Когда Степан, отец будущей Ивушки, пришел в сельский совет регистрировать свою дочь, председатель отреагировал бурно:
- Да никак тебе совсем голову-то отбило, Егорыч? Что это за имя такое, на хранцузский манер?! Ты ж коммунист! Ну назови ее Лизаветой, красиво, ничуть не хуже…
Ни в какую не хотел имя заковыристое, слух режущее, в метрики записывать. Отец незыблемо стоял на своем. Только так, и не иначе. Выражение лица мужского смягчалось, когда он произносил вслух будущее имя девочки, глаза затягивало мечтательным туманом. Видно, какие-то очень теплые воспоминания приходили к нему. Ни с кем ими не делился, таил в себе и лелеял. С в о й н ы Степан вернулся другим человеком, но это и неудивительно. Многих она искалечила, в о й на-то. Многих раскидала по разные стороны и развела.
Мать, узнав, под каким именем записали ее девочку, осерчала и как-будто сдулась, съежилась вся. Но перечить мужу не решилась, не то воспитание было. Чего Бога гневить? Степан вернулся домой, целый, почти невредимый, тогда как почти в каждый дом на селе похоронка пришла. Да и у самих сыночек старший, Васенька, остался лежать в окопах под Сталинградом. Вот по кому не утихала боль сердешная…
Среднего, Ванятку, три раза с поезда снимали, на ф р о н т рвался, за отцом и братом. Плакала, порола, орала благим матом, мальчонка, вытирая злые слезы, упрямо твердил:
- Все равно сбегу! Бить буду ф а ш и с тского гада!..
Слава Богу, наконец, весна пришла, вопрос с побегами отпал сам собой. С посевной все в поле впряглись, и женщины, и дети. Мужиков-то в деревне не осталось. Уставал сыночек так, что к вечеру падал, как подкошенный, и проваливался до утра.
А там радостные вести подоспели, что в о й н а закончилась. Начали потихоньку возвращаться домой с о л д а т ы. Уходило много, а вот назад вернула проклятущая единицы.
И Степана долгонько не было. Уж не знала, что и думать, когда прибежал на ферму запыхавшийся Ванятка с застревающим, клокочущим в горле криком:
- Папка, папка вернулся!
Так и плюхнулась на солому у выхода и бидоны из рук выронила, хорошо, что пустые. Загремели, покатились по полу в разные стороны. Себя не помня, домой бежала. Влетела в горницу, глазами ощупала, осмотрела. Живой…
Упала в крепкие объятия, носом уткнулась в широкую грудь, вдохнула жадно. Вроде бы свои, родные, запахи, а все как-то чудно, незнакомо, заново. Да и глаза Степан как-то в сторону отводит, будто виноват в чем. Чуяло потом сердце неладное, нашептывало, но приглушила шорохи эти, списала все на контузию. Да и мало ли чего там было, вернулся же он к ней, к Любаше.
Поняв, что отяжелела, подиспужалась сначала немного - время нелегкое, голодное... А потом радость будущего материнства залила до краев и малая надежда, что новая жизнь ежедневными заботами приглушит хоть немного боль от потери старшего сыночка.
Грезила о крепком мальчонке, а разродилась тягучей дождливой ночью крохотной крикливой девчушкой, которая угомонилась чутка, только впившись алчущим ротиком в грудь. Повитуха, бабка Власьевна, кряхтела, удивленно прицокивала языком:
- От, поди ж ты! В чем душа держится - непонятно, кутёнок худосочный, все жилки наскрозь светються, а своё требуеть, знаеть, что ей для жизни надо!
Любаша бережно обнимала рукой тщедушное трепетное тельце, и сердце замирало от щемящей нежности: мальчишки ее супротив новорожденной просто богатыри были. "Васенька," - думала она про себя, - "Василиска, в память о мальчике моем... вон и глазки у нее какие синие, что твои васильки"
Степан опять же доволен, чаще стал улыбаться, на малышку глядючи.
Думали-то родители каждый сам про себя, как оказалось, о разном.
Вернулся Степа из сельсовета сияющий, как-будто изнутри его что-то грело, и в свидетельстве о рождении доченьки вовсе не Василиса значилось. Так и ахнула Люба! Да чего уж там, написанного пером топором не вырубишь.
В сибирской деревне в далекий послевоенный год на свет появилась Иветта Степановна...
Только красивым французским именем девочку никогда не называли. Люди на деревне с подачи матери, Любы, звали ее Веткой. Она и была такой. Тоненькая, хрупкая, точно веточка, того и гляди поломается. Плечики узкие, ручки-ножки, что прутики гибкие, волоски жиденькие, светлые, пшеничные, вечно путаются, рассыпаются, кожа будто фарфоровая, прозрачная, и только глаза в пол-лица, огромные, синие, живые, мечтательные.
Для папки любимого она стала Ивой, Ивушкой.
Связь между ними была крепкая, неразрывная. Мать даже ревновала понемногу. Казалось бы, девочка расти должна подле матери, к ней больше ластиться, а Вета от папки не отлипала. Как только отец на порог, не разольешь их водой...
Продолжение истории читать здесь:
