«Черпаков», так в Советской Армии называли солдат срочной службы, которые отслужили более полутора лет, во взводе обеспечения было только трое: замкомвзвода сержант Кабанов, которого все называли — Кабан, и два его прихвостня братья грузины - Гоча и Хвыча.
Уроженец Курганской области Кабан не зря получил такое прозвище, во-первых, по фамилии, а во-вторых, он действительно выглядел так — коренастый, короткостриженый шатен с бицепсами «банками» вместо нормальных рук и носом как «картошка», торчащим из-под бесцветных бровей. Он постоянно тягал гири и выглядел как настоящий качок. Его колючие глаза никогда не выражали понимания, а понятие «сочувствие» вообще отсутствовало в его лексиконе. Вряд ли кто во взводе мог сказать что-либо против него, ослушаться, либо не выполнить его приказания.
Рядовые Гоча и Хвыча — братья-близнецы из Кутаиси, бритые налысо, худощавые, но с большими носами и еще большими амбициями. У них не было кличек, у них такие имена, что клички придумывать нет никакого смысла. Создавалось такое ощущение, что их кто-то в детстве обидел и они ненавидят всех вокруг, всех, кроме себя и Кабана, потому что им они восхищались. Он сила, он власть, он дерзок и ему только двадцать один год! Целая жизнь впереди.
Эти трое держали в страхе всех новобранцев взвода обеспечения. Если кто-то из вновь прибывших солдат этого не понимал, то в ближайшую ночь ему устраивали воспитательный процесс. Одного даже отправили в больницу, но он ничего не сказал, боялся «настучать». Гоча и Хвыча были на подхвате у Кабана, и делали все, что он приказал. Они как верные псы, которые обожают и охраняют своего хозяина.
Когда наступала ночь, то в казарму приходил террор. Террор нескончаемый, несправедливый, жесткий, каким собственно он и должен быть.
- Взвод подъем, строиться! - в 2.30 раздалась громкая команда Хвычи. Рядом стоял Кабан и держал зажженную спичку, ожидая, что новобранцы в течение 40-45 секунд (столько горит спичка, если правильно ее держать) проснутся, быстро оденутся и встанут в строй.
- Отбой, не уложились! - торжественно заявлял Кабан, гася спичку. - Еще десять раз «подъем-отбой» пока не уложитесь в норматив! Гоча проследи.
- Взвод, подъем! - Снова прозвучала команда от Хвычи.
Снова новобранцы одевались, накручивали портянки, застегивали полушерстяные тужурки на все пуговицы и крючки, затягивали ремни.
Время приближалось к 4 утра.
Кабан в очередной раз обходил строй молодых солдат, проверяя как они оделись, как накручены портянки, как затянут ремень на поясе. Ремень следовало заранее определить по длине, делалось это достаточно просто. Обхватываешь его вокруг своей головы через подбородок, это и есть его максимальная длина. Если солдат застегивал на поясе ремень и через него можно было просунуть руку, то Гоча велел солдату ложиться на кровать, а сам со всего размаху бил этим ремнем с латунной пряжкой ему по ягодицам. За незатянутый ремень ли, за незастегнутый крючок гимнастерки, за оторванную пуговицу, за неправильно закрученные портянки, за неровно заправленную кровать, за мусор на полу, за хлеб под подушкой или в карманах, за невыполненный приказ, за/за/за/за/за/за…. За все абсолютно не уставное, по мнению Кабана, солдат огребал до блеска начищенной бляхой по ягодицам от Гочи или Хвычи.
Марат это выдерживал только потому, что каждую неделю получал письма о Лолки и перечитывал их до дыр, бережно складывал, перевязывая веревочкой и убирал под матрас или в тумбочку подальше, чтобы эти упыри их не обнаружили. Только слова любви поддерживали в нем человеческое состояние.
Из-за этих писем он и погорел.
Внеочередную порцию ударов он получил, когда Гоча и Хвыча в зимнюю субботу решили под предлогом проверки итогов парково-хозяйственного дня прошмонать тумбочки, кто что в них хранит, как застелены кровати и т. п. Перед отбоем под присмотром Кабана, его упыри срывали одеяла, подушки, переворачивали матрасы и швыряли их на пол, выбрасывали неуставные предметы из тумбочек, отрывали открытки от дверок и вытряхивали содержимое ящиков на кровать.
У Марата под в кровати под простыней Гочей были обнаружены письма, из одного конверта которых выпала фотография Лолки.
- Вах-вах, хороша… Твоя телка, Шмара? (так эти выродки называли Марата) - спросил Гоча рассматривая фотографию и взяв конверт, произнес, - Дай-ка мне ее адресок я ей черкну пару строчек любви.
Марат было дернулся в драку, но его вовремя удержали сослуживцы.
- Конвертик, пожалуй, заберу с собой, да и фотку возьму тоже. Хотя нет, - и он, глядя на Марата стал медленно ее рвать на мелкие кусочки, наслаждаясь тем, что того зафиксировали другие солдаты.
Марат напрягся всем телом, набухшие вены и играющие желваки выдавали его в чувстве ненависти и бессилия, что он не может набить эту носатую морду. Избить ее как боксерскую грушу, как ватный тюфяк.
Ночью, он гладил склеенную фотку пальцами и бесшумно плакал от отчаяния и беспомощности.
Прошло полгода с момента призыва и только письма, полученные от Лолы, помогали Марату выдержать все, что происходило с ним и другими солдатами по ночам, правда, они уже приходили не каждую неделю, а два раза в месяц, намного реже. На Новый год же он вообще, получил только открытку с короткими пожеланиями счастья. Любой листок со словечками, написанными Лолой дарили Марату теплоту и надежду на скорую встречу, до которой ему иногда казалось, что он не доживет. Он же, напротив, писал ей каждые три дня, и в каждом письме признавался ей в любви, писал, что безумно скучает и хочет ее видеть, и если она не приедет к нему (хотя куда она приедет, в тайгу?), то он сам обязательно приедет к ней и крепко ее обнимет и поцелует.
Как-то перед отбоем Кабан и его псы стояли курили и что-то обсуждали в туалете. Марат был дневальным и драил «очки». Унитазов в казарменных туалетах не было, а были металлические раковины, вмонтированные в пол, которые почему-то называли «очками». Требования по чистке очка было одно — оно должно быть чистое и белое, и за неимением нормальных чистящих средств, отложения на нем солдаты очищали осколками кирпича, используя его как некий абразив. Иногда, по решению Кабана очко чистилось бритвенным лезвием, чем собственно и занимался, будучи в наряде рядовой Санитаров.
В этот момент, в туалет зашел субтильный рядовой Городков, который очень всего боялся, выполнял любые приказы псов, вплоть до унизительных, чему они очень радовались и всегда этим пользовались. Хвыча увидел Городкова.
- Рядовой Говнюков, стоять, смирно! - скомандовал он.
Городков замер как вкопанный.
- Лечь-встать! Лечь-встать! Лечь-встать! Лечь-встать! Лечь-встать! Лечь-встать! Лечь-встать! - Хвыча почувствовал свое беспредельное превосходство над молодым, отдавая ему команды за командой.
После этих «упражнений» Городков не удержал мочу и приписнул в галифе.
Завидя это Кабан рявкнул.
- Говнюков, смирно! Это что! - заорал он, указывая толстым похожим на шпикачку пальцем на штаны солдата. Нижняя челюсть солдатика, вытянувшегося по команде «в струну», тряслась и он не мог выговорить ни слова.
– Снимай галифе! - приказал Кабан. Городков немедленно подчинился, оставшийся в одних семейных лавсановых трусах синего цвета. - Становись в угол!
Рядовой послушно стал в угол туалетной комнаты.
- Сними трусы и нагнись!
Городков подчинился.
- Ну как такого урода не уе….ть?! - вскрикнул Хвыча и со всего размаха ударил ногой новобранца кирзовым сапогом прямо в копчик. Городков рухнул на пол, корчась и завывая от боли.
- Если еще раз его тронешь, я тебе горло вспорю! - Марат, который видел все эти издевательства не выдержал и подскочил к Хвыче, приставив к его горлу опасное лезвие, которым он чистил очко от засохших фекалий.
- Шмара, ты что совсем оху…..л? Страх потерял, тварь! - взревел Кабан и коротким ударом в челюсть свалил парня на пол.
- Мы еще с тобой разберемся, - воскликнул Гоча и два раза ударил Марата ногой. Хвыча, немного охреневший стоял в сторонке трогая шею, стирая с нее маленькую каплю алой крови.
Оставив лежать двух обездвиженных солдат на кафельном полу туалета, старослужащие пошли спать.
Били Марата следующей ночью, накинув на голову одеяло, чтобы он не мог сопротивляться. Молча, ожесточенно, долго и нещадно. Кто бил, сколько их было, чем били он даже и не понял. Утром его отвезли в лазарет, т. к. самостоятельно он перемещаться не мог, хотя на его лице не было ни царапинки. На все расспросы командира взвода и заместителя командира батальона по политической части, как он получил травмы, он отвечал, что упал с лестницы. Правду сказать, было нельзя. Офицеры уйдут домой, а Кабан с упырями и другими «шестерками» останутся в казарме, где они наслаждаются властью и вседозволенностью.
Пока Марат две недели отлеживался в лазарете, ему пришло всего одно письмо и то не от Лолки, а от ее подружки Светки, бывшей их одноклассницы.
- Зачем ты за меня вступился? - рядовой Городков присел на коричневый окрашенный масляной краской табурет, стоящий рядом с больничной койкой Марата, - теперь у меня будет чувство вины, что тебя избили из-за меня. Я уже привык к такому отношению, ничего.
- Знаешь, что? Иди к черту отсюда, вошь ты поганая, а не человек! У тебя чувства человеческого достоинства осталось хоть каплю? - вспылил на него Марат.
- Зря ты так, я же с дружбой к тебе пришел, - вскочил от неожиданной агрессии Санитарова Городков и собрался уходить, - да, вот я тебе письмо принес, наверно от твоей девушки.
Не от моей….
Светка написала: «Ты Лариске больше не интересен, она тебя больше не любит, и в феврале она выходит замуж. Кстати, отгадай с одного раза за кого? Правильно, за Эдуарда! А что? Он красивый, богатый, учится в МГИМО. Не дождалась тебя твоя Лола, пустышка она. Но ты знай, что ты мне очень нравишься и всегда помни, что-я-то тебя никогда не брошу и обязательно дождусь из армии!»
Лола, Лола, как же ты могла? Этого не может быть! Это неправда!
Мысли Марата взяли кухонный нож, наточенный до неприличия, и медленно вели им вокруг черепной коробки вызывая неприкрытую боль отчаяния, разрезая кожу невидимой нитью.