– С отцом Евгением мы познакомились как раз перед тем, как меня назначили клириком в Елоховский собор. В 1998 году мы вместе служили на Светлой седмице в Софрино, а с сентября – уже в Соборе.
Это добрый, веселый, порядочный, жизнерадостный человечек. Всегда с улыбкой. Всех приветствует, со всеми целуется. Всем радуется.
Все его наверняка помнят. Еще и потому, что он всем дарил подарки. Мне он, например, подарил и сотовый телефон, и – незадолго до смерти – часы…
– Отец Евгений, – говорю, – зачем ты мне такие подарки делаешь? – Чтоб ты меня помнил.
Он мне вообще в последнее время нет-нет да и скажет: Ты отпевать-то меня будешь? – Отец Евгений, да поживи еще! Какой отпевать! Перестань! – Ну, смотри.
А в этом году накануне всей этой пандемии отцу Евгению три всадника приснились. Рассказал. А он у нас еще за алтарем в соборе богослужебный журнал обычно заполнял, и вдруг поднимает глаза как раз от всей этой своей писанины и спрашивает у молодого отца настоятеля Александра Агейкина:
– Отец Александр, вы готовы умереть? – ?! Врасплох застал.
– Да мы готовы, – отвечает отец Александр, – у нас уже есть опыт: отца Николая, отца Матфея хоронили…
Вот так оба и они ушли: сначала отец Александр, а следом отец Евгений.
Служил отец Евгений всегда истово. Даже там, куда и не просили, как-то, бывало, отметиться успеет. Его не назначают, а он всё равно: Я «паки-паки» скажу! – Да успокойся ты, пускай молодые диакона скажут. – Нет, у нас так принято. Так положено.
Это безотказный человек. Если что-то на службе требовалось, делал беспрекословно. В нем какое-то такое с детства было воспитание – покладистый, послушный. Знающий, но послушный – редкое сочетание.
Его буквально не унять было. Уже останавливаешь: Да пускай ставленники читают. Что ты сейчас читать будешь?! Давление поднимется. – Нет, у нас так положено в Соборе. Я и в мученике Никите (приписной к Елоховскому собору храм на улице Басманной. – Ред.) читаю. Никто там так не может прочесть…
Это особенно если касалось каких-нибудь сложных великопостных служб или праздничных.
У него было замечательное чувство юмора. Бывало, я в отпуске, не мог приехать на службу. И вот он служил с архиереем, так потом и признавался:
– Я был во всей своей красе. Прославился.
Еще при отце Матфее любил покрасоваться: Мое мастерство взошло за грани границ, – это про свое певческое, диаконское дарование.
Мы потом и сами вошли в роль и всегда ему придумывали всё новые и новые эпитеты: Великолепное! – (он кивает в ответ, соглашается). – Какое красивое и т.д. Даже отец Матфей ему подыгрывал: О! Наш архидиакон идет! – и отец Евгений в ответ весь аж светится, сияет.
А когда мы выразительно смотрели на него и он понимал, что и сам «под эту статью» подпадает, тут же поправлялся: А я бложенный.
Так что у нас всё это было в порядке вещей. А отец Евгений просто многократно усиливал – есть такой прием, что можно и страсти свои доводить до абсурда, чтобы просто уже смешно становилось:
– Конечно-конечно, я самый-самый… Да что там в Соборе, во всей Русской Церкви…
Но потом почему-то при отце Александре Агейкине у нас эти бенефисы отца Евгения прекратились. Как-то он стал всё больше помалкивать про свое мастерство и прочее.
А еще, помню, отслужив раннюю Литургию, он всегда приходил перед поздней к отцу настоятелю.
– Так, отец Александр, причастников было столько-то… То-то, то-то, то-то, то-то – отчитывался. Я всегда удивлялся: зачем? Отслужишь, уйдешь потихонечку. Молча. А он еще и докладывать что-то ходил. И вид у него всегда такой веселый, как будто он нечто важное и замечательное предпринял.
– Отец Евгений, ну хватит болтать. Молчи ты, – бывало, донимали его не столь шибко любящие ублажать начальство собратья. – Что ты ходишь, как скоморох? Шут какой-то! – Ну, надо же это… Чтобы настроение у всех хорошее было… – улыбается растерянно. – Ты иногда своим настроением и подставить можешь… – «?!»
А потом сам было понял. У нас отец настоятель Александр Агейкин любил вслух все духовенство собора поминать на Херувимской. А мы договоримся между собою отцы, кто там кого подменит, а начальству не сообщаем. И вот…
– Язык твой – враг твой. Можешь ты молчать? (в этот-то момент он молчал обычно).
У него-то самого была какая-то такая детскость, непосредственность. Ему и влетит, а как-то недолетало. Он про себя вообще мог поюродствовать: Я как кузнечик, у меня ручки тоненькие, ножки тоненькие, живот большой. Ну что с такого возьмешь! Он сам смирялся, что его смирять-то? А другим доставалось…
Но однажды вот что случилось. Как-то раз они с Сергеем Марковичем в алтаре Никольского придела были, разговорились. Там Боголюбская икона Божией Матери – такая большая, в рост, где-то полутораметровая, на постаменте стояла. И вот они присели, болтают… И вдруг икона сама в воздух поднялась и на пол рядом плавно так опустилась. Тут они, конечно, и примолкли.
Добрый человек. Многое предчувствовал. Когда он мне уже незадолго до своей смерти часы подарил, я всё отнекивался: Да брось ты! У меня есть часы! У меня вообще золотые часы есть. Что ты мне даришь свои? -Нет-нет-нет, у тебя больно такие сурьезные часы, а вот эти тебе круглые с пиджаком пойдут!
Он сам такой эстет был, это у него в отца Вячеслава Николаевича, – и он строго придерживался унаследованного некогда чувства стиля. Я-то, бывало, на машине за рулем в какой-нибудь футболке по жаре приеду. А он – нет. Всегда в пиджаке, по ненастной погоде – в плаще, с зонтиком, в шляпе. При параде, в общем. Почему, говорят, важно, чтобы в армии все были с иголочки, да и в монастырях тоже опрятность, если уж ты не совсем юродивый, нужна? – Это внутренне мобилизует, помогает следить за собой.
А отец Евгений – такой импозантный юродивый был. Тоже – редкое сочетание. Царствие Небесное!