Эмилия сидела на диване, опершись обеими руками о подушки, и водила остекленелым взглядом по бесцветной стене комнаты. Ее ступни беспорядочно шарили по стеклянным осколкам, разбросанным на полу, но она не чувствовала боли. И никак не могла заставить себя посмотреть вниз, но и убежать тоже не могла – мертвое тело, лежавшее в двух метрах от нее, одновременно и отталкивало, и притягивало, не давая уйти.
С ума сойти, ведь Эмилии потребовалось всего лишь полгода, гребаных шесть месяцев, чтобы идея «убить виновного» воплотилась в жизнь. Хотя, скорее, вопрос был в том, какими были эти шесть месяцев для нее.
– Эмили, ты сегодня опять идешь с этим молодым человеком? – аккуратно осведомилась мама, звуча на самой мягкой своей ноте. Она присела на высокий барный стул напротив дочери и, перегнувшись через узкий столик, потрепала ее по пушистым волосам. Этот жест мама использовала с Эмилией всегда – с детства, чтобы что-то вызнать у нее. Правда, теперь, когда ей было уже почти девятнадцать, он вряд ли срабатывал так же хорошо, как тогда.
Эмилия оторвалась от наскоро сварганенного сэндвича и подняла глаза на мать. Ей показалось, что та улыбается, но не как обычно, а одними глазами, как будто собирается что-то узнать у нее, а самой что-то от нее, наоборот, спрятать.
– Его зовут Дилан, мама. – Эмилия нахмурила брови, как в детстве, когда давала маме понять, что ей не нравится непрошенное вторжение в ее жизнь. – И хватит делать вид, что ты не помнишь. Ей скоро стукнет девятнадцать, а мама все продолжает прессовать ее по поводу того, с кем ей встречаться и куда ехать учиться. Особенно раздражала мамина лисья манера вызнать все тайны дочери, вслух согласиться с каждым ее решением, чтобы после нанести удар исподтишка.
Однако, сегодня мать была не в форме – выглядела уставшей, и слишком легко со всем соглашалась:
– Конечно, малыш, я помню, его зовут Дилан. – Мама смахнула со стола невидимые крошки и сжала голову ладонями, как будто собиралась ее расплющить. – Что-то сегодня голова очень болит. Она сидела на барном стуле в узких синих джинсах и бежевой рубашке на выпуск вся съежившаяся, как воробушек на ветке, и Эмилии в очередной раз пришло в голову, что с ней что-то происходит.
Она поставила стакан из-под апельсинового сока и спрыгнула со стула.
– Пока, мам. Чмокнула маму в щеку. Та продолжала сидеть на стуле, вцепившись пальцами в голову, и, казалось, вообще отключилась. Солнечные лучи, нестерпимым лазером просвечивавшие всю столовую насквозь, высвечивали мамины волосы, как будто они были не светлыми, а совсем седыми. Эмилия еще раз недоверчиво окинула ее взглядом и стала подниматься наверх в свою комнату – чтобы переодеться.
Комната Эмилии находилась на втором этаже, куда вела чугунная винтовая лестница прямо из гостиной. Дом, который был построен еще в прошлом веке, относился чуть ли не к культурно-историческим объектам города, однако, был отремонтирован три года назад – декоративная штукатурка, светлые с прожилками плиты на полу, темные дубовые панели в качестве элементов зонирования. Только лестница, казавшаяся теперь из прошлого мира, смотрелась инородным элементом. Она будто бы продиралась сквозь современный антураж, казавшийся ей как минимум неуместным, и провожала в какой-то другой мир – ностальгический и по-настоящему реальный.
Эмилия любила свой старый дом, в котором она родилась, и любила свой город – Брюгге до сих пор казался ей сотканным из старинных сказок несмотря на то, что в этих сказках она росла с колыбели.
Продолжение будет лежать здесь.