Трагичность и мощь её стихов ощущаются с самых ранних, когда ей нет ещё и двадцати. "Молитва" её семнадцатилетней может быть и юношеской экзальтацией, и пророчеством:
"Христос и Бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас, в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня..."
Душа поэта глубока и неизяснима. Это только нам в детстве казалось, что рифмовать слова забавно и увлекательно. Спустя годы мы поняли (не все конечно), что поэзия - это не ремесло, а образ жизни. Можно представить себе юную Марину Цветаеву, гуляющую по Коктебелю, влюбленную в жизнь и полную восторга. Её стихи той поры легки и воздушны, но временами с тревожным взором в будущность.
"О, для чего я выросла большая?
Спасенья нет..."
Читать её раннюю легко, но грустно - ощущение полета и неизбежного падения.
"Что впереди? Какая неудача?
Во всем обман и, ах какой запрет!
- Так с милым детством я прощалась, плача,
В пятнадцать лет."
Поэзию более поздней Цветаевой осязаешь иначе, когда ты настроился на её волну и легко бегаешь по ломаным строкам, пересыпаными тире и дефисами, по её придуманным словам:
"И так моё сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром
Скрежещет..."
Эти лесенки строк - её отличительный знак. При прочтении вслух они наполняются энергетикой, которую не всегда улавливаешь при чтении глазами.
Публично высказываясь о поэтах такого калибра, всегда рискуешь нарваться на отповедь более понимающего суть стихов "академика". Решительно этого не боюсь, ибо поэзия - вещь интимная, обращённая лично к каждому. Кто-то увидит в цветаевских шагающих анжамбеманах грусть и красоту, а кто-то надрыв и ярость. В прошлом году будучи в Елабуге - последнем её пристанище, блуждая взглядом по дому, где она жила, по деревьям, которые она тоже видела, вспомнилось (хотя никогда и не забывалось):
"Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть."