Уральская горнозаводская цивилизация, начавшая складываться ещё в XVII веке и окончательно оформившаяся к концу XVIII, создала не только особый тип человека, выделенный Чеховым, но и свой собственный фольклор (пусть даже и авторский), проросший сквозь красную идеологию, но ею же и принятый: бажовская фантастика была мастеровой, классово верной. И при всех её ужасах — для местных жителей нормальной, стабилизирующей. Так Урал после обильного наплыва старообрядцев, рассматриваемых из столицы как еретики, порос поверх собственными «бесами», а никак иначе новую мифо-жизнь ни одна из христианских традиций не воспринимала. Но ещё Оруэлл показал, что пережившие XX век воспринимают «двоемыслие» не как разрыв личности, а вполне терпимую диалектику существования: да, мы и Николе молимся, и местный «народец» подкармливаем.
Потому роман Дарьи Бобылёвой (а это роман, а не сборник рассказов, как «Ночной взгляд») «Наш двор» для носителя уральской хтони читается не как собрание ужасов, с элементами наркотического трипа и боди-хоррора, а большая семейная сага о переломе времён. О последних временах и незатухающей надежде.
Время 80-90-х, неназванный по имени, но явно крупный город, соединённая в одной панораме мечта экскурсовода: от бараков и сталинок до ещё бодрых хрущёвок замкнутая в кольцо ноосфера, — к которой в итоге присоединяются даже излишне общительные инопланетяне. Живёт среди настолько же разношёрстной, как и архитектура, публики здесь семейство гадалок. Старается защищать людей от подземных жителей, а то и подземных жителей от людей, держать границу. Их то боятся, то обижают, то игнорируют: как у кого переглядки с бездной в жизни складываются (пока жареный петух не клюнет, мужик за границы быта не выйдет). Но поскольку дети и старики ближе к земле, больше времени проводят во дворе, то и контактов у них с нечистью больше, о них читатель из уст общительной «кикиморы» больше и узнаёт, чаще именно детскую и старческую жизнь проживает.
Однажды мне указали, чем трагедия отличается от эпоса. В трагедии персонаж искренне надеется, что если он правильно будет юлить, то в конце он выкрутится, но всё равно история заканчивается плохо и персонаж страдает: «Я так старался, а вы…» В эпосе персонаж изначально знает, что всё закончится плохо, что как ни крутись, итог один, потому нет смысла ни на кого оглядываться, нужно просто идти вперёд. И порой, так бывает, конец может оказаться вполне сносным. И с этой точки зрения Дарья Бобылёва пишет эпос.
В 50-х годах, после перевода «Слова о полку Игореве» поэт Николай Заболоцкий решился на авторский русский миф: соединить в одной поэме все русские былины. Успел только молодость Ильи Муромца захватить, дальше сердце оборвалось, ушёл, оставив на столе листок с перечислением: «Пастухи, животные, ангелы…» Но, если однажды идея возникает, так и бродит дальше. Не былины, так какую иную разговорную взвесь в чугунный павильон отлить. В 90-м году в журнале «Пионер» вышла повесть Эдуарда Успенского «Красная рука, чёрная простыня, зелёные пальцы», суммирующая детские страшилки, отозвалась в «Пищеблоке» Алексея Иванова и рассыпалась. А тема-то благодатная. Сколько у нас «жёлтой прессы» по дачам осталось: из десяти газет вполне повесть можно собрать, а из тридцати — так и роман. И собирали.
Но Дарья поступает хитрее. Ей понадобился именно эпос, а в эпосе при ярких героях, как в греческом театре, присутствует хор. И самое страшное – не гибель солиста, а угроза гибели всего хора. На фоне такой угрозы любой кошмар станет только «звоночком», занятным эпизодом, кусочком смальты в гигантской мозаике.
И Дарья Бобылёва мыслит такую постановку, в которой, пришедший зрителем, севший на своё место в зале, к середине первого акта начинает себя ощущать статистом, а ближе к финалу второго полноценным героем. Пока разбираешься в локациях, в топонимах, в многочисленных родственных связях, прочитанное перемешивается с собственными воспоминаниями о детстве, о родственниках, о книгах и сериалах, с тайными страхами и надеждами. Да, чертовщина, да, роман Михаила Булгакова без Га Ноцри, а только с разгулявшимися по Москве Коровьевым и Бегемотом. Но на фоне реальной жизни эта чертовщина — настолько родная. А к кому ещё обратиться в мире, который разваливается на глазах? Последние времена настали: игумен на поклон к гадалке за помощью идёт. Только остаётся, что сдёрнуть покрывало Майи и орать с разверстую бездну: «Помогитя, нелюди добрые!» Вдруг да помогут? Если не «как было» вернут, то хоть придёт сонное спокойствие, отхлынет агрессия рационального громкого мира.
Если подробно разобрать сюжет, то ничего такого глобального в нём не описано. Но главное для каждого из нас не то, каких Господь создаёт бегемота и левиафана, а как наша собственная жизнь сейчас складывается. А когда ты умудряешься бешеной белкой перескакивать из одной головы в другую, то и маленький двор разворачивается планетарной симфонией: какие левиафаны — тут бы со своими болячками разобраться, то инопланетяне сонные игрушки подкидывают, то людей на брусяное полнолуние засасывают зеркала.
Меняется государство, меняется менталитет, меняется история, но земля остаётся неизменной. Земля потихоньку всё сглаживает. И все комедии и трагедии, которые она на себе носит, все её жители, наземные и подземные, и иноземные в итоге приходят к новому хрупкому согласию. И прореженный хор понимает, что ничего ещё не закончилось. И стоящие с тобой бок о бок подданные Медной горы Хозяйки — те, с кем придётся жить дальше, то отводя глаза, а то и обнимаясь при встрече. Просто если и так все смертны, то чего об этом думать? Сколько-то жизни ещё осталось. Вся — наша.
Вот я и объяснил сам себе собственное стихотворение «Кинцуги», написанное за неделю до прочтения книги. В этом чудо литературы: про кого бы ты ни читал — всегда возвращаешься к себе.
Пусть говорят с прищуром «твоя страна».
Всё, что доотрицалось, бери себе.
Ходит по кругу гиперборейская старина,
танцы над изобилием в сентябре,
это не мы, а история реинкарна...
Что тебе ребе рассказывал о ребре?
Вот и не слушай. И даже меня... Не суть.
Только «вдох-выдох-вдох-выдох-вдох-выдох-вдох...»
Сил не осталось, ты хрупок, огонь, сосуд,
тот, кто тебя обжигает, совсем не бог.
Черви покамест чужую гнильцу сосут.
Выйти из комнаты хватит и этих крох.
Пусть твоя батарея спешит к нулю,
Ньярлатотеп спустился на твой проспект,
но воскрешает высоцкое «Не люблю»,
белой перчаткой брошен чужой респект...
В липком унынии сам заглянул в петлю,
дряни какой-то лживый прочёл конспект.
Ты норовил отключиться... Ан нет — боец.
Без передыха лезешь и лезешь вверх.
Мир состоит из осколков чужих сердец:
мастер кинцуги в смолу добавляет смех.
И отступает, ощерившись, зверь Песец.
Как у тебя со смертью? «Да лучше всех».
А японское искусство «кинцуги» — скреплять разбитую посуду смолой, подкрашенной золотом, бронзой или серебром, больше всего напоминает главную идею всех книг Дарьи Бобылёвой, как бы всё ни летело в тартарары, всегда есть шанс на исправление. И пусть это исправление будет красивым.
Книга в библиотеке: Бобылёва Д. Л., Наш двор. — Москва : АСТ, 2021. — 348, [4] с. ; 21 см. — (Вьюрки. Книги Дарьи Бобылёвой). Шифр 84(2=411.2)6-4; Авторский знак Б728; Инв. номер 2434417-КХ(А)
Автор рецензии: художник и поэт Сергей Ивкин (отдел культурно-массовых коммуникаций, Библиотека им. Белинского)
Кстати: Дарья Бобылёва станет гостем Библионочи в нашей библиотеке (27 мая). В течение месяца Сергей Ивкин рассказывал о книгах Дарьи Бобылёвой: рецензию на роман "Вьюрки" можно прочитать здесь, а на книгу "Неучтенная планета" здесь.
Если понравилась публикация, ставьте лайк и подписывайтесь наш канал. Здесь мы читаем хорошие книги и делимся впечатлениями. А жителей и гостей Екатеринбурга ждём в библиотеке им. В. Г. Белинского.