Есть ещё любопытный феномен, через который уловить истерическую позицию может быть даже удобнее, чем через все прочие. Я говорю о жанре порнографии, надо заметить, крайне популярном сегодня, который называется "куколд" и отдалённо напоминает мутировавшее соединение жанров "измена" и "большой член".
В этих сценах воплощается что-то вроде "мечты истерички": с одной стороны её трахает "бык", т.е. мужской субъект с большим хером, а с другой стороны находится тот самый куколд, муж-рогоносец, на глазах которого трахают его женщину, и либо получает от этого удовольствие, либо негодует, но ничего сделать не может.
Поначалу кажется, что позор претерпевает только муж-рогоносец, т.к. он находится не в позиции вуайериста, который "властвует взглядом", а в статусе сидящей рядом "кучи дерьма", которая не владеет ситуацией, т.е. его взгляд "опущен". Однако он помещён в положение безвольной "мерзости" только для отвлечения внимания от того, что в действительности происходит на другой стороне сцены.
Трахающий "бык" был куплен и вызван, как мужская проститутка, либо иным образом "втянут" истеричкой в качестве "системы жизнеобеспечения большого хера": у него есть орган, но нет фаллоса и сопутствующей ему власти, и хотя поначалу может казаться, что он господствует над сценой, на самом деле ему эту власть "выделили", как чиновнику при назначении на должность. Даже если обыгрывается момент, когда он истеричку "соблазняет на неверность", - что невозможно без её позволения быть соблазнённой, - само истерическое стремление изменой в первую очередь опозорить своего избранника говорит о том, что власть "быка" над "опущенным" мужем-рогоносцем с самого начала ему делегирована той, кто его «назначил» на эту роль.
Истеричка же здесь, как и в прочих так же сконструированных ситуациях, видит себя тем самым "господином": она купила большой фаллос вместе с его придатком в виде тела - это как раз причина, по которой "быка" называют "быком", т.е. он здесь участвует только как носитель органа, - чтобы продемонстрировать своему "муженьку" силу своей власти и тем самым унизить его именно по-мужски. И даже в этом случае истеричка не обретает фаллос, которым могла бы пенетрировать, но получает наслаждение, замарывая своей "грязью" и мужа-куколда, и "быка", которые представляют здесь два подвида раба: раб-оплодотворитель, живая секс-игрушка, и пресмыкающийся раб, удостоверяющий власть истерички своей "опущенностью".
Власть истерички достигается за счёт того, что оба мужских субъекта здесь "в дерьме", т.е. фаллоса ни у кого нет, потому эта сцена и наполнена именно мужским гомосексуальным наслаждением, а не женским, - истеричка здесь никому не отдаётся, но создаёт условия, в которых ни один фаллос не может ей угрожать, т.к. она сама определяет «полномочия" мужских субъектов и степень их "мужественности". В этом смысле между женскими фантазиями об изнасиловании, когда властный мужчина грубо берёт её, чтобы она почувствовала себя "объектом", и куколдизмом, где истеричка имеет всех, пропасть пролегает именно на уровне наслаждения. Измена истерички не является женским жестом "выбора нового фаллоса", но напротив, создаёт ситуацию, при которой фаллоса не может быть ни у кого: в таком количестве "грязи" он просто не встанет, т.к. мужское желание "съёживается", как и орган, отказываясь от претензий на обладание.
Функцию "схватывающего взгляда" здесь выполняет объектив камеры, т.е. зритель встаёт на место воображаемого взгляда истерички, который видит её власть, и хотя здесь как будто бы появляются нотки вуайеризма, т.е. "власти взгляда", на самом деле зритель тоже не может "войти" в эту сцену и причинить ей перемены. Невозможно быть в двух местах одновременно - либо мы сидим и смотрим на картину, либо действуем внутри картины не видя себя со стороны.
По этой причине самоанализ невозможен, а аналитик представляет собой "оживший взгляд" и, что гораздо важнее, ухо. Все влечения сексуализированы, т.к. сексуальность - это тоже способ иметь дело с переходным объектом.
Теперь я вернусь к мужскому и женскому в контексте сказанного о переходном объекте и сексуальности.
Если женщина представляет собой фаллос, то в том же смысле является и "ценностью", сокровищем мужчины, которое он хранит и бережет как символ своей "мужской мощи", но так же является и предметом обмена. Этому соответствуют древнейшие практики "обмена жёнами", которые, разумеется, ни с какой эволюционной необходимостью разнообразить генофонд не связаны, - это сексуальная фантазия учёного, - но напротив, были обычным делом, поскольку представляли собой такой же обмен ценностями, не больше и не меньше.
В этом смысле сексуальность, невроз и юмор являются разными способами иметь дело с одним и тем же переходным объектом, задействуя обе его стороны, "прекрасную" и "омерзительную". Сексуальность женщины сохраняется до тех пор, пока в ней есть что-то "грязное", что хочется очистить, и "чистое", которое хочется замарать. Если же она "чиста", как монашка, испытывать к ней влечение достаточно проблематично, но и если она "слишком грязная", то желание сменяется отвращением.
Более того, с этим же свойством фаллоса связано постепенное угасание сексуального влечения в браке: если мужчина постоянно "работает" над своей женщиной, то рано или поздно из неё улетучиваются нотки "грязи" и сексуальный накал уменьшается, поскольку "мужская работа" над ней представляется чем-то вроде "облагораживания". Ценность женщины, как "сундучка для фаллосов", в том и состоит, что её можно "облагораживать" и «замарывать» сексом - и пока эта функция доступна, т.е. пока она ещё носит в себе что-то "грязное", то остаётся сексуально-привлекательной. Потому попытки «воскресить сексуальность» в отношениях всегда связаны с тем, что женщина пытается "замараться", т.е. переодеться шлюхой или как-то иначе выставить себя "грязной", чтобы тем самым "всколыхнуть" мужское желание, поднять его фаллос на работу.
Особенно это заметно в случае невротика навязчивости,
которого можно ошибочно счесть "исключительно мужским субъектом" по той же причине, по которой в истеричке видели "переизбыток женского": как правило, обсессик находит себе "грязную" женщину именно для того, чтобы её "спасти", т.е. вернуть ей чистоту драгоценности через "коронацию" женщины на престол и поклонение ей. Что характерно, именно так она постепенно теряет сексуальную привлекательность, поскольку, обретая слишком «чистое» достоинство, женщина совсем перестаёт напоминать тот самый презренный объект, который хочется трахать, в том же смысле, в котором вставить член в женщину означает "поработать над ней".
Истеричка, как женщина с мужской честью, по этой же причине пытается "держать достойный вид", т.е. во всех смыслах "очистить" себя, чтобы ускользнуть от мужского взгляда, который при нахождении её "грязной" мог бы возбудиться и решить поработать фаллосом над ней. И напротив, обсессивный невротик рано или поздно оказывается в позиции "импотента", т.к. он собственноручно избавляет свою избранницу от всех признаков "грязи", тем самым лишая себя возможности трахать её, поскольку фаллос просто не встанет на "столь чистое существо" - здесь не над чем «работать».
В этом смысле обсессия является своего рода противоположностью истерии: если истеричка пытается извлечь "мерзость" из себя или усвоить её, обсессик пытается отмыть всё вокруг от "грязи", в том числе и выбранную в любовницы женщину. Чревато это тем, что слишком хорошее отмывание равносильно "стерилизации": если женщина не может принять грязную сторону объекта, значит она неприкасаема в том же смысле, в котором драгоценности держат под стеклом и никогда "грязными руками" не трогают. Вместо этого спят с "менее достойными" женщинами.
Потому на определённом этапе развития своих неврозов истеричка и обсессик оказываются "парой", где он "чистит" замаранную честь истерички, а та в ответ оберегает его достоинство от "падения в грязь", но в итоге всё заканчивается ровно наоборот, поскольку на самом деле оба смотрят в кривое зеркало своих неврозов.
Т.е. женщина представляет собой что-то вроде "большого фаллоса", "сундучка" для фаллосов поменьше, вроде тех же мужских фаллосов, животных, детей и прочих ценностей, которыми она себя обвешивает и окружает, стоит только поместить её в комфортные условия. В общем-то это и есть «мама».
Именно в этом смысле все объекты материнского желания равноценны, так что ребёнок в какой-то момент обнаруживает себя не исключением из этого правила и потому и решает заиметь такого рода фаллос, который придаст ему особый статус и заставит его мать обращаться с ним не как со всеми остальными объектами в их доме, а как с носителем мужского достоинства. Этот позыв толкает будущую истеричку на поиск того, что делает отца отцом и на подбирание выпавшего из него достоинства - потому эта ситуация так двусмысленна, что здесь есть не только нотки "спасения", но и элемент игры в казино, когда ставки делаются ва-банк ради приобретения самого важного выигрыша на свете.
Потому когда отец оказывается опозорен на глазах девочки, которая уже питает зависть к фаллосу (https://t.me/kaplyapsiho/211), она подбирает молниеносно - этому предшествуют долгие теоретизирования о том, как бы "стать видимой" для матери в том смысле, в котором субъект мужского достоинства заставляет обращать на себя внимание, когда заходит в комнату, всем видом "требуя к себе уважения" и не позволяя обращаться с собой как с объектом, .
Именно в этом смысле теория всегда предшествует практике, но поскольку ребёнок всегда оказывается теоретиком очень плохим ровно по той причине, что его невроз ещё не развит и неудачных попыток было слишком мало, то она поспешно бросается пожирать выпавшую из отца падаль, пытаясь тем самым заполучить его "силу" - ровно по той же логике, по которой племена аборигенов пожирают сердца или другие органы побеждённых врагов. Т.е. здесь девочка не успевает понять, что выпавший отцовский фаллос представляет собой презренные помои, и потому "наедается дерьма", в итоге не только не обретая так страстно желаемого достоинства, но напротив, оказывается "замарана", заражена субстанциями падшего и утрачивает даже то достоинство "чистого объекта", каким она до этого была для матери.
В этом смысле ребёнок претерпевает кафкианский опыт Грегора Замзы, превращается в "омерзительное насекомое" и в силу своего нового статуса оборачивается для матери "презренной" стороной переходного объекта, к которому она вынужденно начинает испытывать отвращение. Тяжесть положения истеризованного ребёнка заключается в том, что мать не может его "отмыть", как она отмывает своих питомцев и другие свои сокровища, поскольку "мерзость" не только находится "внутри" его психики, но и самим ребёнком воспринимается как "сокровище", которое защищает его от материнского произвола.
Ребёнок же, будучи отравлен поднятыми нечистотами, прочитывает материнское отвращение к нему уже по-истерически, т.е. как нежелание признавать в нём "человека", - что происходит независимо от пола, т.к. обретение мужского достоинства здесь нужно и девочке и мальчику только для того, чтобы покинуть положение материнского анального объекта, о котором она "заботится". Примерно в этих координатах "холодной войны" с окружающими, которые "не желают проявить уважение", истерический невроз развивается до того, как субъект не начнёт замечать, что здесь "что-то не клеится" и не попробует свои неправильные установки "почистить".
Как правило при этом он попадает на уровень морализаторского подхода к проблеме, т.е. в психотерапию, где открывает новые горизонты своей "пограничности", так и не избавляясь от неё. Поскольку психотерапевтическая забота о пограничности истеризованного исходит из той же истерической возни с презренным объектом, то здесь ситуация замыкается, создавая ощущение "бесконечной работы над собой", по сути бессилия, которое требует постоянных оправданий, "поддержки" и взятой взаймы веры в успех.
Репетативные встречи с бессилием и разочарование в попытках обрести достоинство могут привести как к конспирологическому бреду, так и в анализ.
И похоже, мужской субъект обречён на навязчивость, точно также, как женский обречён на истерию - потому обретение достоинства пола и брак, как ритуальная функция Закона, не только не теряют сегодня актуальность, а напротив, приобретают ещё более настоятельную необходимость быть, поскольку они больше не "заповеданы", т.е. не являются естественным развитием мужского и женского субъектов, но требуют определённых усилий в области желания для того, чтобы иметь место, несмотря на все сопутствующие неудобства.
Именно с тонким чутьём этой "нужды в достоинстве", которую нечем удовлетворить, следует связывать "беспокойство простых людей" в вопросах брака и деторождения: они потому и встревожены, что улавливают насколько эти вещи становятся всё менее и менее доступны, одновременно замечая особую "браваду" со стороны более молодых субъектов, которые ощущают эту нехватку ещё сильнее и потому стремятся "ускользнуть" от этих "навязанных обществом обязанностей", по факту ощущая бессилие поддерживать их в должном виде.
В этом же смысле со смертью Бога религия не утратила своей актуальности, но напротив, приобрела самую насущную необходимость - ровно постольку, поскольку заменить её просто нечем. С усилением запроса на веру следует связывать взрывной рост количества самых разных сект и квази-религий - это попытки заместить утрату, которые, тем не менее, являются точно такой же пародией в прямом смысле, как и большинство других продуктов этой эпохи, что и говорит о невозможности восполнения в том месте, где теперь находится дыра. Дыру нужно оставить в покое и, следуя завету Ницше, оставить мёртвых хоронить своих мертвецов: если нечто упало и разлагается, это не следует поднимать и пытаться воскресить за свой счёт.
Также теперь имеет смысл ещё раз вернуться к начатому мной в другом месте (https://t.me/kaplyapsiho/156) разговору о смерти в контексте высказанных здесь мыслей, чтобы дать этому явлению более внятное описание.
Видимо, мёртвое тело представляет собой такой объект, "переходность" которого завершена, так что он никогда не обретёт свою возвышенную сторону, т.е. уже "не встанет" - в отличие от младенца, который, напротив, появляется из женщины в результате работы мужского фаллоса и спустя недолгий период извержения разных субстанций "встаёт", т.е. принимает "пристойный вид", становясь человеком.
"Пограничность" истерички здесь имеет свою форму: она может быть прекрасной "сиделкой", работать санитаркой или медсестрой, помогая раненым и больным "снова встать", но если такой больной начнёт демонстрировать признаки "необратимого разложения", т.е. что он скоро превратится в ту самую гниющую мёртвую плоть, то истеричка незамедлительно реагирует на это отвращением и бегством.
Возвышенный объект показывает свою изнанку и превращается в омерзительный, что метафорически подсказывает истеричке истину, носителем которой она и является: любое достоинство, какой бы мощью оно не дышало и как бы ровно не стояло, рано или поздно превратится в гниль. Что значит, что и подобранное ею отцовское достоинство не подлежит хранению и восстановлению: если оно упало замертво, значит больше не встанет. Потому близость смерти заставляет истеричку "бросать на произвол" больного, когда она больше всего ему нужна.
Такое "малодушное предательство" не следует считать спланированным злом или следствием "недостаточного воспитания", но необходимо видеть здесь очередное метафорическое указание на её симптом, т.е. на то, что она сама носит в себе такую же "ценность" и панически боится "заразы", но не в смысле вирусной инфекции, а в смысле страха "близости мерзости", которая, как "психический ток", т.е. флюид, передаст истеричке свою "порчу".
Показательно, что в разговорах о смерти за пределами анализа эти нюансы никогда не встречаются: там говорят об "экзистенциальной тревоге", о "страхе неизвестности", о "полном конце" и прочих литературных метафорах, но никогда о том конкретном состоянии разлагающегося тела и его выделений, которые при смерти действительно ждут любого человека.
Есть связанный с этим показательный симптом истерии: особого рода "нестерпимое беспокойство" в моменты, когда занимающиеся уборкой люди "обмывают" местоположение истерички, - например, как это бывает в общественных местах, - словно тем самым указывая на её "нечистоту", т.е. обмывая её "как покойника перед погребением". Эта метафора, как и ритуальное "вымывание" остатков еды с тарелки, обладает большим значением для понимания истерического невроза, поскольку её нельзя наблюдать в анализе.
Именно в этом смысле чем сильнее истеричка стремится походить на Отца, тем сильнее напоминает ходячего мертвеца, показывая на себе истину того, что Отец мёртв.
Кроме того, истеричка нередко требует от окружающих к себе такого отношения, - это именно требование, даже если оно не всегда артикулируется, - которое можно определить как "требование аккуратного обращения" в том смысле, в котором нужно очень осторожно нести доверху наполненную тарелку с супом чтобы "ничего не расплескать". В любой момент истерический субъект может "расплескаться", обнажить носимую внутри "скверну" и попасть в психотический эпизод.
Тяжесть "пограничности" истерички заключается в её "приоткрытости" психозу, но не потому, что она может свалиться в психоз целиком и значит с ней нужно бегать как с писаной торбой, - если бы это имело хоть какой-то благотворный эффект, то её симптомы давно испарились естественным путём, поскольку именно этого она требует от окружающих, - а потому, что ей психотический эпизод нужнее, чем обсессивному невротику.
Похоже, психотические эпизоды истерички - например, в случае переживаемой панической атаки, когда воображаемый взгляд застигает её врасплох, - связаны именно с собнажением носимой в себе "скверны", т.е. неожиданной потерей "величественности" и отступления на женскую сторону. Такой эпизод говорит о том, что истеричка, как носитель падшего мужского достоинства, "с взятой на себя задачей не справилась", и потому отступает на женские позиции, требуя вмешательства Отца. Неслучайно аналог этого имеет место при «отмене»: описываемый истеричкой «ужас», который её заставили пережить, метафорически говорит о том, что её вынудили сбросить «отцовскую шинель» и стать женщиной.
Как правило, в результате истеричка "выпускает пар" и спустя время возвращается к гордому ношению достоинства отца, при этом заимев частичную амнезию, т.е. вытеснив причины произошедшего срыва и некоторые его детали, указывающие на ни с чем не сообразующуюся чрезмерность её реакции. В этом смысле истеричка может бесконечное количество раз "расплёскиваться", разбрасывая вокруг хранимую в себе "мерзость" и не считать это "проблемой" даже несмотря на жалобы окружающих на её "несносность" в эти моменты.
Потому беспокойство о "бесповоротном провале в психоз пограничного пациента" при его анализе совершенно беспочвенно, поскольку невротическая структура работает как отлаженный механизм и не знает осечек - за редкими исключениями, которые требуют отдельного рассмотрения и никогда не связаны с тем, что может иметь место в анализе. Могут ли они случаться в психотерапии, где среди "поддерживающих" специалистов наблюдается особенная обеспокоенность этим вопросом, мне неизвестно.
При соблюдении аналитического сеттинга в анализе условий для провоцирования психоза просто нет - в том смысле, что занимаемое аналитиком место в переносе действует на истеричку "успокоительно", если только он не вздумает начать её буквально успокаивать или как-то иначе напоминать "мёртвую падаль", которую истеричка чует безошибочно и на которую реагирует молниеносным подбиранием и уходом.
Это ещё раз подтверждает, что исходящая от истерички угроза не фаллическая, а анальная - она угрожает не пенетрацией, а "умением замарать", что и подразумевается под "культурой отмены". Это соответствует реальному положению дел: для "отмены" очередного маскулинного актёра или продюсера, истеричке в первую очередь приходится выставить себя в самом неприглядном виде, - жертвой изнасилования, домогательств и тому подобных превышений "мужских полномочий", - таким образом, что не только она сама оказывается опозоренной, но и "утаскивает" с собой того, кого она решила наказать за самонадеянность.
С этим связан ещё один любопытный симптом: особая страсть истерички к разного рода "заговорам и интригам", т.е. к организации попыток выставить "угрожающих" ей мужских субъектов в неприглядном свете, искусно "замарать" их, организуя всё так, словно они "пали под ударами судьбы за свою несносность". При той же отмене чаще всего сначала заявляет об инциденте только одна девушка, и только в том случае, если ситуация получает общественный резонанс, к ней внезапно подключаются "новые пострадавшие", так что все вместе организуют своего рода "безликую стихию", которая обрушивается на отменённого, чтобы он почти буквально "утонул в дерьме". Это также говорит о том, что присоединившиеся почуяли, что здесь носимую ими "грязь" можно преподнести в качестве сокровища и как будто что-то выиграть.
Арсенал для "отмены", как ни странно, по преимуществу создаётся в двух областях размещения истерической педагогики - это современный университет и психотерапия. Психотерапия является сегодня хотя и не самой авангардной средой обитания истерички, но одним из привилегированных мест её "образования": только здесь она учится "отменять" в той же манере, в которой психотерапевт постоянно "замарывает" под влиянием контрпереноса.
На самом деле жалобы на контрперенос потому и возникают, что психотерапевт вынужден постоянно применять в отношении истеризованных пациентов, - в которых он всегда видит "шизоида", "психопатический тип личности", "параноика", "мазохиста", «нарцисса», т.е. замещает истерию любыми другими наименованиями, только бы не признаваться с чем он имеет дело, - тот самый жест "запрета на женщин", чтобы держать их в узде, т.е. чтобы защититься от опасности "перехвата инициативы", при которой истеричка может сама "отменить" терапевта.
С этой точки зрения гораздо более прогрессивной является область политического активизма: здесь жест истерической отмены доходит до таких высот развития, что вместо попыток "сохранить честь" или отмыть "грязный фаллос" его используют по назначению - чтобы замарать "токсичную" власть, которая всё ещё "воображает себя господином", не желая слышать, что она смешна и все её инициативы глупы и никем не востребованы.
"Пограничность" истерички вызывает не только популярное сегодня стремление "отменить границы", ставшее лозунгом любого начинания, но и оказывается более тонкой организацией её ограниченности, запутанности между мужским и женским, которая вынуждает истеричку идти на крайние меры "отмены пола", чтобы высвободиться из этого тупика, в котором бессилие производится в планетарных масштабах через жест всеобщего "перевоспитания".
Совершенно не случаен тот вид политического активизма, который сложился в университетах самых прогрессивных мест планеты: "левая" социально-критическая повестка, поддерживающая как феминизм в его "уравнительном" запале, так и гендерные исследования с уклоном в "небинарность" субъектов и их "справедливое равенство" в правах, имея в виду освобождение от "тирании пола" под предлогом того, что он является "социальным конструктом" в особо легкомысленном понимании этого термина - словно "пол" как "гендер" является чем-то таким, что можно "перевоспитать" в истерической манере, расширив ассортимент выбора в этом вопросе. Аналогичная запутанность во времена Фрейда находилась в области сексуальности - эта сфера неслучайно стала рабочей средой психоанализа.
Нотки истерического освобождения от тирании Закона также можно встретить на просторах психотерапии, где хорошим тоном является мнение, согласно которому "все подходы хороши для своих ситуаций", а фигуры вроде Фрейда и Лакана отдают "токсичностью взглядов", словно их версия психоанализа "претендует на истину в последней инстанции", которая, как теперь должно быть понятно, потому так нестерпима, что угрожает "схватить" истеричку. Если аналитик высказывается без предварительных извинений и не заканчивает речь указанием на то, что "каждый свободен выбирать на свой вкус", словно он пророк свободного рынка, то такая речь уже рискует вызвать на себя оскорблённую реакцию.
Потому фрейдо-лакановский анализ встречает в этой среде особого рода цензуру, которая представляет его чем-то вроде "личного мнения особо нарциссических лиц", таким образом ускользая от настоятельности аналитических положений.
В этом, опять же, "пограничность" истерической позиции: под видом всеобщего равенства и отсутствия цензуры имеют место ещё более тонкие способы цензурирования, "затыкание рта" тем, кто может представить иное описание истеризации, не согласующееся с картинкой "освобождения и равенства", что и создаёт эту особую атмосферу "беззакония", в которой пребывает истеричка, когда её симптомы достигают уровня агорафобии, - словно "облит дерьмом" теперь может быть каждый, кто не занят постоянным самооправданием.
Так сегодня функционирует и власть - как истерическое "молчание речью", т.е. как негласный запрет на оглашение наслаждения - потому даже те, кто с властью категорически не согласен, зачастую на уровне этого "молчания" с ней заодно.
Истерическая логика отмены в виду отсутствия чётких ориентиров, которые могут быть восприняты как "ограничивающие установки", является чем-то вроде "водоворота грязи", для которого "все одинаково равны", но не как для Закона, а как для произвола - в том смысле, что от «отмены» не защищён никто. Особенно это видно, когда истеричка становится жертвой собственных инициатив: её попытки "отменить" сами являются таким жестом, который заслуживает такой же "отмены" - как это иногда происходит в тех случаях, когда находятся доказательства клеветы в адрес отменяемого актёра, так что вскрывается "грязная изнанка" и первых жалоб, и особенно тех, кто решил к этим жалобам присоединиться на волне всеобщего возмущения, что вызывает обратную реакцию. Вот эта бесконечная череда "замарываний" является той средой, которую истеричка организует вокруг себя, в том числе в рамках отдельной семьи.
В этом смысле истерическое желание и производимое им гомосексуальное наслаждение являются тем самым "потоком", о котором сегодня очень модно рассуждать, а точнее - "бесконечной революцией" мнений, социальных институтов, личности и т.д., которая обладает особой зависимостью от предмета своей критики, т.е. от тех самых "консервативных ценностей", на которые не устаёт нападать. Надо заметить, что даже в этом сравнительно небольшом перечне истерических симптомов личного и социального уровня видно, что несмотря на "слабость Закона", которую истеричка очень точно фиксирует, ничто не говорит о том, что Закон собирается самоупраздниться и привести человечество к "концу культуры".
Напротив, по всей видимости, это истощение Закона будет длиться бесконечно, как и истерические попытки "ускорить его истощение", т.е. поскорее прожить до конца эту ситуацию слабости, чтобы за её горизонтом наконец показались новые перспективы. Разрушение Закона с одной стороны и истерическая реакция с другой являются чем-то вроде поддерживающих друг друга элементов, которые именно по причине своего постоянного противостояния и взаимной критики будут оставаться на своих местах бесконечно долго, при этом не уставая предрекать друг другу скорейший конец.
Потому, чтобы внести в эту ситуацию подобие перемен, имеет смысл обратиться к тому элементу, который по факту своего устройства не вписан ни в революционную, ни в реставрационную перспективы - к желанию и фигуре психоаналитика.
Пожалуй, я здесь выскажусь за невероятную удачу самого факта образования анализа, поскольку эта производная истерического желания, - в том, что Фрейд начинает свой путь аналитика с изучения истерии, не следует видеть случайность, - которая, скажем так, сама является чем-то "выпадающим" за пределы всего происходящего в области социального, в том числе борьбы реставрации с революцией, словно выпадает с другой от них стороны. Аналитик в лице того же Фрейда мог случиться только благодаря истеричке - точно так же, как аутист мог появиться только в определённый период тотальной истеризации общества, - и, похоже, является своего рода "воплощённой мечтой" истерички, её фаллосом, правда в очень особенном смысле.
Здесь важно напомнить о том, как анализ образовывался - через "выпадение" Фрейда за границы медицины, однако это выпадение не является ни одним из перечисленных ранее "падений", хотя задействует ту же слабость Закона и последствия его размывания. Пожалуй, наилучшим образом жест Фрейда характеризуется фразой "отход в сторону" - в том же смысле, в котором до этого шла речь о способности "придержать удар". Именно эта операция лежит в основании абстиненции, т.е. способности заметить, что истеричка обращается не к аналитику, а к тому, за кого она его принимает - тем самым не становясь на место того, кого она может подчинить и перевоспитать.
Т.е. сформированный аналитик является таким субъектом, который задействует не истерическое "ускользание", а внешне похожий, но совершенно противоположный жест: аналитик не "ставит себя на место другого", поскольку это место сопряжено с позором, но не мешает другому поставить на своё место своего Другого и говорить с ним. Аналитик заранее угадывает, что "недостойность" исходит не от него, т.е. что истеричка говорит сама с собой, но этот разговор возможен только в том случае, когда перед ней будет сидеть аналитик.
В этом смысле аналитик оказывается, скажем так, выгодоприобретателем всех чаяний истерички, если при этом вычесть из них мечту "быть Отцом", который владеет и распоряжается без оглядки на вину. При этом "что-то от господина", в аналитике имеется - и это любопытный момент, отвечающий за престижность его положения и практики.
Поскольку власть сегодня является областью обитания истерички, причём по обе стороны баррикад, то оказывается дискредитирована как и любая область отношений раба и господина. В этом смысле уникальность позиции аналитика и его жеста "отхода в сторону" заключается как раз в том, что он достигает своего рода "победы" в борьбе господина и раба просто по факту невступления в неё. Иначе говоря, там, где истеричка будет вынуждена до последнего добиваться власти, предполагая, что только это место даст ей "неоспоримую репутацию", т.е. такого рода "ценность", которая никогда не испортится, аналитик уже имеет нечто вроде "престижа", который избавляет его от нужды вступать в бессмысленную схватку за нечистоты.
На дискредитированность власти сегодня указывает буквально всё, причем в той же манере, в которой устроены истерические симптомы: власть занимается "имитацией обладания властью", раз за разом обнаруживая свою неспособность "держать лицо". Т.е. когда истеричка сегодня занимается "поддержкой достоинства", она по сути смотрит в кривое зеркало, где на другой стороне зазеркалья точно такой же жест и так же неудачно пытается произвести чиновник.
Но, конечно, сильнее всего на качество любой власти - и это никогда не зависит от конкретных субъектов и их должностей, - указывает невыносимость, с которой она встречает пародии на саму себя. Не секрет, что роль шутов и артистов на протяжении всего времени сводилась к "отвлечению взгляда", и в этом смысле искусство исполняет очень нужную самой власти функцию. Поскольку поддерживать достоинство этой самой власти - занятие крайне трудное и неудобное именно в том смысле, что все взгляды обращены туда, то отвлечение взгляда на искусство задействуется самой властью как переключатель, который позволяет хотя бы на время "перевести дух", поскольку постоянно поддерживать достойный вид под взглядом Другого так же невозможно, как бесконечно заниматься сексом - рано или поздно фаллос "дойдёт до точки", разрядится и упадёт, принимая форму "сломанной шоколадки". Т.е. важность хлеба и зрелищ не является результатом сговора, но, как и всё прочее, отражает устройство ситуации и субъекта.
Потому ужесточение цензуры и постоянные нападения на сферу "шоу-бизнеса и искусства", т.е. на тех, кто взгляд "народа" умело на себя переключает, и есть главный признак стагнации власти. Если чиновник не понимает, что его передёргивания и злоупотребления потому и становятся так невыносимы, что он своими действиями привлекает к себе слишком много внимания, то постепенно власть становится объектом презрения, поскольку будучи неспособной всё время "держать лицо" начинает слишком часто представать перед условным народом в дурном виде, как та самая шоколадка, которую уже не желают, но могут взять с собой только в дань памяти о "былом величии". В этом смысле власть "берёт взаймы" слишком много уважения у тех, кто видит и терпит её неудачи, и вместо того, чтобы облегчить своё положение, пытается полностью замкнуть "взгляд народа" на себе, что и является жестом крайне неудачным, которым власть подрывает себя сама.
Потому власть может видеть угрозу в пародиях на себя только в том случае, если сама становится пародией на власть, вследствие чего пытается отделаться от этого сходства, причинив различие через "силу влияния", т.е. по сути воспроизводит рабский жест, а не господский - что ярче всего и показывает отсутствие даже намёка на отцовскую власть, но не отменяет административную. К этому пункту и сводятся претензии "прогрессивной" части общества, которая считает, что администраторы не должны брать на себя слишком много и принимать решения так, словно они "воплощение Отца" или его представители.
И реакция истерички на политику такая же чуткая: стоит только власти заиграться в "отцовство", как "прогрессивная" часть общества обращается в бегство, почуяв падаль.
Слабость власти - это проблема уровня смерти Бога и обладания полом, поскольку запрос на эти вещи стал ещё сильнее, а вот заместить их нечем, так что одинаково неудачны оказываются как реставрирующие, так и упраздняющие их жесты.
По этой же причине престиж аналитика с властью никак не связан. Если посмотреть на образование первого аналитика, то видно, что престиж Фрейда и анализа в целом образовывался не путём продвижения по карьерной лестнице врача, но и не через постоянную критику медицины за её недееспособность в области работы с субъектом. Фрейд именно что "отходит в сторону", с каждой публикацией уходя всё дальше от медицины в том смысле, чтобы не пользоваться взглядом на симптомы, который там предлагается.
У Ницше в критикующем немецкое образование тексте есть интересные строки: он сетует, что для "гения" в этой системе нет возможности появиться, поскольку она "воспитывает посредственность". Однако, похоже что само по себе существование истерии создаёт условия, способствующие появлению субъекта аналитического желания, который сможет догадаться, что здесь "не всё сходится", но при этом не бросится совершать революцию, а подобно тому, как Фрейд создавал психоаналитический метод, задействует "перебор" доступного ему знания на способность "подействовать" на истеричку.
Аккуратный "перебор вариантов", среди которых будут как реставрационные, так и революционные инициативы, рано или поздно может привести такого субъекта к тому, что сделало возможным образование анализа как такового - к жесту постепенного "отхода в сторону", который необходим как минимум для того, чтобы работать с уже имеющимися неудачными инициативами и анализировать причины их провала. Становление аналитиком не заповедано, как рождение мужчиной или женщиной не означает автоматическое обретение достоинство пола, - здесь требуется последовательность в работе желания.
"Учуять" слабость существующих инициатив, на мой взгляд, можно только при условии длительного контакта с истерическим субъектом ещё до стерилизованных условий кабинетной практики. По всей видимости, у Фрейда такой опыт был: в его отходе от медицины заметно заведомое понимание почему именно эти "рукопожатные" методы слабы в отношении истерического невроза, которое, судя по всему, сформировалось ещё до того, как появился валидный опыт работы с истеричками.
Предположу, что за появление на свет аналитика отвечает именно "женская часть" истерички: в этом смысле аналитик является её фаллосом, единственным, кому истеричка может доверить "поработать" над ней, и только в том случае, если у аналитика имеется "престиж", о котором речь пойдёт далее. Так, анализ истерички представляет собой что-то вроде одновременного принятия родов и лишения девственности, поскольку она не только носит в себе "грязный объект", но и сопротивляется его извлечению.
На мой взгляд, именно способность к перебору, т.е. к последовательной теоретической проверке имеющегося знания, постепенно наделяет аналитика престижем, отсылающим к Отцу как законодателю, который "держится на ногах" - он потому и не падает, что не торопится сделать фаллос из мусора, который предлагается в качестве "рукопожатных решений". И, тем не менее, соблазн отцовской позиции аналитику тоже чужд, поскольку попытка её занять как раз и находится в центре истерической драмы, т.е. привела к развитию всего того, с чем теперь аналитику приходится работать в кабинете и на публике.
Аналитик как и истеричка оказывается фигурой "вне Закона", однако разница заключается в том, что эта "внезаконность" совершенно другой природы, поскольку если истеричка выпадает на место истины, то аналитик выпадает на место знания. Я не буду говорить о "транссексуальности" в том виде, в котором о ней сегодня говорят аналитики - есть здесь что-то такое, что смущает своей поспешностью и накалом ожиданий.
Пусть это будет расположение за пределами стандартных координат полового достоинства, которое ещё предстоит определить - в том числе по причине того, что эта область всё время смещается вслед за поступью планетарной истеризации. В этой связи аналитик оказывается тем самым "господином", которым истеричка управляет, но смещённым образом: он вынужден следовать за развитием её симптомов, анализируя новые и новые витки вытеснения, чтобы оставаться собой и занимать своё место.
В противном случае не происходит того, что я назвал "образованием" аналитика, т.е. его вхождение в область аналитического желания и пребывание там. Сегодня можно наблюдать очередной виток трудностей у тех, кто пытается этому желанию причаститься, и о двух основных видах такого торможения, затрудняющего операцию "аналитического перебора", я буду говорить ниже - после того, как выскажу несколько соображений касательно природы аналитического "престижа".
#истерия #отец #закон #сексуальность #фрейд
