Деревня Затресье гуляла. Широко, неистово, яростно. Так, как не гуляла до войны. Так, как и не упомнят старики. Победа! Победа! Всё, кончилась война!
И плевать, что столы не ломятся от разносолов. Плевать, что новой одежи ни у кого не осталось! Мы выжили! Выстояли! Дождались.
Затресье гудело. Дед Митяй достал гармонию, что чудом осталась жива за 4 года
Не до песен было. Развернул меха, что - то отладил, хитро прищурил огневой карий, даром восемьдесят стукнуло, глаз, замер. И Капак дал плясовую!
Пыль столбом, подмётки в клочья! Плясали так, что всем фрицам тошно было! И на кругу каждая баба была красавицей. Даром,что худые, заморенные каменным крестьянским трудом. Глаза сияли -ослепнешь, осанка - королева сдохнет от зависти. Гуляй, Затресье, победа!
Гуляла со всеми и Люська, почтарка. Лучшую кофточку надела, волосы по- городскому убрала. И, невиданное дело, даже пригубила забористой самогонки, что бог весть из чего гнали наиболее ушлые бабы.
Со всеми пела, плясала, смеялась. Со всеми целовала гармониста. Дед Митяй щурился, кряхтел довольно и поглядывал: не осерчает ли бабка. Бабка Ольгуня только рукой, темной, как древесный корень, взмахнула. Дескать, для такого случая деда не жалко.
Но была у Люськи и своя причина. Тайная, но понятная. Больше не надо носить похоронки. Больше не надо видеть перевёрнутые лица враз постаревших баб. Больше не надо слышать вой матерей, в котором мало осталось человеческого. Больше не надо глядеть в глаза детям: строгие, взрослые, с недетской ответственностью и болью в глубине.
Люська плакала по ночам, звала себя гореносицей. Первую похоронку принесла деду Митяю и бабке Ольгуне. На старшего, Ивана. Пять сынов было, два осталось.
Один - Люськин отчим. Сошёлся с женщиной из города, привез домой в грузовике. Родителям всё в письме отписал: дескать, сам уж не молод, женщину люблю, а то, что дитё у нее, так это не помеха, нянькой будет, как своих нарожаем.
Вся деревня сбежалась смотреть на городскую невесту да на приданое. Смотреть особо было не на что: пара узлов да чемоданов и глазастая Люська. Свадьбу хотели ладить в Затресье. Не успели. Через три дня война началась. Отчим, Михаил, ушёл один из первых. Мама, Алевтина, фельдшер, ушла вскорости за ним. На войне и сгинули. Двенадцать тогда Люське было.
Дед Митяй и бабка Ольгуня оставили девчонку у себя и считали внучкой. Да и не было у Люськи родственников. Мамка сирота, отца своего Люська не помнила, а Алевтина о нем и не рассказывала.
В колхозе каждые руки на счету. Мужиков не осталось. Люська была рослой, серьезной не- по годам..Доверили быть почтаркой.
Гордилась. До первой похоронки, на отчима, Михаила.
Трясущимися руками отдала Ольгуне небольшой треугольник. Охнула бабка, упала на раскисшую землю. Митяй, здоровый, крепкий для своих годов, кинулся поднимать.
И Люська побежала быстро, как никогда в жизни, не разбирая дороги. Слёз не было, будто ком земли на грудь кинули, выбили дыхание. Бежала, не понимая куда. Лишь бы не видеть, не слышать, не чувствовать. Не заметила, как стемнело. Не помнила, как пришла обратно, села на крыльцо. В хату идти боялась. Сидела, стыла на октябрьском ветру. Жёсткая ладонь сжала ещё детское плечо:
- Иди в хату, внучка. Дед Митяй смотрел хмуро, тяжело.
- Не могу.
- Иди, не дури! Не твоя вина, война это, война проклятая. Иди же, ну!
Так Люська стала взрослой. В одну ночь.
Службу исполняла, не каждый так справится. В дождь, в снег, в грязь шла со своей сумкой наперевес. Знала, что там, в пяти деревнях, что составляли её участок, ждут хоть словцо от родимых. Надеются. Боятся. Её, Люська. Что протянет во враз ослабевшие руки: счастье али горе горькое?
И вот сегодня это кончилось! Победа!
Закат украсил небо багровыми сполохами. Дед Митяй ушел в хату, отдыхать. Чай, восемьдесят годов - не шутка. Затресье расходилось по домам. Завтра новый день. Первый день без войны.
Утром Люська наскоро поснедала картохой с брусничным отваром. Вместо чая. Чай видели редко. Ничего, скоро будет и чай, и кофе , и шоколад. Война кончилась!
Птичкой напевала по дороге на почту. Весело поздоровались с сортировщицей, тетей Дусей, лихо перекинула сумку с корреспонденцией, вышла на крыльцо и бодро зашагал по дороге, на которой выучила за четыре года каждую выбоину, каждый камушек. Прямоугольник, как бабочка, приземлился в серую пыль.
Чуть не потеряла! Люська ахнула, наклонилась, подняла. И завыла. Низко, страшно, как взрослая: " Не пойду, не хочу, не я!"
В её руке, тонкой, маленькой, с обкусанными ногтями вестником беды белела похоронка.
Последняя.
