К очередной годовщине Михаила Булгакова
(Из документального повествования об убийцах Михаила Булгакова)
Оттенок второй.
О ВЛАДИМИРЕ ЕРМИЛОВЕ
Имя Владимира Ермилова в «Списке врагов М. Булгакова по “Турбиным”», стоит последним. Между тем этот Ермилов личность чрезвычайная в становлении эпохи, которая известна теперь под именем сталинизма. Малоисследованный исторический парадокс заключается в том, что именно эти ермиловы сформировали сталинизм таким, каким мы теперь его представляем себе. Скажу непривычное — во многих деталях эпоха эта складывалась, практически, без участия Сталина, а часто и помимо его воли. Заключение это может показаться противоестественным, но личный вклад Владимира Ермилова в литературный бандитизм вполне может служить тому подтверждением.
Тут, конечно, потребуется доказательства. Больно уж нелепой выглядит сама постановка вопроса: как это, сталинизм и без Сталина? Но ведь было, было — ретивые ермиловы всегда лезли поперёд батьки в пекло, шибко хотели казаться в своём деле правовернее самого папы римского. Вот маленький пример для наглядности. Юрий Борев в своей «Сталиниаде» весьма точно сказал о той беспринципности, которая и сформировала эпоху, именуемую сталинизмом. Есть у него, Борева, вот какая миниатюра в помянутой книге. Называется она, эта миниатюра, соответственно главному в натуре героя — «Нос по ветру».
Борев пишет: «Однажды тогдашний главный редактор «Литературной газеты» критик Владимир Владимирович Ермилов выступил на редколлегии с новой идеей.
— Пора покончить с нигилизмом по отношению к великому русскому писателю Достоевскому…
Через несколько дней он опубликовал на эту тему большую статью, которая вызвала недовольство Сталина. Сталин сказал об этом Жданову, Жданов — Фадееву, Фадеев — Ермилову.
На другом заседании редколлегии «Литературной газеты» Ермилов предложил покончить с ошибочным апологетическим отношением к реакционеру и мракобесу — Достоевскому.
— Я напишу статью, где всё это объясню!
— Вы?
— Да, жизнь сложна!
Ермилов торопился: узнав мнение Сталина, все газеты и журналы готовили разнос Достоевского, а заодно и “Литературной газеты” вместе с Ермиловым. Однако критик всех опередил. При этом упоминалось, что сам автор статьи ранее допускал неточности в оценках».
Потом наступили другие времена. И Ермилов до них дожил. Достоевского, наконец, окончательно признали великим писателем, краеугольным камнем русской литературы. Ермилов, тут же накатал собственную книгу о бывшем мракобесе, наделив его уже всеми качествами несгибаемого борца с царской деспотией.
С 1928-го по 1932 годы он секретарь страшнейшей организации РАПП (Российской организации пролетарских писателей), повинной в искалеченных, а то и вовсе уничтоженных жизнях десятков даровитых писателей. Именно в эти годы окрепла слава палача-критика Владимира Ермилова по кличке Ермишка. Он активно проводил «линию партии» в литературе. Он непременный участник всех «проработочных кампаний» 1920—1950-х годов. Даже в узбекской народной поэзии Ермилов умудряется находить образцы для подражания в классовой борьбе: «Я тебя, душегуб, разыщу, я тебя, бешеный пёс, навсегда укрощу. Так я тебе за бедняцкую кровь отплачу, гаду, вампиру, разбойнику, басмачу». Его статьи-приговоры в газетах означали конец всяким мечтам о том, чтобы тебя напечатали в каком-нибудь советском журнале, в издательстве. А других то ведь не было, как говаривал булгаковский доктор Борменталь. Нескольких разгромных рапповских статей о Булгакове, в том числе и сочинённых лично В. Ермиловым, стало достаточно, чтобы полностью перекрыть Михаилу Булгакову кислород. Именно в рапповских статьях его называли «богомазом, белогвардейцем, насмешником», «пророком и апостолом российской обывательщины», «Дни Турбиных» называли «пошлейшей из пьес десятилетия». Сравнивали сценическое действие пьесы «Дни Турбиных» с картинками собачьей свадьбы. Во многих статьях явная просматривалась сквозь завесу зависти личная ненависть. Всё это и привело к тому, о чём в конце 1930-го он Михаил Афанасьевич написал Сталину. «Многоуважаемый Иосиф Виссарионович, я хвораю тяжёлой формой нейрастении с припадками страха и тоски в одиночестве. В настоящее время я прикончен». Вересаеву в июле 1931 года он, Булгаков, признаётся, что его одолевают мысли о самоубийстве: «Если бы вы не пришли и не отвлекли меня, не подняли мой дух, я был готов поставить точку, выстрелив в себя». Горькому 3 сентября 1929 года пишет: «Всё запрещено, я разорён, затравлен, в полном одиночестве». Станиславскому сообщает в августе того же года: «Был в Крыму. Не помогло. Живу как сволочь. Больной и всеми брошенный». «Даже спустя годы, — горькие потом говорила слова его жена Любовь Евгеньевна Белозерская, — поражаешься необыкновенной грубости, перечитывая рецензии тех лет».
Идеологи рапповского метода пролетарского реализма, наспех сколотили тогда из злобных и завистливых литературных люмпенов летучие отряды критиков, сеявших смертный страх, тлен и разруху. Именно эту организацию Булгаков окрестил бессмертным словечком «Массолит». Критики РАППа-МАССОЛИТа сбились в жестокую и кровожадную дикую свору. Это явление и призвание обрели тогда окончательную свою форму и энергию. Таковой критика старается оставаться и до сей поры. Их, критиков, стали с тех пор бояться больше, чем чекистов. Писателей с тех пор охватывает первобытный мистический страх перед критикой. Ермиловы и прочие ничтожества, обойдённые божьим даром, наслаждаются вдруг выпавшей им ролью, упиваются собственным значением. Впервые после неистового Виссариона с помощью критики можно стало легко уничтожить унизившего тебя своим талантом человека, свести личные счёты, лихо обставить других в карьере, решить бытовые вопросы и т.п. А и нужно то было только держать нос по ветру, да воспитать в себе исключительное чувство беспринципности, ставшее из отбросов нравственности главным украшением аморального времени. Вот главное изобретение Владимира Ермилова.
Атмосфера в литературном творчестве, благодаря в значительнейшей мере его усилиям, становится, наконец невыносимой. К этому и стремились бездарности, сбившиеся в необоримую стаю. Талантливые литераторы один за другим отступают, сломленные и не помышляющие о сопротивлении. «Чем большую известность приобретало моё имя в СССР и за границей, тем яростней становились отзывы прессы, принявшие наконец характер неистовой брани», — это из того же письма Михаила Булгакова Сталину. «Никакое творчество немыслимо, если приходится быть в атмосфере систематической, год от года усиливающейся травли, — пишет опять же Сталину Евгений Замятин. — Критика сделала из меня чёрта советской литературы». Юрий Олеша безнадёжно отмечает в дневнике: «Литература кончилась в 1931 году. Я пристрастился к алкоголю...». Вот и Маяковский незадолго до своей гибели очень сожалел об одном: «Жаль, не доругался с Ермиловым». Андрей Платонов никому ничего не писал, но мы и без того знаем, что после выступлений Ермилова до конца жизни он был лишён возможности печатать свои произведения и оказался обречён на нищету и голод.
А ведь этот В. Ермилов, похоже, не лишён был того, что приводит к славе не окольным, а прямым путём. Он был вот именно чертовски остроумен, а это не бывает без некоторый искры, у кого — божьей, у кого — дьявольской.
Однажды, будучи уже редактором «Литературной газеты», он подписывал в печать какой-то, может быть, и в самом деле чересчур ушлый в духе времени материал. Подписал он его, конечно, не раздумывая, но сказал при том: «Маразм крепчал». Эти два слова его обессмертили. Они имеют хождение в народе много большее чем притчи царя Соломона. Даже Анна Ахматова любила при случае щегольнуть этим изобретением Ермилова.
Окончательное отношение к критику и пожирателю человеческих судеб В. Ермилову определилось рано. Как-то на воротах своей дачи в Переделкине он повесил табличку: «Во дворе злая собака». К этому неустановленные лица тут же приписали: «и беспринципная». Потом кто-то пустил по Москве четверостишие:
Бежит по улице собака,
Идёт Ермилов, тих и мил.
Смотри, милиционер, однако,
Чтоб он её не укусил.
Умер Ермилов 18 ноября 1965 года в Москве. Начальство, как это бывало обычно с литераторами такого ранга, затеяли провести гражданскую панихиду в Центральном доме литераторов. Но никто из писателей и общественности на объявленную траурную церемонию не пришёл. Это был единственный и небывалый случай в истории подобных скорбных ритуалов…