Сироткин книгу принес. Причем русское издание. Не новую, но в состоянии приличном: в газету заботливо обернута. Сказал, что у некого Коровина из консульства позаимствовал. С отдачей: сие произнес с усилением, дабы Трепетов случаем нигде не промотал.
Евсей Евгеньевич прочел страницу, недовольно поморщился, произнес негодуя:
— Это же надо так безбожно врать! Черти что! Чепуха какая-то!
Он уже хотел отбросить вздорную книжку на стол, но взгляд его случайно коснулся потолка, и Трепетов вспомнил, что все трещинки и бугорки по всему объему этой конуры он давно изучил. Книжка же, хоть и откровенно глупая, все же таила в себе неизвестность.
Минуты через три Евсей Евгеньевич снова раздраженно хмыкнул, послюнявил палец и перелистнул страницу.
Спустя еще пять минут он высказался уже не так сердито:
— Сплошные враки. Однако же нарочитые. Для чего такое сочиняют, ума не приложу.
Прошло еще столько же времени, и Трепетов впервые улыбнулся. Дальше — больше. Через полчаса он уже хохотал и восклицал:
— Ну, ты, братец мой, загнул! Ах, загнул!
Лишь захлопнув книгу, Трепетов обнаружил, что компаньоны его находятся в комнате. Один расселся на стуле, другой встал у двери, оба заложили руку за руку и ухмылялись. Гнева по отношению к незваным гостям Трепетов уже не испытывал, но неприязнь осталась. Товарищеские отношения казались непоправимо испорченными. Евсей Евгеньевич понимал, что вызывать на дуэль бестелесных хамов — это полная бессмыслица, даже прогнать их силой взашей — на практике вряд ли осуществимо.
Лучше не общаться с ними вовсе, объявить бойкот, — подумал Трепетов, — и снова уткнулся в книгу. Однако сосредоточиться на чтении больше не удавалось.
— Господа, — все же не вытерпел Трепетов, — вы мешаете мне читать, отвлекаете внимание. Я попросил бы вас удалиться. Ваша бестактность отвратительна. Вы мне противны, господа.
— Ты не можешь не признать, что наша критика была обоснована, и она подвигла тебя к размышлениям. Вот, ты даже Мюнхгаузена читаешь, — заговорил тот, что расселся на стуле.
— Да, — добавил другой, — это, пожалуй, вышло немного жестоко с нашей стороны, но, разве к истине проложен рельсовый путь? Нет, Евсей Евгенич, лишь пройдя по дороге разочарований по ухабам проб и ошибок, преодолев болото заблуждений, можно достичь цели.
— Отвяжитесь от меня со своей, так называемой, критикой. И с поучениями отвяжитесь. Уходите, — закончив фразу, Трепетов осознал, что говорил он уже в пустоту. Компаньоны исчезли еще до того, как он раскрыл рот.
Приходят, когда вздумается, уходят, когда пожелают, — думал Трепетов. — Наверняка, негодяи, врут, что они — это я, мое сумасшествие, и меня врать склоняют. Впрочем, этот… — Евсей Евгеньевич заглянул в книгу, — Рудольф Эрих Распе довольно приятный враль. Отчего так — не пойму.
Трепетов провалялся в постели еще около недели, прочел несколько книг, коими его снабжал Сироткин, и с удивлением вывел для себя две разновидности лжи. Первая, корыстная, направленная во зло, казалась грязной до такой степени, что Евсей Евгеньевич искал, обо что бы вытереть руки. Вторая была безобидной, иногда ветреной, порой взбалмошной, а чаще слегка возвышающей над суетностью бытия. Против этой Трепетов, как оказалось, ничего против не имел. Он даже удивился тому, что прежде недолюбливал Сироткина за его склонность приукрасить, насочинять небылиц, а когда вскрылись враки о загранице, и вовсе едва ли не возненавидел коллегу. Максим Яковлич, между тем, оказался вполне приличным человеком, и не его вина, что сам Трепетов был таким простаком. Теперь же Евсей Евгеньевич ощутил в себе силу знаний, и ему не терпелось применить ее на практике. Однако когда Сироткин вручил коллеге конверт, в коем находилось именное приглашение на прием в русском дворянском доме при посольстве, решимость Трепетова вмиг улетучилась.
Следует пояснить, что все науки, полагающиеся дворянину, включая множество танцевальных па, Евсей Евгеньевич освоил еще в отрочестве. Бонна Марта вложила в воспитанника много больше, чем это полагалось за довольно скромную плату. Трепетов прекрасно владел немецким, сносно французским, знал столовый этикет и толк в яствах, обладал вкусом в одежде, живописи, музыке, сам играл на гитаре и неплохо пел. Но все эти знания и умения оказались бесполезны из-за болезненной робости их обладателя. Еще в те годы, когда труды бонны Марты начали давать неплохие результаты, маменька ставила одетого с иголочки сына перед гостями и просила: “Евсеюшка, Sagen Sie uns in Deutsch как будет — семь раз отмерь, один раз отрежь”. Евсеюшка бледнел, после краснел, ручонки его начинали трястись, глаза наполнялись слезами и, наконец, он сбегал в спальню, утыкался лицом в подушку и долго-долго плакал. Приходила бонна Марта, гладила мальчика по голове и объясняла “in Deutsch”, что нужно лишь один раз пересилить себя и робость отступит навсегда. Взошедшее солнце не воротить назад, оно поднимется выше и озарит все вокруг, пробудит ласковым теплом новую светлую жизнь. Евсеюшка, не отнимая лица от подушки, выкрикивал: “Ich kann nicht, ich vergesse immer wieder!” (я не могу, я все время забываю). Позже, когда Евсей Евгеньевич маменькиной протекцией поступил на службу, он всячески избегал общества, а если не удавалось, то находил укромный уголок, где его никто не потревожит, и дожидался первой возможности улизнуть. В ведомстве своем, между тем, он общался со всеми превосходно. Странность эта проистекала из убеждения, рожденного стараниями все той же бонны Марты, что и сам Трепетов, как и его сослуживцы — лишь крохотные частички большой государственной машины, потому все, что они говорят и делают, принадлежит не им, а казне. В служебном же регламенте нет ничего личного, да и классный разряд, и должностной циркуляр робеть за огромную державу не дозволяют.
— Скажите бога ради, Максим Яковлич, — сдерживая дрожание, выговорил Трепетов, — кто же вам вручил сии приглашения? Неужто мы с вами настолько знамениты?
— По чести сказать, Евсей Евгенич, я у вас хотел выяснить о знаменитости, да уж не знал, с какой стороны к этому вопросу подойти. Не каждый день, знаете ли, билет в светское общество вот так — за здорово живешь, выдают. Да что греха таить — впервые! Вручил же мне это наш торговый атташе, господин Мазе, Семен Карлович. О вас справлялся… Здравствовать велел; сказал, что рад случаю познакомиться с вами лично.
— Бог ты мой, сам атташе! — удивился Трепетов. — Может, спутал с кем? Мало ли Трепетовых на белом свете! А ну, как придем, а нас за дверь, как самозванцев выставят?!
— Да бог с вами, Евсей Евгеньевич! Как можно! Даже, если ошибка вкралась, то и упрекнуть не посмеют! Это же вам не трактир какой-нибудь, где пьяных взашей пинками вышибают, а благородное собрание! — увещевал Сироткин. — Непременно надо быть! Такой случай упускать, друг мой, никак нельзя!
Трепетов уединился в своей комнате, уселся за стол, уронил голову на руки и готов был разрыдаться, как тогда — в детстве. И, пожалуй, заплакал бы, если б не компаньоны.
— Кроме как на нас, тебе, Евсей Евгенич, полагаться здесь не на кого, — заговорил “один из”. — Если дозволишь, проведем тебя чрез выпавшее испытание, с честью выйдешь из ситуации.
— Снова пришли, — вздохнул Трепетов. — Только вас мне сейчас не хватало. Убирайтесь.
— И с кем же ты останешься, ежели нас прогонишь? — вмешался второй. — С Сироткиным? Так он рад без памяти, что в светское общество пропуск получил. Не позволит он тебе отвертеться, не жди.
— Господи, — запричитал Трепетов, — да ведь это вы во всем виноваты! Если бы не вы, я, как и прежде, тихонько бы сидел в департаменте за письменным столом, перекладывал бы бумажки с места на место, а к восемнадцатому часу шел бы привычной дорогой домой. И было мне тихо и уютно, покойно и предсказуемо жить. Вы, господа, вторглись в мой мир и разрушили его. Зачем? Для чего, по какому праву мучаете меня?
— Взошедшее солнце не воротить назад, Евсей Евгенич, — услышал вдруг в ответ Трепетов уж подзабытые слова бонны Марты. — Ты всегда хотел быть не хуже других, потому и решился вырваться из бездны покойной тьмы, из топкого болота прозябания, из мертвой хватки безотчетного страха. Ты сам захотел пробудить в себе сокровенную мудрость сердца, позволить душе устремиться к высотам, обрести новую жизнь. Неужто ты сдался и желаешь теперь повернуть все вспять лишь потому, что свет прозренья слишком ярок твоим глазам? Но ты уже коснулся нити и прежним быть не сможешь. Осталась малость. Мы поможем. Пересиль себя.
Трепетов не ответил.
У входа встретил ливрейный лакей — высокий, седовласый, с манерами английского аристократа.
— Скажи, любезный, тот ли это адрес? — тщеславно вопрошал Сироткин, протягивая приглашение.
— Да, господа. Прошу вас, проходите. — Лакей поклон лишь обозначил.
Дверь распахнулась. Сердце Трепетова сжалось. Он сделал шаг, подумав, что так, наверно, всходят на эшафот.
— Как хорошо, — шепнул Сироткин, — что сию открытку сдавать не требуют. В Москву вернемся — эка будет бомба!
Трепетов кисло улыбнулся. Слова коллеги долетали до его слуха, но едва ли достигали сознания. Гул огромного зала стремительно приближался. Высокие потолки, широкие лестницы, колоннада с лепниной, позолота, мрамор, малахит, янтарь, — все это обрушилось на маленького серого человечка, коим в ту минуту ощутил себя Трепетов. Какие-то люди, парами и в одиночку, будто проплывали мимо, парили вокруг; о чем-то переговаривались, вздыхали и улыбались непонятно чему, неясно зачем. Отстраненность подавила в Трепетове все иные чувства. Он как будто разделился надвое, и одна его часть все еще передвигалась по залу, а другая погрузилась в вязкую субстанцию и воспринимала происходящее сквозь толщу слабо прозрачного киселя.
Вскоре к ним подошел какой-то человек в партикулярной тройке. Он что-то говорил, показывал. Трепетов механически отвечал, но думал лишь о том, что не слышит собственного голоса, а без этого слова вряд ли долетают до адресата, теряются, раскалываются, осыпаются на пол и тенькают, как соскочившие с нитки жемчужины.
Гул немного стих, началась церемония награждения от имени его императорского величества — вручение орденов, медалей, знаков отличия и грамот. Какие-то люди говорили пафосные речи, слова благодарности, кто-то даже прослезился. Трепетов не понимал, зачем он здесь. Никакого отношения к происходящему он не имел, никого из присутствующих не знал.
Это даже хорошо, — пробилась первая здравая мысль от Трепетова, что находился в тягучей субстанции отрешенности, Трепетову, стоящему в зале, — очень хорошо, что меня никто здесь не знает — никто и не привяжется.
Официальная часть закончилась, оркестр от громогласного туша перешел к тихой польке, господа и дамы стали собираться в стайки. Возникли гарсоны с разносами, сплошь уставленными бокалами с шампанским, чем тут же не преминул воспользоваться Сироткин.
— Угощайтесь, Евсей Евгенич, — он подал Трепетову бокал, тот принял. — Мне здесь положительно нравится. Просто восхитительно! А вот и господин Коровин! Эдуард Андреич, доброго здравия вам и вашей э…
— Моей супруге, — подсказал лысоватый мужчина лет под пятьдесят.
— Да, конечно, — улыбнулся Сироткин. — Разрешите представиться, мадам. Сироткин, Максим Яковлич. Губернский секретарь. От московского железнодорожного департамента имею честь быть командирован. Это мой коллега — Трепетов, Евсей Евгенич, прошу любить и жаловать.
“Спокойно, мы здесь!”, — услышал вдруг Трепетов голос одного из своих компаньонов. — “Приклони голову, щелкни каблуками — ты же в мундире, а это выглядит!.. Скажи — “целую ручку, мадам”, после кивни Коровину, поблагодари за книги. Ну же, порасторопнее!”.
Трепетов выполнил, но уж очень неловко. Лицо его запылало, в руках появилась легкая дрожь, голоса своего он, конечно, не слышал, да и госпожу Коровину за пеленой в глазах отчетливо не разглядел. Но эта растерянность и алый румянец на лице Трепетова, видимо, доставили даме некоторое удовольствие.
— Любовь Гавриловна, — представилась она и протянула руку Трепетову.
“Прими, — выпалил невидимый суфлер, — и приложись губами. Легонько!”.
Получилось.
Трепетов почувствовал, что субстанция, в коей все еще находилась часть его самого, стала менее тягучей, более прозрачной. Это немного воодушевило.
Общаться с Коровиным было много легче. Благодарности тот принял с приличествующей скромностью, просил “располагать и обращаться при надобности без стеснения”.
Коровины ушли, а Сироткин, заметив, что у гарсонов появилась водка и канапе с черной икрой, подозвал одного.
— Угощайтесь, Евсей Евгенич! — с сияющей физиономией, предложил Сироткин. — Не поверят же, ей-богу!
— Кто и чему не поверят? — Трепетов почувствовал, что ему становится легче, что возвращается здравомыслие и некоторая свобода.
— В обществе не поверят, Евсей Евгенич. В нашем, московском обществе. Вы уж подтвердите им. Вам-то они доверяют. Эй, гарсон! Еще водки!
Проходя по залу, Трепетов с Сироткиным столкнулись с немцем промышленником, с коим заключали соглашение.
“Ты часть государственной машины, — шепнул компаньон-суфлер. — Делам казенным всегда и везде есть время для обсуждения”.
За этой подсказкой Трепетов вдруг преобразился. Беседуя с немцем “in Deutsch” он почувствовал, что находится в привычном амплуа. Не было больше ни двойственности сознания, ни липкого киселя, ни тумана; окружающие прочно стояли на ногах, никто не плавал, не парил, и бусины слов теперь не осыпались на пол, а достигали цели.
С немцем тоже выпили. После выпили и с тем самым торговым атташе, господином Мазе, что вручал Сироткину приглашения. Оказалось, что не обознался Семен Карлович. Рассказал, что бывал в доме у Трепетовых, когда Евсей Евгеньевич был еще слишком юн и очень уж робел при гостях.
Зал к тому времени уже начинал пустеть, но уходить Трепетову не хотелось. Конура в гостинице казалась ему казематом, а здесь дышалось свободно, здесь его окружали милые люди и, в конце концов, стало по-настоящему весело, хотелось петь, следуя порывам внезапно освобожденной от оков робости души.
— Подай-ка гитару, любезный, — попросил кого-то из оркестровых Трепетов. Ему подали и он, с легкостью пробежав пальцами по струнам, затянул:
Не пробуждай, не пробуждай
Моих безумств и исступлений
И мимолётных сновидений
Не возвращай, не возвращай!
Не повторяй мне имя той,
Которой память — мука жизни,
Как на чужбине песнь отчизны
Изгнаннику земли родной.
Трепетов видел, как вокруг собирается публика, как перешептываются, улыбаясь, дамы; как пожилой господин, опоясанный через плечо наградной лентой, видимо, один из виновников нынешнего торжества, прослезился.
Евсею Евгеньевичу понравилось всеобще внимание и, в то же время, ощущение свободы, чувство некой власти над людьми. Он набрал побольше воздуха в легкие и продолжил:
Не воскрешай, не воскрешай
Меня забывшие напасти,
Дай отдохнуть тревогам страсти
И ран живых не раздражай.
Иль нет! Сорви покров долой!..
Мне легче горя своеволье,
Чем ложное холоднокровье,
Чем мой обманчивый покой.
Странно, но наутро голова у Трепетова почти не болела. Общее состояние, однако, оставляло желать лучшего. Во рту пахло кошачьими проказами, но на душе было легко.
Компаньоны, как обычно, явились без спроса. Один сидел за столом и вертел в руках какую-то карточку. Второй стоял у двери — присесть ему в этой конуре было не на что, но он, похоже, не роптал.
— А-а, это вы, господа! — проговорил Трепетов. — Рад вас видеть и да, хочу поблагодарить и извиниться перед вами. Вы были правы. Во всем правы!
Компаньоны переглянулись, улыбка коснулась лица каждого.
— Мы зашли проститься, Евсей Евгенич, — объявил тот, что сидел.
— Как это?! — удивился Трепетов. — Почему?!
— Принятую на себя обязанность мы исполнили — дали тебе то, чего недоставало для гармонии, дальше ты и без нас справишься, — пояснил стоявший.
— Какую обязанность? — недоумевал Трепетов. — Вам кто-то поручил помогать мне? Разве вы — это не я, не мое сумасшествие? А как же моя женитьба, господа?!
Компаньоны снова переглянулись. Улыбки на их лицах стали гораздо шире.
Сидевший вдруг поднялся со стула и прошел к центру комнаты, другой встал ему за спину.
— Эй, постойте! Ум за разум!.. — успел проговорить Трепетов, прежде чем компаньоны слились в единое целое, и на Евсейа Евгеньевича новоявленный господин больше не походил совершенно. Высокий мавр неопределенного возраста с лукавым взглядом глубоко посаженных глаз хрипловато проговорил:
— С женитьбой все намного проще, чем ты думаешь. И да, ты был не самым тяжелым пациентом в моей практике! Честь имею, господин Трепетов!
Незнакомец щелкнул копытцами и слегка преклонил голову, на которой отчетливо просматривались небольшие рожки.
Бес испарился, а Евсей Евгеньевич подумал, что все-таки перебрал вчера. После плюнул, перекрестился, и долго задумчиво смотрел в никуда, а когда все же перевел взгляд на стол, обнаружил там карточку. Взял ее в руки, повертел. Карточка оказалась чистым листом, хотя Трепетов мог поклясться, что прежде на ней маячило какое-то изображение.
— С женитьбой все намного проще, — тихо повторил Трепетов. — Кабы так, госпо… один бес, кабы так…
Вновь взглянув на карточку, Трепетов заметил легкое ее потемнение — на фотобумаге медленно проявлялся женский силуэт: декольтированное платье, широкополая шляпка с ленточной розой и короткой вуалью…
— Полина Дмитриевна! — удивленно воскликнул Трепетов. — Да неужели?!..
Трепетова нисколько не смутила связь женщины свих грез с бесом. Не находил он в этом ничего дурного, ведь и сам, пяти минут не прошло, как расстался с этим рогатым господином. Расстался с сожалением и на дружеской ноте. В самой же Полине Дмитриевне — в лукавом взгляде ее живых глаз, в голосе, подобном звенящему ручью, тоже угадывался легкий бесовской задор. И это располагало, дурманило и манило.
— Вы снова правы, господин бес, — прижимая к груди карточку, прошептал Трепетов.
*”Не пробуждай…” — романс Дениса Давыдова, 1834г
Автор: Емша
Источник: https://litbes.com/besnovatost-po-protekczii/
Больше хороших рассказов здесь: https://litbes.com/
Ставьте лайки, делитесь ссылкой, подписывайтесь на наш канал. Ждем авторов и читателей в нашей Беседке!
#фантастика #рассказ @litbes #литературная беседка #фэнтези #рыцари и дракон #жизнь #юмор #смешные рассказы #книги #чтение #романы #рассказы о любви #проза #читать #что почитать #книги бесплатно #бесплатные рассказы