Евсей Евгеньевич Трепетов, губернский секретарь, воротился домой еще до полночи немного во хмелю. Действительный статский советник Тулупов праздновал юбилей. Дождавшись катания на санях, Трепетов, как за ним это водится, сбежал, сославшись на дурное самочувствие. Вовсе не пойти к Тулупову было нельзя. Во-первых, Тулупов — это величина, глыба! К тому же он персона непосредственно начальствующая — благодетель, равно отец родной. Во-вторых, Полина Дмитриевна, племянница Тулупова, в такие вечера непременно романсы исполняет. Поет она бесподобно. Очень хотелось Евсею Евгеньевичу послушать. И полюбоваться. В-третьих, что скажут в обществе? Что Трепетов подлец, не проявил уважения? Даже в гостевой книге не удосужился пару слов черкнуть? Что мерзавцу за это и руки подавать не следуют? Нет, такое непозволительно и вовсе невозможно.
В передней стоял смрад от кухни: несло жареным гусем с капустой и яблоками. Лакей встретил Трепетова нерасторопно, сам выглядел заспанным и измятым, наверняка тоже дышал перегаром: шапку и шинель принимал, а рожу-то, шельмец, воротил.
Трепетов от ужина отказался, выпил огуречного рассолу и сразу поднялся в комнату, где, взяв со стены гитару, улегся на диване как был — в кителе, в брюках. Лишь удавку-бабочку распустил да крючок на стойке сорочки расстегнул. На душе и во рту у Евсея Евгеньевича было одинаково мерзко, будто и там, и там одна и та же кошка нагадила.
«Какая же у нас жизнь несовершенная», — перебирая струны, думал Трепетов. — «Какая же она неправильная и вся эдакая шиворот навыворот. Вот, взять, хотя бы Сироткина — лентяй, бестолочь, позер, но ведь едва ли не все заграницы объездил, видел такое, что не каждому в этой жизни выпадает. А за что ему такие блага? За то, что в обществе он человек известный, знает что сказать, кому и когда услужить, а кому и поклониться. Пусть не по рангу иной раз, но от избытка уважения никто же не отказывается, да и лестное слово о себе услышать всякому приятно. Выходит, Сироткин — человек умудренный, хоть и бессовестный».
Трепетов так не умел. Не мог он, к примеру, к сморщенной старухе Сомовой вот так запросто подойти и сказать, что она — само совершенство. Это же чистейшая ложь. Трепетов на дух вранья не переносил. А вот перед Полиной Дмитриевной он робел, покрывался пурпурными пятнами и готов был сквозь землю провалиться. Да и не только перед ней.
Зато пройдоха Сироткин с легкостью называл Сомову “блистательной принцессой”, и та принимала это, как должное, и сияла, и пожирала глазами молодого льстеца. А ведь Сироткин мошенничал потому лишь, что Сомова состоит в дальнем родстве с Тулуповым, во власти коего одобрить очередной зарубежный вояж. И эту бестолочь, этого Сироткина, снова командируют в Париж, Берлин, Прагу, Вену, Лондон, или еще бог весть куда, а он, умный и порядочный Трепетов, снова останется в Москве или, и того хуже, поедет с инспекцией в какую-нибудь тмутаракань.
— Завидуешь? — раздался вдруг чей-то мягкий баритон. — Нехорошо сие, Евсей Евгенич.
Трепетов аж вскочил с дивана от неожиданности, схватил лампу.
Оказалось, что в креслах по обе стороны от его недавнего ложа сидят, нога на ногу, двое мужчин, как две капли воды похожие на него самого. В таких же мундирах с такими же петлицами.
— Вы кто, господа?! — спросил, заикаясь, Трепетов. — Как вы вошли без доклада?!
Гости переглянулись.
— А мы, Евсей Евгенич, вместе с тобой вошли. Мы с некоторых пор всюду с тобой ходим, — ответил тот же, что минутой раньше пристыдил Трепетова и тем раскрыл свое присутствие.
Объяснение Евсея Евгеньевича не удовлетворило, а бестактность незваных гостей и вовсе казалась возмутительной. Он перевел взгляд на второго, дожидаясь более вразумительного отчета.
— Тебе нечего нас стыдиться и следовать условностям в общении с нами, — не замедлил пояснить второй все тем же мягким баритоном. — Мы — это ты, твое внутреннее содержание, твоя, с позволения сказать, машина противоречий. Существа мы безобидные и даже бестелесные. Изволь, проверь. Огрей меня по голове чем-нибудь. Попробуй, не страшись! От осознания сего факта тебе полегчает, и общение наше скорее в русло обыденности войдет.
Трепетов махнул лампой, желая стукнуть нахала по лицу, коли тот сам напрашивается, да только препятствия рука не встретила. Евсей Евгеньевич слегка опешил, однако успел подумать здраво, что поступал опрометчиво, что лучше бы было этого типа гитарой треснуть: будь перед ним обычный человек, то керосин бы из лампы выплеснулся и непременно вспыхнул, поджег бы дом.
Вернув от греха лампу на крючок и гитару на стену, Трепетов уселся на диван, обхватил голову руками и зашептал, едва не плача:
— Все, сгубил свою жизнь окончательно, совсем обезумел! Права была маменька, царствие ей небесное, когда говорила — ты, Евсюша, меньше размышляй да больше делай, а то ум за разум зайдет. Вот и подтвердились маменькины опасения, вот и мозги набекрень!
— Не кручинься, Евсей Евгенич, — сочувственно заговорил тот, что находился справа — “первый”. — Вот они — мы, раздельно сидим, друг за дружку заходить не собираемся. Это я к тому, что мы и есть твой ум и разум, твоя честь и совесть, и так далее по списку.
— И что вам от меня надобно? — несмело выглянув из-под руки, спросил Трепетов.
— Да, нам, собственно, ничего не надо. Тебе надо! — сказал, пожав плечами “первый”.
— И чего же, по-вашему, мне надо? — снова выглянув из убежища рук, поинтересовался Трепетов у “второго”, посчитав, что у того ответы выходят проще и доходчивей.
— Ну, так сам же знаешь — не хуже других быть. Карьеры тебе надобно, поездок за границу, чтобы в обществе байками о своих геройских похождениях женщин очаровывать. Жениться тебе надо…
— Выгодно жениться! — вставил “первый”.
— На ком же, позволь спросить? — хмыкнул “второй”.
— Да хоть на Рябоконихе!
— Я вам, господа, — не выдержал Трепетов, — прямо скажу: Рябокони хоть и приданое большое дают, но Дарья мне, мягко говоря, не мила. Так что увольте от такой партии!
— Да, Дарья, не из красавиц, — согласился “второй”. — Впрочем, горб любую не украсит.
— Но, ведь умна, начитана! Рукодельница, опять-таки!.. — настаивал “первый”.
Слово за слово, в спорах о достоинствах и недостатках знакомых барышень на выданье Трепетов освоился в компании “Ума” и “Разума”, примирился с мыслью о сумасшествии, даже нашел свое состояние забавным и полезным.
Дойдя же по очередности до Полины Дмитриевны, племянницы Тулупова, Трепетов вздохнул печально, и обсуждать эту девицу наотрез отказался. Гости настаивать не стали, потому от женщин решили перейти к делам служебным. Перемыли косточки всех коллег Трепетова, прошлись по морально-деловым качествам Сироткина, Сомовой и, шепотом, самого Тулупова. После придумали план действий, поставили на голосование и приняли единогласно — найти повод и напомнить Тулупову, что Сироткин в разряде последние месяцы дохаживает, что повышение по выслуге тому в спину дышит, а замены ему в связях с заграницей нет, что чревато! На том и расстались. Трепетов перешел в спальню, укутался с головой в одеяло и уснул.
План сработал. В Варшаве были проездом, красот не лицезрели: много ли разглядишь, выйдя на полчаса на перрон? Сироткин тут же купил с десяток карточек с видами города и еще какие-то бестолковые копеечные вещицы. На том и успокоился, беготню по вокзалу прекратил; окликнул разносчика пива, сделал запас, а дальше лишь прохаживался взад-вперед около вагона. Наконец, наставнически бросил Трепетову:
— Вы, Евсей Евгенич, не скупились бы и тоже карточек приобрели. Им грош цена, а в обществе они вас возвысят. Оговорюсь, однако — если сами сумеете себя подать! А это, скажу я вам, наука почище алгебры с тригонометрией вместе взятых!
Зачем, думал Сироткин, мне эти карточки сдались? Такие безделицы и в Москве на каждом углу продают. Однако же, прислушался, скорее чтоб коллега не приставал, потратился на одну.
Тут следует пояснить, что Ум и Разум (Первый и Второй, если угодно их так величать) прилюдно пред очами Трепетова поклялись не появляться. Ведь не приведи господь постороннему человеку их разговоры услышать, сколь бы ни одухотворенными те не были, на карьере Трепетова можно было бы ставить жирный крест. Обещание бестелесные компаньоны держали, вели себя смирно, всю дорогу помалкивали.
В Познани история повторилась с той лишь разницей, что карточек Сироткин купил меньше, а кислому пиву предпочел омерзительную польскую водку.
Берлин встретил гостей неприветливо — моросил дождь, снег кое-где еще напоминал о себе, но не чистотой, а грязным киселем и кучками неприглядного вида кашицы в укромных местах.
Пока извозчиком добирались до места, Трепетов вертел головой, с любопытством разглядывал чудаковатые улицы с рядами невзрачных домов, налепленных один подле другого безо всякого просвета. Постройки будто подпирали друг дружку, не давая упасть. Одна выше, другая ниже, какая чуть выступает вперед, а иная пятится. Трепетову казалось, что все эти строения находятся в постоянном движении, и каждое норовит вытолкнуть соседа из общей шеренги, чтобы, наконец, вздохнуть свободно. Вспомнилась Евсею Евгеньевичу и байка о том, что немцы всякий дом начинают с крыши. И впрямь, взглянув на темные деревянные брусья, крест-накрест пересекающие стены, представлялась такая картина закладки: на здоровенные дубовые козлы ставится и покрывается черепицей крыша, а уж после возводятся перегородки.
На глаза попадались и памятники. Незнакомые хмурые вельможи, отлитые в бронзе, замерли на таких же мрачных, как и все вокруг, постаментах. Время, голуби и непогода покрыли бронзовые головы и плечи патиной, белыми кляксами помета и зелеными оксидными подтеками, отчего благородные мужи казались уже не величественными, а скорее усталыми и сердитыми.
Первое впечатление от Берлина сложилось у Трепетова не самое благоприятное и уж слишком не оправдывало ожиданий. Евсею Евгеньевичу доводилось слышать рассказы о европейских похождениях Сироткина. По тем байкам не только Берлин, но и все европейские столицы являли собой некий недостижимый идеал, до коего ни Первопрестольной, ни Санкт-Петербургу никогда не дорасти. На деле же выходило совершенно иначе: ничего из ряда вон выходящего, к тому же слякотно, уныло и зябко.
Комнатка в гостинице оказалась под стать городу и климату — маленькая, неказистая и сырая. Благо, что чистая. Скудная обстановка собрала панцирную кровать, тумбовый стол, гобеленовый стул с высокой спинкой и плательный шкафчик с зеркалом на дверце. Что-то дополнительное просто не влезло бы в эту конуру. Цена за проживание и порцион схожим аскетизмом не отличалась.
— Казна платит, Евсей Евгенич! — подбадривал Сироткин, но Трепетову на эту серость и сырость жаль было и казенных денег.
— Во Мценске, Максим Яковлич, на ту же сумму я арендовал особняк с прислугой, а как кормили!.. Простите, но эта местная Sauerkraut только под водку съедобна, а от Erbsenbrei нормального человека обычно пучит. Braten не угрызешь, это же натуральная подошва! Как по мне, так единственным утешением служит Bier und Wurst.
— Да вы гурман, голубчик! — заключил Сироткин и, насвистывая военный марш, удалился. Однако не прошло и минуты, как он снова возник у дверей комнаты Трепетова с карандашом и тетрадкой в руках.
— Я, понятное дело, — начал Сироткин, — по заграницам-то часто езжу, но вот незадача — то во Францию, то в Италию, то в Британию. Не то, чтобы я совсем в языках слаб, но их много, а я, знаете ли, один. Вы бы, Евсей Евгенич, черкнули бы для меня в тетрадочке нашими буквами здешние названия этой самой квашни да гороха. Так вы их лихо выговаривали!
— Неужто вы это в ресторации заказывать собрались, Максим Яковлич? — удивился Трепетов.
— Боже упаси! — улыбнулся Сироткин. — Просто, вы же знаете, у нас в обществе по-французски принято что-нибудь эдакое сказануть, а тут такая, с позволения сказать, экзотика! А уж как эту экзотику применить, при каких обстоятельствах в разговор ввернуть, то не извольте беспокоиться.
— Что скажете, господа? — произнес Трепетов, когда Сироткин, наконец, оставил его в покое.
— Оно, конечно, театр с вешалки начинается, но давайте хотя бы первого акта дождемся, — тут же отозвался кто-то из бестелесных компаньонов.
— Зря ты, Евсей Евгенич, этому прохвосту о Мценске рассказал, — следом вздохнул второй.
Трепетов не знал, кто из компаньонов Ум, а кто Разум, кто из них Первый, а кто Второй. Оба они на одно лицо, одеты одинаково, голоса и интонации тоже одни. Они, аки полные и неотличимые близнецы — поди тут разберись, кто есть кто. Впрочем, острой необходимости различать собеседников у Трепетова не возникало. Общались они панибратски, и это устраивало все стороны.
— Отчего же? — удивился Трепетов.
— Ты видел, как у него глаза загорелись? Зависть — это, братец мой, дело не всегда хорошее! А ведь позавидовал, шельма!
— Чему же тут завидовать?! — снова недоумевал Трепетов.
— Ты, Евсей Евгенич, в Мценск кем ездил? Ревизором! А этот хлыщ либо просителем, либо посредником по миру скитается. Разницу уловил? — вмешался в разговор другой компаньон.
— Мнда, — невесело причмокнул Трепетов. Разница, действительно, была очевидна: в Мценске пред ревизором стелились, угождали всячески лишь для того, чтобы тот актировал “правильно”. К слову сказать, поблажек не дождались. — Так что же, получается, зря мы эту заграницу устраивали? Отказались от лучшего в пользу вздорных фантазий?
— Нет, не зря! — сходу осадил “один из”. — Тебе, Евсей Евгенич, в общем и целом что сейчас надобно?
— Ну, так с давешних разговоров ничего не поменялось. То же и надо.
— А опыта ведь у тебя нет, — загнул один, а следом и второй палец компаньон: — известности в обществе тоже нет. Как же ты сможешь жениться, коли рядом с барышней робеешь да краснеешь, темы для беседы не находишь, а то и вовсе дара речи лишаешься?
— Так чем же ему Берлин поможет, ежели таким на свет народился? Не проще ли сваху для этого дела позвать? — усомнился “другой”.
— Нет, постойте, постойте! — отмахнулся от “другого” Трепетов. — Дело ведь говорит! Сваха само собой понадобится, а от алтаря и до тризны краснеть да робеть негоже. Вот только с этим, братцы мои, у меня совсем плохо. Надобно нам придумывать некий ход.
Дела служебные до некоторой поры продвигались споро, но как дошло до высочайшего визирования достигнутого согласия, тут-то и началась до боли знакомая по собственному департаменту волокита.
Спустя неделю Трепетов, так и не привыкший к сырости, простыл и слег. Случилась эта неприятность после того, как взбалмошный Сироткин нанял некого фотографа, и они втроем таскались по всему Берлину, позируя то у Рейхстага, то у театра, то у университета. Духота сменялась сквозняками, и ближе к вечеру Евсей Евгеньевич почувствовал слабость и жар. Тут же вызвали доктора. Явился тот быстро: низенький, толстенький, в тесноватой тройке, с саквояжем в одной руке и тростью красного дерева в другой. Проведя над Трепетовым ряд манипуляций, доктор запретил больному подниматься с постели, прописал пить пилюли строго по графику и сообщил, что пришлет помощницу, чтобы та на ночь поставила Евсею Евгеньевичу укол.
Укутавшись в одеяло, изрядно пропотев, но так и не согревшись, Трепетов промучился еще около полутора часов до появления худенькой, скуластой, больше похожей на юного гардемарина, фрейлейн. Звали ее так же, как и няню-бонну Трепетова — Мартой. Ее тонкие белые пальчики с острыми ноготками легко управлялись со склянками.
— Повернитесь, — сказала Марта, отпуская легкие щелчки шприцу.
— Зачем? — с подозрением осведомился Евсей Евгеньевич.
— Укол полагается ставить внутримышечно, то есть в ягодицу, — без доли смущения, выговорила Марта.
До сих пор уколы Трепетову никто никогда не ставил. Он, конечно, знал, как это выглядит, и какое место обычно страдает, оттого и недоумевал — как же он сможет, посмеет, не сгорев от стыда, подставить голую свою задницу этой молоденькой немке.
— А это обязательно?
— Доктор сказал, да. Чтобы сбить температуру. Поворачивайтесь.
— А в другое место нельзя? — с надеждой выговорил Трепетов.
Улыбка пробежала по скуластому лицу Марты.
— Ах, вот в чем дело! — с насмешкой сказала она. — Нет, только туда!
Трепетову показалось, что фрейлейн пошла на принцип, и ему придется повиноваться ради собственного здоровья. Евсей Евгеньевич стиснул зубы, зажмурился и, повернувшись набок, вовсе уткнулся лицом в подушку.
— Все! — в голосе Марты звенели победные нотки, или Трепетову это только показалось. — Можете поворачиваться.
Евсей Евгеньевич прислушался к себе. Укола он почти не почувствовал, но в ягодице теперь ощущалось некоторое жжение. Что касается ожидаемого срама, то он, к удивлению, отсутствовал вовсе. Немка, как ни в чем не бывало, занималась своими делами: складывала склянки сначала в блестящую прямоугольную кастрюльку, после в кожаный саквояж.
Уходить Марта не торопилась. Видно, доктор поручил ей дождаться действия препарата.
— Этот укол для вас первый? — спросила Марта, скорее, чтобы скоротать время.
— Да, — смущаясь, признался Трепетов.
— Какие впечатления?
— Не слишком приятные.
— В России не делают уколов?
— Отчего же, делают.
Марта вздохнула.
Разговор не клеился, Трепетов это понимал, но выдавить из себя больше, чем требовалось для ясного ответа, как обычно, не мог.
— А это правда, что в России медведи по улицам ходят? — похоже, Марта не теряла надежды разговорить робкого красавчика.
— Глупости, вздорные выдумки! — хмыкнул Трепетов. — Никакие медведи по нашим улицам не ходят! С чего бы им по улицам ходить? Город, поди — не зоосад.
Марта лишь пожала плечами.
— Вам уже лучше? — деловито спросила она.
— Пожалуй, да, — кивнул Трепетов, рассчитывая на скорое избавление от предмета собственной робости.
— Ну, тогда я пойду. Выздоравливайте.
— Нет, он совершенно, абсолютно безнадежен! — услышал Трепетов раздраженный голос одного из компаньонов, когда остался в одиночестве.
— Я так не считаю, — возразил “другой”. — Не стоит его торопить. Кое-какие подвижки у нас все же есть.
— Велики подвижки — задницу для укола подставить!
— Не для, а перед кем! — уточнил “другой”.
Трепетов было хотел вклиниться в разговор, но вдруг передумал, решил послушать о себе со стороны: компаньоны, как будто, не догадывались, что он их сейчас слышит.
— Вздор! Он прямой, аки те рельсы, которые приехал контрактовать! Он же закоренелый сухарь!
— Он просто не умеет чуточку приврать, не понимает…
— Совершенно не способен! А кому нужна эта его правда? Кому от нее лучше стало, светлее, радостнее? Скажи он этой немке, что на Арбате медведей на поводках выгуливают, что скоморохи в ушанках да с балалайками повсюду веселят публику, что водка льется рекой, и она была бы в восторге! Она бы излучала счастье, и сама наговорила бы такого, что даже их барон Мюнхгаузен восхитился бы!
— А там, глядишь, и интрижка завязалась бы — маленький командировочный романчик, — в это раз даже “другой” согласился с доводами.
— А если и нет, то не велика беда — встретились, расстались, но память сохранила бы приятное общение, а не то, что теперь. Простота хуже воровства! Тюфяк!
— Ему бы надо дать почувствовать дух авантюризма, научить ловить невидимую нить большой игры! Но как?
— Все! Довольно! — вспылил-таки Трепетов. — Я больше не желаю этого слушать! Да, как вы можете, господа, как смеете?! Какая бестактность! Какая низость! Как это подло с вашей стороны, как мерзко! Уходите немедленно! Уходите, уходите!..
Трепетов подскочил в постели. Руки его тряслись, лицо раскраснелось, глаза пылали гневом и обидой.
— Ступайте прочь, уходите!.. — твердил он, ища взглядом и не находя компаньонов. — Ушли, ушли…
— Евсей Евгенич, голубчик, что с вами?! — Сироткин ворвался в комнату. — У вас жар?! Вы бредили! Послать ли за доктором?
— Доктор тут не поможет, — едва слышно выговорил Трепетов, но тут же спохватился и произнес уже громко: — Пустое, Максим Яковлич, пустое. Все уж закончилось, прошло. Полегчало мне. Спасибо вам за заботу, братец мой.
Сироткин присел на стул подле больного.
— Я, Евсей Евгенич, за собой вину чувствую, — тихо сказал Сироткин. — Скажите, друг мой, что бы я мог сделать для вас, чем бы мог загладить?
— Полноте, Максим Яковлич. Пустяки. Обычная простуда. Не терзайте себя бога ради.
— Да вы не смущайтесь, Евсей Евгенич. Если надобно что, так вы только скажите — мол, достань, брат Сироткин, мне что-нибудь эдакое! Сироткин весь Берлин вверх дном перевернет, а добудет!
Трепетов в который уже раз удивился легкости, с коей Сироткин ведет беседу. Говорит же, бестия, заведомую ложь, глупость, а ведь слушать приятно, не то, что давеча от компаньонов.
— Скажите лучше, братец мой, известен ли вам некий германский барон Мюнхгаузен?
— Как же, читал-с! — воскликнул Сироткин. — Весьма забавный персонаж!
— Так он писатель?
— А шут его ведает! Я в этих тонкостях не сведущ, знаете ли — как на духу сознаюсь.
— Не могли бы вы мне какую-нибудь его книжку достать? Можно в оригинале. А то ведь, сами понимаете, скучно вот так в потолок смотреть целыми днями.
— Непременно добуду. Завтра же!
(продолжение следует...)
Автор: Емша
Источник: https://litbes.com/besnovatost-po-protekczii/
Больше хороших рассказов здесь: https://litbes.com/
Ставьте лайки, делитесь ссылкой, подписывайтесь на наш канал. Ждем авторов и читателей в нашей Беседке!
#фантастика #рассказ @litbes #литературная беседка #фэнтези #рыцари и дракон #жизнь #юмор #смешные рассказы #книги #чтение #романы #рассказы о любви #проза #читать #что почитать #книги бесплатно #бесплатные рассказы
