добралась до дома тети Насти. Дом был наполовину цел, но все разграблено. Стала жить в погребе, снесла все, что нашла. В духовке жгла дрова, грелась. Когда смолкли пушки, шла искать еду. Мы жили у Волги, там были склады. Хотя уже все разбито было, сгоревшее, но находила то печенье, то воблу и даже апельсины мороженые.
Иногда по два-три дня нельзя было выйти из укрытия, но когда голодно, сам черт не страшен. Да я уже и не боялась умереть. Научилась распознавать, где идет бой, куда летят пули или осколки, по их вою угадывала, упадут возле меня или далеко, когда нужно лечь или уйти в укрытие.
Я набрела на ватажку детей при консервном заводе, стали жить в котельной. Город горел, людей совсем не стало видно. Правда, другой раз видишь мародера, так и прячешься от него. В котельную попал снаряд, снова мы разбежались кто куда. Я осталась с девочкой Валей Голубь. Мы нашли бомбоубежище, стали там жить. У этой кромки Волги почему-то не шел обстрел. Снаряды разрывались выше, за железнодорожным полотном. Однажды было затишье и мы пошли на элеватор, нагребли немного зерна и варили кашу. Валя простыла сильно, я пошла искать людей, нашла в одном из подвалов. Пришли, забрали ее, меня у себя не оставили. Снова осталась одна.