Это случилось со мной давным-давно, а вот всё не забывается...
Она неловко открыла тяжёлую стеклянную дверь. Вошла в светлую громаду залов. Она не думала о том, что вид её непривычен и для этого сверхсовременного здания, и для обстановки молодой суеты, которая царит тут с утра и до позднего вечера.
Синий в горошек платок, повязанный по-старушечьи, сбился на плечи, открыл седые волосы.
Усталое, сердце неровно толкнулось в груди. Это с ней случалось теперь часто. Она поняла, что волнуется. Окружённая зеркалами, она растерялась, тронула рукой паренька, стоявшего последним в очереди в гардеробную, тихо спросила его о чём-то. Тот не расслышал и наклонился к ней, потом указал на другую очередь, поменьше. Там выписывали в библиотеку разовые пропуска.
Девчушка, сидевшая в стеклянной конторке, протянула ей голубоватый бланк и недоуменно хмыкнула.
Уж очень не читательский вид был у старухи.
Та вынула из потрёпанной хозяйственной сумки узелок с бумагами. Нетвёрдыми руками развязала его, отыскала паспорт. Отдала его вместе с бланком девушке.
— Заполни, доченька, с грамотой у меня плохо…
— Вы, бабушка, если в библиотеку ходите, так на постоянно записывайтесь. Всякий раз мы разовые выписывать не будем, — недовольной птахой прощебетала девчушка.
Старуха согласно кивнула головой, взяла пропуск, прошла мимо милиционера, поднялась по мраморной лестнице наверх.
Там ей тоже пришлось что-то долго объяснять. Объясняла она негромко, обстоятельно и терпеливо.
Через полчаса ей подали три пухлые газетные подшивки. Старая женщина села за полированный столик и стала лист за листом переворачивать пожелтевшие от времени страницы.
…Сыну пришло время уходить на войну в сорок втором. Мать провожала его на вокзале. Там их было много, бритоголовых мальчиков, которым в двадцать лет выпало стать мужчинами. А она видела только своего.
Рыжий товарняк — самый надёжный транспорт войны — должен был уйти в три часа ночи. В одиннадцать часов строгое военное начальство велело закрыть громыхающие двери вагонов. Вокзал и перрон опустели.
Мать в сумерках и толчее потеряла вагон, в котором находился сын. Она подходила к каждому и звала:
— Ваня!..
Из вагонов ей отвечали, но мать не была уверена, что среди голосов, отделённых от неё тяжёлой, перехваченной железными полосами дверью, звучит голос её сына. Один за другим она обходила вагоны, и глухая материнская тоска всё тяжелее наваливалась на сердце. Мать испугалась, что может не выдержать этой тяжести, и пошла от вагонов, прислушиваясь к своей великой и беспомощной любви. Город спал тревожным сном. Было уже далеко за полночь. Шаги матери глухо раздавались в чёрной и бесконечной, как горе, ночи...
...Она перелистывала старые газетные страницы.
Буквы с трудом складывались в слова.
А самого нужного всё не было.
Материнское сердце замирало предчувствием счастья, когда на газетной странице вдруг возникало юное солдатское лицо. Она близоруко щурилась и тщетно пыталась угадать не позабытые черты.
...Последнее письмо сын прислал с правого берега Днепра. Он писал, что совершил подвиг. И об этом подвиге написали в газете. И если мать захочет прочитать о нём, пусть найдёт ту газету. Мать долго помнила число и год, которые назвал сын. Потом письмо потерялось. Мать продолжала жить в городе Актюбинске. Ждала сына, растила дочерей. Не отказывалась ни от какой работы. В конце войны пришла похоронка на мужа.
Поднимать семью на ноги надо было самой. Искать газету, рассказывающую о сыне, было некогда. Да и думалось матери, что незачем её искать...
Сын вернется и сам всё расскажет.
А сын всё не возвращался. Дни, заполненные работой, проходили быстро. А позже она узнает, что и газет-то таких старых в Актюбинске уже не отыщешь.
Тогда мать приехала в Алма-Ату.
Там я её в первый раз и увидел.
Первокурсницы отрывались временами от своих тетрадок и весело переглядывались, недоумевая. Мать настойчиво разбирала по складам старые, как и сама она, слова.
Мать стала самой необычной и самой упорной читательницей библиотеки.
Эпопея войны, написанная военными журналистами, сохранила как великую деталь мгновение жизни сына. Ей казалось, что, если она отыщет эти строки — она поговорит с ним живым.
Я помог прочитать ей несколько газет.
Я перелистнул несколько дней войны.
Я понял, что мать живёт до сих пор этим временем.
Время для неё остановилось, когда горькая бумага сообщила о том, что сын её пропал без вести. Все эти годы стали одним большим днём ожидания.
Я пишу об Анастасии Ивановне Деревянко, матери русского солдата Ивана Деревянко, не пришедшего с войны.
Лица всех солдатских матерей вижу я в этом лице, скорбно и с надеждой склонившемся над жёлтым газетным листом...