ГЛАВА 3. Но мимолётным был тот сон...
...Прошла неделя, как мы проводили Ми на Радугу. Мама почти не находилась дома. Она возвращалась примерно раз в сутки, кормила меня молоком и снова уходила. Спасло меня от голодной смерти только то, что я достаточно подросла, чтобы разгрызать хрустики, которые Женщина каждое утро насыпала в мисочки, стоящие рядом с коробкой. Это предназначалось взрослым, но котятам тоже разрешалось похрустеть. Когда еды в достатке, никто не дерется за пищу...
...Наступило лето, и кошки могли свободно охотиться, чтобы восполнить недостаток в рационе. Я подходила к мисочкам только после того, как из них поедят все остальные, по старшинству. Мне оставалось не так уж много, но я была так мала, что еды хватало и на меня. Конечно, без маминого молока было тяжеловато, мои крошечные зубки с трудом справлялись с сухими хрустиками, но делать было нечего, и я старалась и грызла их изо всех сил...
...Мама возвращалась днем, чтобы немного поспать внутри коробки, отдать свою дань родительской заботы и снова уйти невесть куда, невесть зачем. Я кричала ей вдогонку, плакала, просила не оставлять меня одну по ночам, но мать оставалась глуха к мольбам и уходя даже не оборачивалась на мои крики...
...Тяжелее всего было по ночам. Кошки тихо сопели и вздыхали рядом, обнимая своих детей, а я жалась в темном, сквозившем ночным холодом уголке, собравшись в комочек, и с завистью смотрела на соседских котят. Матери любили их. Это было видно по их заботе. Котята ходили чистенькими, вылизанными и расчесанными, им было тепло по ночам, им приносили мышиные хвостики в качестве игрушек, их обучали охоте и стережению от опасности, им мурчали колыбельные... А я... Я жила сироткой при живой матери...
...Миа и Мьям жалели меня и, бывало, проходя мимо, украдкой лизали мою вечно заплаканную мордочку. Но им хватало забот со своими детьми. И я в основном была предоставлена сама себе... Даже дядя Фыр иногда подходил, нюхал меня и тихонько трогал лапой, словно успокаивал и ободрял. Только моя мать оставалась ко мне совершенно равнодушной, как будто это я была виновата в том, что произошло с остальными ее детьми...
...Однажды, проснувшись утром, я заметила, что стала хуже видеть на правый глаз. Он слезился и был словно затянут мутной пленкой. Я прижмурила его, потому, что казалось, что дневной свет больно врезается в самый мозг острым штырём, и пошла погрызть хрустиков. Женщина недавно налила свежее молоко, и кошки еще не все вылакали. Я подошла к мисочке, наклонилась и, вдруг, чихнула, дернувшись и макнувшись в молоко носом. Брызги полетели в стороны. "Сейчас мне попадет!" - подумала я.
Разливать драгоценное молоко не позволялось никому. За такую провинность можно было получить нешуточную взбучку от взрослых. Миа уже направилась ко мне и вдруг замерла с широко раскрытыми глазами, не подходя близко, лишь судорожно втягивая носом воздух.
- Смотрите, - воскликнула она, - Фру тоже заболела! Последняя дочка Мрии тоже больна! Она заразит моих малышей! Где Мрия? Почему она не следит за своим ребенком? Фру больше нельзя жить рядом с нами и нашими детьми! Она опасна! Пусть уходит!
- Успокойся, Миа, - подошла к ней Мьям, - ну куда, куда же она пойдет? Ей всего полтора месяца, она так мала! Мрия совсем потеряла голову от горя и перестала заботиться о своем последнем чаде, словно желая, чтобы и ее постигла участь остальных. А ты еще хочешь выгнать малышку на улицу, где ее в первую же ночь ждёт неминуемая смерть! В своем ли ты уме, Миа? Ты же мать! А Фру всего лишь ребенок, хоть и больной. Ты выгонишь и своих детей, если они заболеют? Неужели в твоем сердце не осталось жалости к малышке?
Миа опустила голову и пристыженно замолчала. Как мать, она не могла допустить, чтобы рядом с ее детьми находилась зараженная особь, но как у матери у нее сжалось сердце, когда она представила, что ее ребенка могли выгнать прочь другие кошки в подобной ситуации. Дилемма была неразрешимой. Инстинкт против совести сердца. Победило сердце.
- Хорошо, - буркнула Миа, - пусть остается. Но только не ест из наших мисок и не подходит к моим детям. Пусть сидит в своем углу. Когда придет Мрия, мы скажем ей, что она должна позаботиться о дочери.
Я слышала их решение и была благодарна, что мне разрешили остаться. Настал следующий день и следующий... Мать больше не появилась... Мне все же разрешали есть из мисочек, потому что больше некому было меня кормить, и я просто умерла бы с голоду. Кошки были в ужасе, глядя на меня. Мой глаз распух и загноился. В носу хлюпало. Сколько прошло дней после исчезновения матери я не знала. Я не умела считать. Мне казалось, что прошла вечность. Я понимала, что обречена и доживала свои отмеренные Радугой дни так, как мне было позволено. Я не могла подходить к котятам близко, чтобы поиграть, не могла просить помощи у взрослых, не могла поплакаться в чьё-то теплое брюшко, ничего не могла. Мне позволили питаться и спать в коробке. Это было неслыханной щедростью со стороны кошек, видевших и понимавших мое состояние. По неписанным правилам меня следовало изгнать. Тем более, что за меня больше некому было постоять. Но кошки терпели. Их материнские инстинкты не давали применить ко мне должное наказание за болезнь. Я до сих пор им за это благодарна. Они продлили мои дни насколько смогли...
...Мне исполнилось два месяца. Я выходила из коробки утром, чтобы поесть и немного размять затекшие лапки. Целый день я пряталась от остальных, стараясь быть от них подальше, а вечером, дождавшись когда все улягутся, тихонько заползала на свое место, сворачивалась клубочком и засыпала, если это болезненное состояние можно было назвать сном.
Глаз сильно распух и выпирал. Веко не закрывалось. Он совсем ослеп и плохо пах. Мне казалось, что внутрь моей головы всунули большой горячий камень. Дергающая боль и жжение не давали мне сосредоточиться. Мысли разбегались, как муравьи по песку, не цепляясь за сознание. Мне было плохо, откровенно плохо. Но деваться было некуда. Я понимала, что умираю и молила Радугу о скором конце и прекращении мучений...
Женщина, кормящая нас и живущая в доме, куда-то исчезла, и вместо нее по утрам и вечерам стал приходить мужчина, чтобы насыпать нам корма, налить свежую воду и молоко. Человек был огромен, но не стремился обидеть нас или поймать. Иногда он протягивал руку, чтобы погладить, но мы не давали ему такой возможности. Хоть он и кормил нас сейчас, но все равно был чужаком, и мы ему не доверяли.
Я обычно пряталась, поглядывая на Большого Человека здоровым пока что глазом, откуда-нибудь из-под висящего рукава куртки, накрывающей коробку. Мне очень хотелось подойти к нему, любопытство распирало и, к тому же, я была такой одинокой, у меня больше никого не осталось. Пара месяцев жизни - это очень мало, чтобы стать взрослой и перестать нуждаться в материнской заботе, а мне уже приходилось отвечать за себя, заботиться и думать о выживании. Как это было горько и несправедливо!
На второй день прихода кормящего мужчины, я все же вышла, не вытерпев мук голода, глядя как он наливает в мисочку свежее молоко. Мужчина увидел меня и замер, чтобы не спугнуть. Он понял, что я здесь самая маленькая и беззащитная. Кошки отошли подальше, чтобы случайно не коснуться меня, и я, в кои-то веки, оказалась у мисочки с молоком первой и единственной. Мужчина рассматривал меня очень пристально, с тревогой в глазах. Я видела, как сдвинулись складкой на лбу его брови и уголки губ опустились вниз. Я знала, это значит, что человек расстроен или недоволен. Мужчина что-то начал говорить и протянул ко мне руку, чтобы коснуться, но я тут же отпрыгнула прочь и спряталась, высунув нос и здоровый глаз, чтобы видеть, когда он отойдет, и я снова смогу поесть. Мужчина стоял, опустив руки. Однако голод был нестерпим, и я снова вылезла и опасливо, бочком, подобралась к миске. Жадно накинувшись на молоко, я пила, поглядывая на большого человека. Он больше не делал попыток меня коснуться, наверное понял, что пугает и не дает поесть.
Я лакала до тех пор, пока мой живот не раздулся, и поняла, что наконец наелась до отвала. Тогда я отошла недалеко, чтобы иметь возможность и дальше наблюдать за человеком. Он насыпал еду по мисочкам, вылил вчерашнюю воду, налил свежую из принесенной большой бутылки, еще раз взглянул на меня, тяжело вздохнул, потер глаза и ушел.
Вечером он пришел опять. Налил молока, дал мне напиться, отгоняя других, снова протянул руку, чтобы погладить, но я не позволила и отпрыгнула.
Кто знает этих людей и что у них в головах! Кошки рассказывали разные истории про этих двуногих, и далеко не все были положительными. Бывало, что в нас, уличных, швыряли камнями и палками, а некоторые, "самые добрые" людишки, даже натравливали собак...
...Мои предки поколениями выживали на улице, поэтому осторожность впиталась в наши гены и стала частью крови. Мы не доверяли никому из людей, даже тем, кто подкармливал нас. Матери учили этому своих котят с самого рождения. Древнему закону выживания, который дал возможность нашему виду приспособиться к любым условиям...
...Вечером, когда все пошли спать, я осмелилась подать голос из своего уголка прокажённых.
- Кто этот человек, которых приходит и приносит нам еду? Куда девалась женщина, которая здесь жила постоянно? Она ушла на Радугу? Или просто бросила нас?
Миа, посмотрев на меня, больного изгоя, осмелившегося подать голос, когда никто не спрашивал, недоуменно пожала плечами и буркнула: "Понятия не имею!", а Мьям призадумалась.
- Вы что, не помните? - зафырчал дядя Фыр. - Он приходил и прошлым летом, перед тем, как Радуга в виде женщины с шерстью на голове цвета огня, забрала умирающую дочку Тощей! Это тот же человек. Бойтесь его, он предвестник Радуги! Наверное вынюхивает кого в этом году можно будет умыкнуть. Я еще тогда это понял, хотя был подростком, и не подходил к нему близко. Эти двуногие - хитрые существа. Сначала они дают тебе поесть, чтобы расположить к себе, а потом набрасываются, хватают, и ты исчезаешь неизвестно куда!
- Дурак ты, Фыр, - промолвила Мьям, - хоть и мой сын. Тебя кормят и ничего за это не требуют. Дали тебе крышу над головой, ты родился здесь, не зная голода и убивающего холода. Никто, кроме других котов, ворон и собак, не нападал на тебя. Разве била тебя женщина, которая от своей доброты кормит нас? Или может претендовала на твою рыжую шкуру? Да и шкура твоя кому нужна? Ее может хватить лишь на стельки для ее сапог. Да и то, кому нужны такие свалявшиеся, да блохастые стельки... Думай, что говоришь и не пугай остальных. Что касается дочки Тощей, то ее забрала женщина, пришедшая с этим мужчиной. Может, конечно, они и посланцы Радуги, на лбу у них не написано, а может и нет. Слушайте все и запоминайте! Иногда, очень редко, так редко, что лично у меня нет таких знакомых, люди забирают нас с улицы, чтобы поселить в своих огромных замках, называемых домами. Я не знаю зачем они это делают, но моя мать рассказывала, что такие случаи бывают. Ее двоюродная сестра так обрела дом и прожила остаток жизни, лежа на мягких чистых диванах и коврах, не пахнущих гнилью и сыростью, ела сколько и когда хотела, и блохи ее не грызли до самой смерти, а люди сажали на свои колени, гладили и разговаривали с ней, как с равной! Это было, я не придумываю! Так случается, когда судьба любит тебя и дает шанс...
...Все замолчали ошарашенные рассказом и понурились. Каждому пришла мысль, что его конкретная судьба как-то не торопится предоставить ему шанс на такую завидную жизнь. Фыр фыркнул и пошел на двор, погрести землю.
- Подумаешь, судьба! - донеслось с улицы. - Ну и что, что гладят, а ты им должен руки за это лизать? Подчиняться? Да не бывать этому! Я кот, сам по себе кот! Хожу где хочу, когда хочу и куда хочу! Ем, когда проголодаюсь или... не ем... Неважно! Главное - когда хочу, тогда и не ем! И рою ямку где хочу! Что я там в коврах что ли должен ямки копать? Чушь, полная чушь! Все это выдумки выживших из ума старух! Нет никаких замков с кошками! Нас ловят, чтобы убить и съесть, зачем же еще? Как мы ловим мышей. А что кормят, так тоже понятно почему. Чтобы мы жирнее были, ясное дело! Да чтоб я дался кому-то в их загребущие руки? Да ни в жисть!
До нас еще долго доносилось злобное бормотание Фыра, яростно закапывающего свои "сокровища". Он не торопился возвращаться под крышу, шумно чесался, фыркал и бормотал что-то о несправедливости, воле и древних обычаях диких котов.
Я лежала в углу и мечтала, что когда-нибудь ранним утром, придут люди, желающие дать мне возможность поселиться в их замке на мягких диванах и коврах. Что это такое я не знала, но представляла себе пушистые белые облака и нежную молодую, мягкую траву. Наверное именно это имелось в виду под диванами и коврами. Глаз нещадно саднил, и пульсирующая боль медленно разливалась под черепной коробкой, мешая сосредоточиться на приятных мечтах.
- Ничего, немного осталось, - шептала я себе, - скоро все кончится, из тех, кого я знала с такой болезнью, никто не жил больше двух недель. Надо немного подождать, как говорила Мя, совсем немного... И я присоединюсь к своим сестрам. А то они заждались меня там... А люди... Да кто может позариться на такое больное чучело, которым я стала? Вон, рядом со мной красивые и здоровые детки Мия и Мьям, пушистые и мохнатые. Конечно, если кому и повезет, то именно им. Они больше достойны спать на коврах. А я... Мама, за что ты бросила меня! Могла бы и подождать немного, пока я умру... Как мне плохо и горько...
...Я тихонько заплакала, стараясь никого не разбудить. Слезы текли из моего здорового глаза и жгли огнем больной. Я оплакивала свое несчастное детство, которому не суждено перейти в юность и взрослость, свою слабость и беспомощность, одиночество и злую судьбу...
...От долгих слез я совершенно обессилела и уснула. Мне снилась мать, уходящая от меня за горизонт. Я рвалась за ней, но мои лапы просто скользили в воздухе, и я не продвигалась ни на шаг. Обреченно продолжая бежать, понимая, что никогда ее не догоню, я искала в себе способность смириться и принять свою судьбу, пусть злую, горькую, но другой в этой моей жизни Три Кошки Радуги мне не предоставили. А значит пусть скорее окончится этот мой земной путь, может следующее перерождение будет более счастливым, и я обрету все, чего лишена теперь...
Я взглядом ищу:
Не там ли сейчас промелькнул
Кукушки голос?
Но нет! Одна лишь луна
Медлит в рассветном небе.
(Готокудайдзи-но Садайдзин)