Я очень ждала своего дня рождения, 24 августа, но праздника у меня не получилось, 23 августа 1942 года немец бомбил Сталинград, а 24 августа мне исполнилось всего шесть лет. Но то, что было с нами, с моей семьей, помню все очень ясно, хотя и прошло полвека, но мне кажется, прошло бы и сто лет – это забыть просто невозможно.
Наш дом стоял на улице Гражданской, прямо на остановке Красноармейская. Стоял пригородный состав, грузились люди, плакали, кричали, но уезжали. Шла эвакуация людей. Нас не эвакуировали, была больна мама. Помню такую картину: лежит моя мама, Черкасова Ольга Емельянова, тогда ей было 30 лет, лежит она на кровати с закрытыми глазами, а мы, четверо детей (старшему брату Вите 12 лет, Сереже 11 лет, сестренке Лиде 4 года и я шести лет), ее окружили и громко ревем. Мы думали, что она умерла. Но мама, видно, слышала наши детские рыдания, но сказать не могла, и помню, как вдруг она пошевелила веками, видно, хотела дать нам знак, что она еще жива. Я это помню всю жизнь, хотя мамы уже нет на свете больше сорока лет.
С нашей улицы Гражданской остались неэвакуированы три семьи. Это Бауэр – мама и семеро детей, семья Тютюневых – мама и двое детей, и наша семья. Получилось три матери и 13 детей, все переживали вместе, были как родные, да и до сих пор, оставшиеся в живых, друг друга не забываем, то страшное время нас сблизило и породнило.
Помню, как нашу улицу Гражданскую все время заполняли солдаты, их было очень много, они заполняли все дворы и дома, люди были уже эвакуированы, и наш двор и дом были заполнены битком солдатами, потом вечером, когда становилось темно, солдаты отправлялись с нашей остановки в Сталинград прямо в бой. Уходили здоровые, живые, а потом приходил эшелон с ранеными, раненых сгружали прямо на железнодорожную насыпь, прямо на песок, а потом солдаты и гражданские люди, которые не были эвакуированы, перетаскивали раненых на носилках в школу № 22. Моя мама и тетя Паня Бауэр тоже таскали раненых, а я ручонками держалась за носилки и вместе с ними бегала туда и обратно, мама мне говорила, чтобы я не ревела, что я им тоже помогаю таскать раненых. Помню, раздавалась воздушная тревога, ночью мама нас поднимает, выбегаем на крыльцо, а уже бежать в бомбоубежище поздно. Тогда мама садилась на крыльцо вместе с нами (крепко всегда прижимала нас к себе руками в такие минуты), поднимала голову к небу и просила Бога о том, что если нам суждено погибнуть, то чтобы мы погибли сразу все вместе. Мне в то время было никак не понятно, что просила мама, потому что я не хотела умирать.
А когда ожидали массированную бомбежку, помню, нас, детей, сажали на пожарную машину (это было очень страшно), нас просто к этой машине привязывали веревками, как бы прибинтовывали, чтобы мы не упали. Я всегда держала мою сестренку Лиду 4-х лет за руку, все-таки я старше была на 2 года, и нас вывозили в район Татьяновки, там на берегу Волги были вырыты землянки. Эта поездка на пожарной машине была страшнее летящей немецкой бомбы.
Помню, как грузили мертвых солдат на военные зеленые машины, а мы стояли рядом, нас всегда было пятеро девчушек – это моя сестренка 4-х лет, сестренки – Тося 6-ти лет, Зоя 8-ми лет, Томочка 4-х лет и я. Мы стояли и смотрели, как мертвых солдат грузили на машины, грузили их как дрова, складывали друг на друга доверху, потом накрывали брезентом, туда потом залазили живые солдаты и машины уезжали. Меня тогда мучила одна мысль, где они возьмут столько гробов, чтобы их всех похоронить, мы же не видели, как хоронили солдат. И вот, помню, при очередной погрузке мертвых солдат на машину один солдат вдруг поднял голову и увидел наши детские лица, глаза. Он подбежал к нам, мы испугались, думали, нас будут ругать, помню лицо этого солдата, по его лицу текли крупные слезы, и он нам сказал: «Деточки мои родненькие, Христа ради, прошу вас, никогда не смотрите на это, уйдите!». На несколько шагов мы отошли, но идти нам было некуда, в бомбоубежище было холодно и сыро, мы продолжали смотреть на погрузку мертвых солдат.
Было очень страшно, но было и очень голодно. Есть было нечего. Была зима, и очень холодная, и вот мы с сестренкой 4-х лет искали, ну, хоть бы что-нибудь покушать и нашли во дворе, где выбрасывали мусор, подо льдом несколько картофельных очисток, мы долго этот лед ковыряли, чтобы достать эти очистки, они были мерзлые. Мы положили их на плиту, они обуглились и мы их проглотили, но остались снова голодными. И тогда я решила побежать к маме в госпиталь, где она работала нянечкой, ухаживала за ранеными. Помню, вбежала в школу. Прямо в коридоре на полу, на соломе, по всей длине коридора по обе стороны лежали солдаты, а между ними был узкий проход. Кто сильно кричал от боли, кто стонал, а кто уже молчал. И мне стало жутко и страшно, я стала кричать и звать маму и единственное, что я хотела – скорее выбежать из госпиталя, но в испуге я все время пробегала мимо дверей и никак не могла найти выход. Маму я не нашла, а кто меня вывел из госпиталя, не помню. Больше я в госпиталь не ходила, там было очень страшно.
Недаром, когда мама приходила, всегда горько плакала и рассказывала тете Пане, что лучше идти на поле сражаться, чем быть в госпитале и видеть этот ужас.
Братишка Витя тоже ухаживал за ранеными, топил печи, помогал маме. Ухаживать за ранеными не хватало людей, поэтому мама была сутками, а мы были в бомбоубежище, которое располагалось рядом с госпиталем.
Никогда не забуду 2 февраля 1943 года – это был радостный и самый счастливый наш день – День Сталинградской победы.
А потом, после Сталинградской победы, у нас пропал братишка Сережа, которому не было еще 12-лет.