«Завтрак гребцов» Пьера Огюста Ренуара
Антонио поежился и плотнее запахнул пушистую кофту – утренний холод продирал до самых костей. На террасе гулял промозглый ветер, едва не срывая полосатый тент. Особенно сильные порывы гасили густые заросли рогоза. Сена почти сливалась с небом в молочно-сером тумане – слишком рано и слишком холодно, тем более для горячего южанина. Слишком – даже для заядлых любителей гребли и пикников с шумными подругами на крошечных островках-лягушатниках.
Безлюдно и тоскливо. Лишь один скромный рыбачий парус, рассекающий дымку на горизонте.
Волны сводили пустые лодки друг с другом, проверяя на прочность причал, и мерный деревянный стук был почти созвучен клацанью зубов Антонио.
– Бог мой, сколько вина, Альфонс, здесь хватит напоить целую толпу бездельников!– сын ресторатора расставлял напитки и бокалы на немалую компанию, а Пьер старательно привносил небрежность в положение фруктов, посуды и салфеток, создавая ощущение призрачного пира.
– Бонжур, Тони! – кивнул розовощекий бородач, – еще пара дней, и это место наполнится жизнью и движением. А пока надо наслаждаться моментом тишины, когда никто и ничто не сможет отвлечь нашего «господина Рубенса» от творчества.
Пьер, казалось, не замечал ни Альфонса, ни Тони – он был занят установкой мольберта и перебирал в памяти наброски, раздумывая над нюансами композиции.
Антонио уже понял, что приятель вовсе не собирается писать его личный портрет – свои идеи мастер держал в тайне. Как литератор, Антонио обожал секреты, только если они становились достоянием общественности, а эта мистерия находилась еще в самом начале своего зарождения.
Итальянец придирчиво пересмотрел бутыли и, наконец, плеснул в один из бокалов пурпурной, темной, как венозная кровь, и такой же тягучей жидкости. Пино-нуар урожая 79го – хорошо, но недостаточно, чтобы согреться таким свежим утром. Шелковистый аромат ягод и терпкое послевкусие на языке – то, что нужно, чтобы немного взбодриться после сна. Как бы его друг ни настаивал, но позировать в рубашке в такой холод он не намерен. А вот Альфонсу все нипочем: он уже готов к гребному сезону и с удовольствием выставляет напоказ мускулистые руки, пока Антонио кутается в жакет.
Журналист поправил черный бант, мечтая скорее о теплом шарфе – к туману добавилась мелкая морось. Ему страшно не хотелось позировать и он уже почти решил сообщить об этом другу, как Пьер начал командовать:
– Встань туда Тони, вот за тем стулом… Немного правее. Облокотись небрежно… Да не так! Не стучи зубами, mon ami, представь, что уже разгар лета, и твое лицо ласкает нежное июньское солнце. Еще пара недель, и здесь будет настоящая жара! Терраса утопает в нежном рассветном румянце, золотистый песок на том берегу манит купальщиц. Улыбнись же! Да не так вымученно, выпей еще вина, в конце концов!
– Perbacco! Боже, Пьер, как я могу увидеть, то чего нет? Даже если я закрою глаза и представлю солнце, и прекрасных лягушатниц, мое тело, содрогающееся от озноба, не даст мне забыться. Ты хочешь, чтобы я простоял битые часы на этом ветру в рубашке? Ну, уж нет, полуголым пусть красуется Альфонс. А моя немощная плоть сейчас не может вылезти из теплой шерсти.
Пьер взмахнул кистью, и капли маренго разлетелись по деревянному полу, смешиваясь с фиолетовыми брызгами Пино-нуар.
– Тогда представь, что здесь, прямо на этом стуле, сидит хорошенькая натурщица…
– Голая и синяя от холода? – фыркнул Антонио.
– Прелестная, кокетливая, ветреная…
– Какая-нибудь цветочница?
– Возможно.
– Или актриса? – лицо Антонио приобрело задумчивое выражение.
– Она появится здесь с минуты на минуту, – после этих слов по лицу итальянца, наконец, скользнула мечтательная улыбка, – но не сейчас. В это самое время, но неделю спустя. Она будет сидеть здесь, потягивать тот же Пино-нуар 79-го и щуриться на солнце. Слушать мою болтовню – а на самом деле, тебя сегодняшнего и, возможно, кого-то еще…
– Альфонса? – ухмыльнулся Антонио.
– Ну, уж нет, кого-то более талантливого, чем он и, боюсь, более богатого, чем ты, mon ami.
– Значит певичка, – отметил журналист.
– Очень хорошенькая. Думаю, у нее будет синее платье в тон ее ярким, как лепестки цикория, глазам, – Пьер смотрел на друга и понимал, что поймал момент заинтересованности и ту самую, нужную эмоцию в изнеженном итальянце. Разве что надо чуть-чуть поправить позу…
– Ты склоняешься над ней, шепчешь комплименты…
– Обожаю рыженьких, – перебил его Антонио.
– Хорошо, вероятно так оно и есть. Но, mon ami, этого недостаточно, ты должен ее заинтриговать. Она уже повернулась в пол оборота. Пора выдать что-нибудь интересное… Думаю, тебе стоит затеять литературный спор… Можешь даже покритиковать мою живопись, а еще лучше – Моне, сравнить наши «лягушатники»… Я не обижусь, ведь это было так давно...
– Она заинтересовалась? – подыграл приятелю Антонио.
– Конечно да, ей сложно определиться, ведь совсем рядом есть некто, кто не боится показать свои бицепсы, с кем не страшно сесть в лодку даже в такую отвратительную погоду, как сейчас.
– О, не говори мне, кто сидит с ней рядом, – расстроился Антонио, – а то я не смогу сосредоточиться. Черт побери, я ни разу ее не видел, но уже почти влюбился. Что ж, когда ты допишешь картину, мы уже будем досрочно знакомы.
Пьер сиял, воображение унесло его далеко-далеко. Перед его мысленным взором соединялись временные срезы разных дней: хмурых и солнечных, холодных и жарких, напоенных щебетанием юных натурщиц и размеренной речью меценатов, восторженностью поэтов и мечтательностью художников. Для него Антонио тут был не один – мастер мысленно разговаривал со всеми своими гостями, собравшимися на завтрак в доме Фурнез в одни и те же мгновения, но в разные дни, недели и даже месяцы. В полном одиночестве они ведут беседу друг с другом сквозь быстротечное время.
Пьер улыбался, пытаясь запечатлеть одновременно волшебство сиюминутности и торжество вечности.