В такси мы молчали. Я как - то растерялся, находясь под гнетущим впечатлением от беседы с Ритой, Елена думала о чём - то своём. В взволнованном мозгу не укладывалось недавно услышанное. Ощущение мистической таинственности, невероятных совпадений, зашифрованного смысла не покидало. Очевидно, я пребывал на грани нервного срыва, голова болела от непонимания, страх за будущее Риты переполнял. Мысли безумно крутились в голове как растревоженный пчелиный рой, вопросы без ответов белыми пятнами оседали в сознании, подсознание не могло обнаружить нужный Инсайт, разъяснивший бы происходящее.
Выходя из такси, Елена, наконец, выдавила мучивший её вопрос: "Как вам моя подруга?"
- Довольно странная, полностью невротичная, безусловно неадекватная особа.
- Натерпелась по самое не хочу, поэтому и странная. Вам бы пережить такое.
- Между прочим, когда я писал рассказы, тоже всецело окунался в непростые жизни героев, кожей ощущал их эмоции.
- Рассказы - это одно, а реальная жизнь - совсем другое.
- Много вы знаете о литературе.
- Вовсе не хотела вас обидеть. Может быть, выразилась не тактично.
- Ладно, забудьте. Приготовимся к торжественному семейному ужину.
- Жду не дождусь. Хочу заранее предупредить: папа у меня по стариковски надоедливый, а мама - вся на эмоциях, всегда о чём - то переживает.
- Понятно. Постараюсь удовлетворить недостаток их общения.
- Они отличные старички, только ужасно надоели друг другу за пятьдесят лет совместной жизни, поэтому больше молчат между собой, чем разговаривают.
Лифт в который раз монотонно отсчитал этажи с первого до девятого, вздрогнул, остановился и освободил нас из небольшого, замкнутого, вонючего пространства. Впрочем, неповторимый запах подъезда оказался тоже не лучше, и мы быстро поспешили в квартиру.
Теперь я мог детально осмотреть жилище московских пенсионеров, забытых государством, а иногда и собственными детьми. Грустно всё это, но что поделаешь, такова современная российская реальность.
Михаил Павлович и Генриетта Марковна радостно встретили нас в прихожей. На этот раз страстным объятиям и нежным поцелуям с блудной доченькой не было конца, опять вопросы без ответов, слёзы на глазах, без сомнения, первый акт сентиментального жизненного водевиля.
Пока продолжался трогательный затянувшийся ритуал, я мельком огляделся.
Обычная московская квартира: большая прихожая, заваленная старым хламом, который давно пора выкинуть, а выбросить жалко, длинный коридор на просторную кухню, две небольших жилых комнаты и внушительных размеров гостиная, из которой струились соблазнительные аппетитные запахи, мгновенно достигавшие носа и вызывающие обильное слюноотделение, точно, как у легендарной собаки академика Павлова. Незаметно сглотнув набежавшую слюну, я принялся стягивать башмаки, после снял куртку, повесил её на старую вешалку и приготовился к семейному застолью.
"Как вам вечно спешащая куда - то Москва, бесконечные пробки, миллионы людей вокруг?", - тарахтел как из пулемёта Михаил Павлович, - "А люди, приглядитесь, - точно персонажи для книг".
Я покорно кивал, соглашаясь, и невольно косил глаз на гостиную с ароматным, вкусным столом.
"Ой, что это мы до сих пор вас в прихожей держим, проходите в зал", - вставила веское слово Генриетта Марковна. Она, как любая еврейская бабушка, думала лишь о том, чтобы вкусно накормить гостя. После весьма своевременного замечания, дед разом примолк, вспомнил про праздничный ужин и звучно скомандовал: "Все за стол!" Геня (ласково от Генриетта), там в холодильнике графинчик, принеси, пожалуйста".
Стопарик хорошей водки, а лучше два стали бы сейчас необходимым лекарством для меня, особенно после общения с Ритой. Какой я всё таки наивный, ведь ещё более странный разговор предстоял с Михаилом Павловичем, впрочем, тогда я этого не знал, а за рюмку водки с кусочком хлеба готов был отдаться кому угодно. Однако, всё по - порядку.
Мне любезно выдали стоптанные тапочки прошлого века, и я вместе со всей счастливой воссоединившейся семьёй торжественно продефилировал в большую комнату.
От обилия разнообразных закусок на столе помутилось в глазах, и я чуть не захлебнулся собственной слюной. Последний раз я что - то жевал в самолёте, после чего пережил небольшой приступ изжоги, поэтому почти терял сознание от голода, а заметив двухлитровый графин с водкой в руках хозяйки, чуть не застонал от восторга. Семейный ужин ожидался насыщенным.
Елена, тем не менее, держалась как - то сдержанно, не выказывала особой любви к родителям и больше молчала, чем поддерживала застольную беседу. А разговор между тем закрутился вокруг славного прошлого Михаила Павловича.
После второй стопки я расслабился, решительно повеселел и теперь считал эту семью близкими, милыми родственниками.
- Писатель, смотрю, хороший ты мужик, компанейский, общительный, не смотря на то, что из глухой провинции. А хочешь, поведаю историю, ежели понравится, используй в своих романах?, - не унимался слегка захмелевший пенсионер. После выпитого его прорвало на активное общение.
- С огромным удовольствием послушаю повесть о настоящем человеке, для писателя - это хлеб насущный. Снова выпили за дочку, потом обильно закусили, затем подняли тост за дорогого гостя, то бишь, за меня.
Генриетта Марковна неожиданно подпрыгнула на стуле и истошно закричала: "А зохен вэй! (Боже мой!) Рыбный пирог! Совсем старая, памяти нет! Одну минуточку. Доченька, не сиди букой, ухаживай за гостем, я мигом".
Расхрабрившийся хозяин влил в себя очередные сто грамм, деловито нахохлился как воробей, внимательно глянул на настенные ходики и вытянул из кармана круглые, серебряные, старые часики на цепочке.
Чуть не задохнувшись от неожиданности, я сглотнул удивление и торопливо достал точно такие же отцовские часы. Пришла очередь удивляться деду, и только Елена равнодушно созерцала этот мини - спектакль.
Михаил Павлович осторожно взял мои часы в одну руку, в другую - свои, пристально сравнил их и многозначительно выдал: "Похожи, как две капли Перцовки".
Обалдев от увиденного, я шёпотом произнёс: "Не может быть? Как мои часы оказались у вас?"
- Послушай, писатель, твои часы - это твои часы, а мои часы - это мои часы. Смотри - это уникальная семейная реликвия, передающаяся в нашем роду из поколения в поколение, между прочим, уже двести лет.
- Мои часы, без всякого сомнения, не такой раритет, как ваши, тем не менее, согласитесь, сходство поразительное.
- Как могло такое случиться? Просто невероятно.
- Я в полном недоумении. Мозг раскалился, даже вкусная водочка не помогает.
- Серёга, не взыщи за фамильярность, проехали, не думал, что мои часы так зацепят тебя.
- Рад бы не зацикливаться, однако больно странно.
- Странно не то слово, хреновина какая - то.
Хозяйка дома торжественно водрузила на стол запашистый рыбный пирог и нежно взглянула на мужа: "Миша, не доставай гостя, лучше налей под пирог". Недовольный дед раздражённо цыкнул на жену и начал исповедь: "Родился я, стало быть, на Сумщине, в 37-ом. Когда босиком бегал по лужам, грянула Война. Родители бросили всё: добротный дом, большое хозяйство, нажитое благополучие и спешно двинулись с колонной беженцев на Восток.
Шагаем днём и ночью, а немцы - по пятам, то подлые авианалёты, то лютые диверсанты, то изматывающие артобстрелы. В общем, с горем пополам дотащились до России, а фрицы, гады, не отстают. Хаос тогда стоял неимоверный, погибнуть можно было элементарно. Но, Бог уберёг, чудом сохранил жизни, хотя кругом зверствовала смерть.
Рассказчик судорожно перевёл дух, стремительно хлопнул порцию горячительного, беспокойно занюхал кусочком рыбного пирога и продолжил захватывающее повествование. Я, хоть и изрядно наклюкался, тем не менее уловил полное безразличие молчаливой дочери. Меланхолично пялясь в бесконечность, она не переставала трещать с кем - то по сотовому.
- Каким - то невероятным образом, вместе с отступающей Красной Армией, мы оказались под Москвой в селе Домодедово. Нас приютили местные. Я долго болел: истощение, тиф, бронхит, как бы то ни было, выжил. Потом кончилась проклятая война, и я пошёл в школу.
Недалеко от села сразу после войны начали строить большой аэропорт. Я, как все пацаны, влюбился в авиацию, а дальше пошло, поехало. Выучился на лётчика.
Генриетта эвакуировалась с родителями из почти осаждённой Одессы, в итоге, тоже оказалась в Домодедово, там мы познакомились, после школы поженились. В общем - то обычная послевоенная история, каких тысячи. Я слушал его предельно внимательно, не забывая при этом о водочке и разнообразных вкусностях.
Пирог получился на редкость восхитительным, Генриетта Марковна оказалась отменной кухаркой и гостеприимной хозяйкой, а графинчик тем временем опустел. Вконец распоясавшись, я попросил разрешения курить за столом. Сердобольная старушка доброжелательно махнула рукой в знак согласия. Глава семейства дружески кивнул головой, и я достал пачку "Кэмэла".
"Хорошо сидим", - вымолвил я философски и выпустил клуб сизого дыма. Тот нервно затрепетал по комнате и направился к открытой форточке. Тем временем, заботливая хозяйка удалилась на кухню, вернулась с новым запотевшим графинчиком и торжественно поставила его на стол.
Семейное застолье продолжилось с новой силой, с тостами и ностальгическими воспоминаниями. Лишь Елена пребывала неприкаянная, задумчивая и отрешённая. Казалось, торжество в её честь проходит мимо, никак её не касаясь, и это выглядело несколько непонятно и необычно. Впрочем, ещё большие странности начались дальше.
"Михаил Павлович, а можно взглянуть на семейный альбом?", - почему - то спросил я. Мне самому было не понятно, зачем задал этот неожиданный вопрос. Он слегка смутился, украдкой взглянул на дочь и ответил: "Даже не ведаю, где он запрятался, сейчас поищу".
Фотографии так и не отыскались, зато на свет появился школьный альбом дочери: вот она в первом классе, здесь её принимают в пионеры, а тут она в десятом рядом с одноклассниками, выпускной вечер. В альбоме не оказалось ни одной фотографии с родителями. Михаил Павлович заметил вопрос в моих глазах и виновато вымолвил: "Не люблю сниматься, знаете ли".
Я достал из бумажника карточку: "Смотрите, сын Саша, а это - жена Лена".
Хозяин дома, будучи изрядно навеселе, тем не менее, внимательно изучил снимок и повторил: "А я категорически не люблю фотографироваться! Да и не до того было, работа, работа и ещё раз работа".
Елена мельком взглянула на фото: "Красивая у вас жена". Не поверив в её искренность, я парировал: "Не только красивая, ещё и умная". Сникший на какое - то время глава семейства, продолжил излагать этапы своей нелёгкой жизни, а я опрокинул энную рюмку и навострил уши.
- Жили мы с Генриеттой дружно, можно сказать душа в душу, по крупному не ссорились, она может подтвердить. Деревенская жизнь после войны - не сахар, однако, мы приспособились, трудились, как все.
Я с утра до обеда пас скудное колхозное стадо, а к вечеру на электричке мотался в Москву, в лётную школу. Геня стала работать библиотекарем, после того как отстроили новый клуб. Всё бы ничего, но ей, девочке из интеллигентной еврейской семьи, иногда хотелось бросить всё и уехать в родную Одессу. Особенно сильно она ненавидела местную достопримечательность, отпетого матерщинника и законченного забулдыгу дядю Сашу Рублёва.
Однажды, в стельку пьяный, он завалился в клуб и открыл поганый рот, уши у Генриетты тут же свернулись в трубочку. Она пыталась как - то пристыдить грубияна, но в ответ получила мерзкое оскорбление: "Заткни е...ло, жидовка беглая, а то я ё... твою мать, не посмотрю, что твой х...вый муженёк на ё...ного лётчика учится, п...ды обоим пропишу по самые помидоры". Михаил Павлович робко глянул на жену: "Сама расскажи..." Она опустила глаза: "Продолжай ты."
- Геня тогда горько расплакалась, быстро закрыла библиотеку и убежала домой. Ревела несколько часов, пока я не вернулся. Взяв толстый дрын, я отправился разбираться с дядей Сашей, а тот благополучно вырубился, пьяный в хлам. Тогда я ринулся к председателю и поведал о случившимся. На что он лишь безнадёжно махнул рукой: "Не обращай внимания, Санёк всегда такой был. Примет на грудь лишнего и несёт всякую ерунду. Где я других возьму? Мужиков в колхозе и так не хватает, а он пашет за троих".
Кое - как успокоив жену, я пообещал при первой же возможности переехать в Москву. Так в точности всё и произошло, Геня не даст соврать.
После эмоционального монолога Михаила Павловича я ещё больше удивился невероятному совпадению и громко высказался: "Ну точно, такая же сволочь, этот дядя Саша, как у меня в рассказе "Заноза". Мразь конченая".
- Прошу прощения, что перебиваю. Продолжайте, пожалуйста.
- Всё ты правильно сказал. Я этого гада Рублёва до сих пор люто ненавижу, хотя столько лет прошло. Появилась бы тогда возможность, я его за Генриетту убил бы.
Ему всё сошло с рук, как с гуся вода, да и местные за него, а мы для них чужие, временные, эвакуированные. Через три года закончил лётное училище и начал понемногу летать, вскоре перебрались в Москву, в коммуналке получили комнату, навсегда забыв дядю Сашу как кошмарный сон.
Закурив сигарету, я картинно выпустил кольцо белого дыма и задумчиво спросил: "Скажите, а есть у вас приятель по фамилии Бабаевский?"
- Да, Шура Бабаевский, точнее, Александр Юрьевич Бабаевский, мой лучший друг. Слава Богу, пока жив, скрипит понемногу, как и я. Недавно хвастался, что принципиально завязал употреблять. Я этого абсолютно не приемлю; какие у нас в жизни радости остались? Но мужик он дюже правильный, вернее, дед уже, крутит педали и бегает по утрам. Физкультурник понимаешь. Если желаете, я сейчас брякну ему? Он любит шумные застолья, халявную жрачку, задушевные беседы, мигом примчится.
- Не стоит. Лишний персонаж в нашей компании - точно перебор. Как - нибудь в другой раз.
- Как хотите, хотя дед он компанейский, много чего рассказать мог бы, ну и приврать, конечно, не дурак.
- Не сомневаюсь, но мы ещё не закончили. У меня вопрос: "Авиакатастрофу вы когда - нибудь переживали?"
- Это отдельная история.
Казалось, что на любые вопросы у хозяина дома заготовлены нужные ответы. Наверное, я сгущаю краски и впадаю в паранойю, а может быть, невероятные мистические совпадения всё - таки случаются.
Пока я скорее верил ему, чем сомневался, к тому же это отличное продолжение нового романа, а раз так, пусть излагает дальше.
Одурманенный вкусной водочкой, обалденными закусками, восхитительным рыбным пирогом и туманными мыслями, я навострил уши, чтобы услышать невероятный рассказ о крушении лайнера.
- Будьте добры, расскажите об авиакатастрофе и, если можно, подробно.
- В общем, обычная ситуация. Уверен, в жизни каждого лётчика найдётся хотя бы одно такое приключение; авиация - профессия рискованная, самолёты стареют, подвержены поломкам, а человеческий фактор никто не отменял.
- Философское замечание.
- Так и быть, слушай, писатель.
- Случилось это лет тридцать назад, может, чуть больше. Я тогда челночил из Москвы в Красноярск. Обычные монотонные рейсы: туда - сюда, как бегунок в швейной машинке. Маршрут выучил досконально, мог вести самолёт с закрытыми глазами. Осень на дворе. Погода мерзкая, чуть ли не каждый день гнилой мелкий дождь, природа красками буйствует: берёзы золотые, осины красные, сосны зелёные, трава грязно - жёлтая.
Из Москвы вылетели нормально, привычно легли на курс, всё - в штатном режиме. Стюардесса нам кофе таскает, мы болтаем, автопилот работает. Всё, как всегда. Тоскливое однообразие и скучная предсказуемость на мозги конкретно давит, охота заснуть.
До Красноярска оставалось километров сто, диспетчер дал добро на посадку, я начал снижение. И тут на полном ходу влетаем в какое - то одинокое грозовое облако. Гремит гром, сверкает молния, турбулентность дикая. Корпус трясётся как осиновый лист на ветру, того и гляди развалится на части.
Рассказчик замолчал, тяжело вздохнул, облизнул пересохшие губы и хлопнул успокаивающую стопку. Для своих лет он, конечно, злоупотреблял спиртным, но, видимо, здоровье ещё позволяло, да и закуска - домашняя, качественная, жирная не позволяла тупо опьянеть. Генриетта Марковна, очевидно, слушала эту историю в сотый раз, поэтому особого интереса не проявляла, как, впрочем, и дочь.
- Продолжайте пожалуйста.
- А ты, Серёга, коней не гони, видишь, воспоминания горькие нахлынули. Словом, до аэропорта километров тридцать осталось. Я переключаю тумблер, шасси не выходят, гляжу на датчик масла, а давления почти нет. Как потом установила комиссия, под действием мощного электромагнитного поля масло изменило первоначальную структуру и превратилось в порошок; гидравлика отказала. Что делать, садиться как - то надо? Закрылки пошли в отказ, и я срочно приступил к экстренной посадке. Кругом непроходимая тайга. Замечаю огромную поляну внизу рядом с сосновым лесом, а дальше просека. Как ты уже догадался, писатель, мы приземлялись на брюхо, рискуя развалиться на части. Максимально сбрасываю скорость, самолёт тяжело плюхается в после-дождевое месиво земли, травы, опавших листьев и скользит в направлении просеки. Единственное, чего тогда боялся, чтобы корпус не переломился.
Лайнер двигался по мокрой траве, вспахивая землю, а навстречу из леса спешили растерянные лесорубы. Просека стремительно приближалась, а на ней полуметровые коряги, от только что поваленных сосен. Первый же пень, как нож мог разрезать брюхо самолёта и тогда всем конец. И тут, вдруг, нос резко накренился вниз и уткнулся в какую - то огромную яму, очевидно, в старую, заросшую травой обвалившуюся землянку. Корпус сильно тряхнуло и мы, наконец, остановились. Смахнув пот с лица, я облегчённо вздохнул. Спасительный блиндаж своевременно затормозил скольжение и тем самым спас пассажиров. Впереди, метрах в двадцати, торчал пень.
Дальше всё просто: экипаж срочно эвакуировал перепуганных пассажиров на непролазную осеннюю грязь. Подоспевшие лесорубы активно содействовали в их спасении. К счастью, никто серьёзно не пострадал. Больше всех усердствовал в оказании помощи молодой паренёк, лесоруб с умными глазами, по имени Володя. Поинтересовавшись, как его фамилия, я получил философский ответ: "У меня одна из самых распространённых фамилий в России - Петров".
- Хотите сказать, одного из лесорубов, случайно оказавшихся на месте экстренной посадки, звали Владимир Петров?
- Именно так! Точно, как в твоём рассказе.
- Невероятно! Наваждение какое - то. И ботаник Петров тут, и рухнувший старый блиндаж? Бывает же такое?
- Это, в общем, вся история. Без всякого сомнения, авиакатастрофа, тем не менее, без жертв.
- Огромное спасибо за эмоциональное изложение. Прошу прощения, что заставил снова пережить те трагические минуты.
Часовая стрелка неумолимо приближалась к двенадцати; темнота, расцвеченная фонарями и рекламой укладывала всех спать, и лишь ночные бабочки, как в Томске, выходили на улицу в поисках лёгких денег, сексуальных приключений и ненужного риска.
Выпили на посошок, хозяйка отправилась стелить мне в кабинете мужа, а Елена пошла в свою забытую детскую. Через десять минут все угомонились, кроме меня.
Пребывая в полной прострации от услышанного за день, долго не мог заснуть. Однако водочная анестезия подействовала, сознание покорно отключилось, уступая место долгожданным сновидениям.
День умер, да здравствует новый день!