- (рассказ, отрывок, версия для печати)
Основано на реальных событиях. (имена и фамилии главных героев изменены)
Солдатам Победы посвящается...
Навалившийся неведомо откуда густой, словно вата, туман накрыл все вокруг сыростью и холодом. Мелкая дрожь пробежала по ее худенькому телу. Пытаясь хоть как-то согреться, задремавшая было Маша инстинктивно подтянула к лицу байковое одеяло. Спавшая рядом подруга Аня начала ворочаться, окончательно расстроив сон.
Предутренний туман окончательно накрыл Волгу, и капитан буксира принял решение остановить судно. Дальнейшее продвижение было делом небезопасным: можно напороться на мель, или того хуже - на какое-нибудь судно или немецкую мину.
Якоря брошены, буксир заглушил уставший двигатель и, казавшийся бесконечным мерный звук его тут же сменился звенящей ночной тишиной. Но не на долго. Слабый человеческий стон стал доноситься то тут, то там на прикрепленной к буксиру барже.
Баржа эта, ржавая посудина с нарисованным на борту красным крестом в белом круге, громко называемая плавучим эвакогоспиталем, в очередной раз вместила на своей палубе большую группу раненых бойцов и скромную бригаду медиков во главе с доктором Долговым.
На застланных вместо коек деревянных поддонах в наспех натянутых палатках, под брезентовыми навесами, а то и прямо под открытым небом лежали, страдали и умирали красноармейцы. Измученные ранениями, болезнями и войной вот уже второй день все они пытались поскорее выбраться на этой ржавой посудине вверх по течению Волги.
Подальше от войны! Подальше от этого пропитанного гарью и запахом крови города, имя которому — Сталинград. Единственной задачей раненых бойцов было сейчас просто выжить. Не сгинуть здесь, прямо здесь – на этой ржавой барже посреди реки, не умереть от ран, болезней, холода и голода.
А еще от немецких самолетов, пилоты которых в злобе своей начисто утратили какие-либо понятия человечности, неоднократно атаковали транспорт с красным крестом. Вот и теперь, после очередного недолгого авианалета, несколько человек, еще вчера надеявшихся живыми вернуться домой, присоединились к группе бойцов, тихо лежащих под брезентом в дальнем углу палубы...
Пароходов, оборудованных под плавучие госпитали явно не хватало, на слуху были рассказы о гибели парохода-госпиталя «Композитор Бородин», перевозившего семьсот раненых, и уничтоженного вражеской артиллерией. Более половины раненых бойцов тогда погибли.
Поэтому, даже такая ржавая посудина как эта баржа, были последней надеждой для многих еле живых бойцов.
Маша была медсестрой, и ей, после неимоверно тяжелых суток следовало бы немного поспать. Но несмотря на нечеловеческую усталость, сделать это ей никак не удавалось. То ли нервная перегрузка и перевозбуждение от событий прожитого дня, то ли еще что-то не давали ей заснуть.
Чтобы хоть как-то расслабиться и отключиться от происходящего вокруг, она, закрыв глаза, в который раз продолжила мысленно писать очередное не отправленное письмо своему любимому парню, красноармейцу Николаю.
Собираясь в свой второй рейс в Сталинград она тешила себя несбыточной мечтой хоть на секундочку, хоть на мгновение вновь увидеться там с ним, в одночасье ставшим вдруг самым дорогим ее сердцу человеком. В мыслях Маша называла его не иначе как Коленька.
Он был рядовым, танкистом, коих было тысячи на этой страшной войне. Всего лишь один день их знакомства навсегда перевернул ее жизнь. Всякий раз, узнавая о страшных потерях в Сталинграде, Мария гнала от себя дурные мысли, строго настрого заставляя себя верить в то, что с ее любимым все будет хорошо.
И постоянно обращалась к Богу, а также к ангелам-хранителям Николая, чтобы тот остался жив. Теперь она уже твердо верила, нет знала, что Коленька, Николай - именно тот, кто непременно станет ей мужем и отцом их детей, тихо мечтала о семейном счастье, которого за ее короткую жизнь было совсем немного.
Семья ее распалась, когда отца репрессировали, отправив в сибирскую ссылку вместе с матерью. Младших брата и сестру из их разграбленного дома забрали к себе родственники. А ее, старшенькую, и сестренку Сашу, взяли на воспитание другие семьи.
Маше посчастливилось попасть в дом к известному горьковскому хирургу Александру Долгову, хорошо знавшего ее родителей. Фактически заменив ей отца, он заботился о Маше и опекал как мог, брал с собой на работу в больницу, где после школы, по вечерам она вскоре стала подрабатывать санитаркой.
Когда грянула война Маше только исполнилось семнадцать. Окончив ускоренные курсы медсестер, она попала в недавно открытый военный госпиталь, в хирургическое отделение, заведовал которым как раз Александр Иванович.
А вскоре его отправили за ранеными в Сталинград, начальником плавучего эвакогоспиталя, наспех сделанного из старой баржи и приданого ей буксира. И хотя он был категорически против того, чтобы Маша в составе медицинской бригады отправилась с ним, она настояла на своем, разве ее удержишь?
А в эту вторую командировку в Сталинград, Маша рвалась уже с каким-то особым, неистовым упорством. Поначалу, не зная истинных причин такого ее рвения, Александр Иванович только выругался в сердцах, искренне опасаясь за ее жизнь и здоровье.
И вот, под почти не прекращающимся артобстрелом, быстро загрузив новую партию раненых, они снова идут на своей барже из Сталинграда вверх по Волге - в Горький. Периодически выгружая по пути самых тяжелых и «уходящих», для отправки в ближайшие госпиталя.
Остальные же плыли вверх по Волге дальше, в сторону Горького. Передвигались уже целые день и ночь. Мечтавшая увидеть в Сталинграде своего Николая Маша была подавлена и расстроена. Горечь от несостоявшегося, надуманного ею свидания не давала спать. Она не увидела своего Колю ни среди живых, ни среди раненых.
- Что, не встретила своего танкиста? - увидев расстроенное лицо Маши, спросил устало Александр Иванович, выходя на минуту покурить из палатки-операционной, - Не переживай, значит жив он, фашистов бьет сейчас, не иначе...
Маша, смутившись, и сдерживая вдруг нахлынувшие в виде слез и кома в горле чувства, машинально кинулась помогать транспортировать в операционную немолодого солдата с оторванной рукой. Тот, услышав ее разговор с доктором Долговым, скрипя от боли зубами пытался подбодрить Машу:
- Не плачь, сестренка, если очень любишь, то не убьют его. Любовь твоя его спасет. Главное - верь в это…
Работы в тот день было много: проведя сортировку раненых Долгов вместе с Машей и ее подругами надолго застряли в операционной, проводя бесконечные операции, перевязки, хирургические обработки ран... Многие раненые бойцы уже не кричали, не плакали, а скрипя зубами от боли, тихо стонали. А самые «тяжелые» уже в основном молчали…
Бесконечный гул сталинградской битвы постепенно стихал за кормой, а перевязкам и операциям еще долго не было конца. Только под утро появилось немного времени на сон.
Повалившись под навесом на застланный брезентом поддон, где вповалку уже спали другие санитарки и медсестры, Маша с подругами, укрылись одним на всех одеялом, прижались как котята друг к другу, пытаясь согреться и хоть ненадолго уснуть.
Подружки отключились почти сразу же, а Маше что-то не давало это сделать. То ли промозглый утренний туман, то ли накопившееся за все это время переутомление.
Или тревожные мысли о Николае. Вот он только что был почти рядом, в Сталинграде, а она опять уплывает назад, в родной Горький. Не увидевшись с ним! Слеза почти детской обиды побежала по щеке…
Наконец, немного задремав, сквозь сон среди стонов раненых Маше вдруг почудился чей-то тихий зов: «Сестра! Сестренка!». Зов повторился снова. Неохотно выползая из-под тонкого одеяла, Маша, кутаясь в ватник, пошла на зов между бесконечно разложенных под навесами раненых бойцов.
Это был средних лет с загипсованной ногой матрос. Увидев подошедшую Машу, жестом указал на соседа. Им оказался укрытый шинелью, с забинтованной головой и обожженными руками солдат. Его трясло от жара, он бредил во сне.
- Помоги ему, сестричка, не ровен час помрет. Видимо в танке горел, бедолага. Все бой ведет, стреляет во сне.
Маша спешно принялась осматривать раненого бойца. Уткнувшись лицом в пол, совсем молодого парня колотило от судорог и холода. Перевернув его на спину, Маша поправила спавшую на лицо окровавленную повязку и чуть не вскрикнула — это был ее Коленька, ее танкист!
Он был в полузабытьи, что-то шептал в бреду, ничего не видел перед собой. Обычно знавшая, что делать в этих случаях Маша, вдруг растерялась, руки ее затряслись.
- Коленька, родной мой, - слезы вдруг заполнили, защипали глаза, голос дрожал - я сейчас, потерпи мой миленький, не умирай, пожалуйста, очень прошу…
Судорожно вспоминая, что нужно делать, Маша метнулась за лекарствами, с трудом залила растворенный в воде жаропонижающий порошок в стиснутый судорогой рот Николая. Стремясь погасить дрожь в его теле, скинув свою телогрейку, Маша бережно накрыла ею любимого.
И повинуясь какому-то почти материнскому инстинкту прилегла рядом, обняла. Сердце девчонки бешено колотилось от нахлынувших чувств и страха за ставшего вдруг самым родным и близким ей человека.
- Живой, живой, мой родненький! Живой! Господи, благодарю тебя, спасибо! - шептала Мария нежно прижимая к себе и целуя обожженные перебинтованные руки Николая, - как же я тебя при погрузке-то просмотрела? Как же так?
- Его позже погрузили, аккурат перед отправкой, когда ты уже в операционной была – почти равнодушно ответил ей раненый матрос…
Жар стал постепенно отступал, колотило Николая все меньше. Он, наконец, заснул. Прижавшись к нему всем телом и пытаясь согреть его своим теплом обессиленная Маша казалось на минуту провалилась в сон…
Очнулась от ощущения, что кто-то ласково гладил ее по волосам. Изможденный, полуживой, но улыбающийся Николай смотрел на Машу просветленным взглядом. Черное, обоженное, закопченное от гари лицо подчеркивали белозубая улыбка и заблестевшие в лучах рассветного солнца глаза.
- Маша! Ты?!...
Мир сошел с ума… В одно мгновение жизнь будто остановилась, все застыло в наступившей пронзительно звенящей тишине. Неимоверный дикий ужас поработил в ледяное оцепенение всех, кто был в эту минуту на берегу.
Мощнейшая нервная судорога сковала разом все тело, болезненный ком подкатил к горлу. Мария, с широко раскрытыми глазами и бледным от ужаса лицом неподвижно сидела на посеревшем от гари песке. Всё тело вдруг заколотила дрожь, затошнило.
Застывший взгляд Марии был направлен туда - на вспененную поверхность реки. На другом берегу дымился, коптил догорающими внутренностями не сдающийся полуразрушенный город. СТАЛИНГРАД!
Мария, медсестра плавучего госпиталя, прибывшего из Горького за новой партией раненых, в свои неполных восемнадцать лет, уже успела увидеть смерть. Увидеть, что бывает, когда люди УБИВАЮТ ДРУГ ДРУГА!
Но тому, чему она и все находившиеся на этом берегу Волги только что стали свидетелями, не было никакого человеческого объяснения. Ибо увиденное своей беспредельной жестокостью не укладывалось ни в какое человеческое объяснение…
Еще какие-то пять минут назад спешно погруженные на понтоны и самодельные плоты новенькие «тридцать четверки» со своими экипажами, а также молодыми новобранцами из пехотных частей толь-только достигли середины Волги. Там, в Сталинграде их очень ждали.
Их ждали бои за Родину, за Сталина, за Сталинград. Но, оказалось, что черная, жестокая и нелепая смерть ждала их еще сильнее: внезапно из-за низких туч, будто коршуны налетела вражеская авиация. В считанные секунды все танки с личным составом были разбомблены и расстреляны.
УНИЧТОЖЕНЫ. Десятки молодых жизней. Не стреляных, не живших, не любивших, не целованных. Утоплены в черной воде Волги. Те, кто еще недолго цепляясь за жизнь держались на плаву, в течении нескольких минут были безжалостно и методично расстреляны кружащимися над рекой фашистскими стервятниками.
Когда последний красноармеец скрылся под водой, фашистские демоны на самолетах исчезли также быстро, как и появились. В одно мгновенье безжалостная и хладнокровная черная сила забрала в холодную водную могилу молодых, даже не успевших повоевать парней: чьих-то детей, мужей, отцов…
На глазах всех свидетелей, оказавшихся волею судьбы по обеим берегам великой русской реки. Чудовищное кровавое зрелище, устроенное фашистами.
Шок, потрясение от увиденного, возможно еще не скоро вывели бы Марию из ступора, если бы недолгую зловещую тишину вдруг не нарушил железный лязгающий звук. Откуда-то сзади и сбоку на обрывистый край берега выскочил и замер наш танк, новенький Т-34.
Из него стремглав выскочил молодой лейтенант-танкист. Взглянув на дымящуюся вспененную поверхность и издав нечеловеческий вопль, обхватил вдруг голову руками, тихо сполз на броню... Следом из танка молча выбирался остальной экипаж.
Вдруг Мария услышала тихий, почти детский плач, вновь обернулась. Рядом с танком сидел и плакал совсем молоденький солдатик-танкист. Его белокурая голова то и дело вздрагивала от всхлипываний.
Только что пережившая страшное зрелище Мария, инстинктивно потянулась к нему, будто к чудом уцелевшему на пожаре котенку. С непреодолимым желанием обнять, прижать к груди. Почти материнские чувства вдруг проснулись в ее добром сердце.
Маша нерешительно тронула рукой нервно трясущееся плечо мальчишки. В какой-то момент мелькнула мысль, что он, возможно ранен, и ему очень больно. Точно! Одна ладонь забинтована грязной тряпкой…
- Не надо, не плач… прошу тебя… сильно болит? - Маша с трудом подбирала слова, слезы заволокли глаза. Присев рядом, и обняв паренька словно сына, разревелась уже вместе с ним...
...Октябрь 1942 года. Страшные, тяжелые бои за Сталинград. Плавучий эвакогоспиталь, на котором прибыла Маша, пришвартовался к левому берегу Волги. Отсюда периодически переправлялись в охваченный пожарами воюющий Сталинград все новые партии бойцов Красной Армии.
Большинству из них уже никогда не суждено было вернуться назад. В лучшем случае, если «повезет», это удавалось только тем, за кем все прибывали и прибывали такие же железные баржи и суда-госпиталя.
Стали готовиться к приему раненых. Маша видела, как спешно грузятся на понтоны и плоты только что прибывшие на помощь защитникам Сталинграда новенькие танки… На этих же плотах обратно с той стороны должны были доставить раненых…
Молодой танкист, находившийся в объятиях Марии уже почти не плакал, только тихо всхлипывал. Его обмякшее тело еще продолжало вздрагивать, когда дрожащим голосом он вдруг произнес:
- Они сейчас там! Сражаются, гибнут за Родину, а я - здесь! Не успели… Как же так?!
И танкист поведал Марии, как шли они маршем, торопились быстрее добраться до Сталинграда. Как у их танка случилась поломка и им пришлось отстать от своих. Когда же, наконец, поломка была устранена (руку повредил как раз во время ремонта), их танк на полных оборотах помчался вдогонку за остальными.
Но все равно не успел на погрузку. Командир танка, молодой лейтенант, все понял сразу, когда увидел вспученную дымящуюся воду Волги. Но не Коля, рядовой восемнадцатилетний танкист. Он, совсем не обстрелянный боец, не сразу узнал, что только что здесь произошло… Ужас вновь накрыл Марию: как поведать ему страшную правду?
- Как зовут тебя? - спросила она прежде.
- Николай. Николай Багров.
- У тебя очень сильный ангел-хранитель, Коля...
Так и познакомились они тогда – Мария и Николай. С удивлением узнали, что они – земляки, из одного города - Горького. Обменялись адресами, наивно пообещав друг другу скоро встретиться вновь. И встретились. Под холодным осенним сталинградским небом, на борту этой баржи…
Ожоги и раны Николая постепенно заживали, лечение в госпитале родного города, а скорее хороший уход и забота любимой девушки творили чудеса: рубцы формировались менее грубые, раны заживали быстрее, чем это бывает обычно.
- Машка, ты просто чудо! – удивлялся каждый раз на перевязках Александр Иванович, - Твой Николай выздоравливает не по дням, а по часам! Что значит хороший уход!
- Не уход – любовь! – улыбаясь, наконец поправил доктора Николай, прижимая к груди Машину ладонь, заставив девушку вдруг залиться краской...
Время расставаться вновь. Коля, в новенькой гимнастерке, нежно обнимает Машу у порога ее дома. Теперь они – жених и невеста, поклявшиеся навсегда быть вместе. На зло разлукам и войне, которая теперь от Сталинграда покатилась назад, на Запад.
Николая ждало новое назначение, новый танк и новый экипаж. Ребята из первого экипажа остались навсегда в Сталинграде. Братья из Уфы - Марат и Булат, его ангелы-хранители, вытолкали тогда Николая из подбитого горящего танка со словами «Живи братишка!». Сами выбраться они не успели – рванул боекомплект…
С фотографией Маши в нагрудном кармане гимнастерки, с ее именем на устах Николай дошел со своим новым экипажем до самого Берлина.
- Багров, Коля, будь добр, водички холодненькой набери, пить хочется, мочи нет! – командир - старший лейтенант Семенов, остановил свой танк недалеко от водопроводной колонки. Второй танк из их патруля, тоже остановился невдалеке.
Месяц назад формально закончилась война, подписан акт о безоговорочной капитуляции. Танковый патруль из двух бронемашин привычно разъезжал по окраинам Берлина. Стояла жара, и пребывание в разогретой солнцем и мотором машине было испытанием для всех.
Война закончилась, но не для них – то тут то там происходили стычки с недобитыми и нежелающими сдаваться фашистами. Вот и патрулировали наши воины-победители немецкие окрестности, в том числе и танками. А так хотелось домой, на Родину!
Быстро выскочив из танка Николай побежал с матерчатым ведром к колонке. Напился, умылся, набрал воды. И в тот же миг из соседнего частного дома прозвучал выстрел фаустпатрона...
В доли секунды танк Николая взорвался и сгорел вместе с экипажем на его глазах… Как вкопанный стоял Николай на вдруг окаменевших ногах. Ужас застыл на лице: как же так, война же кончилась?!
В один миг его боевая семья, с которой он дошел до Германии, сгорела от рук недобитых подонков! А дальше все было как во сне, как в кино в замедленном действии: Николай видел, как их второй танк повернул башню и несколькими выстрелами в упор сравнял с землей этот проклятый дом…
Пыль и дым рассеялись. В тот же миг рядом с Николаем раздался страшный вопль… Юный немец лет семнадцати с зажигательной смесью в руке стоял неподалеку, взгляд его был направлен в сторону только что уничтоженного дома. Танк, наехав на то, что от него осталось, крутясь и рыча методично сравнивал его с землей.
Как потом выяснилось, там под обломками остался его лучший друг, только что пальнувший фаустпатроном. Вместо того, чтобы поджечь второй танк, юнец стоял теперь рядом, с бледным лицом и мокрыми штанами, продолжая держать в руках бутылку с зажигательной смертью.
Танк сполз с развалин, затих. Из него выскочил крепкого телосложения усатый старшина, украинец Микола Тищенко и подбежал к Николаю. Обнял за шею, прижал к груди. Николая прорвало, он задрожал в плаче. А Микола Тищенко, стиснув зубы в разрывающем душу бессилии лишь приговаривал:
- Ничего, ничего, тёзка… Отмстили мы за них, отомстили... ничего не поделаешь, брат, война!
- Так она же закончилась! Ведь Победа же?! – вырвавшийся на свободу крик отчаяния больно сдавил горло.
- Не закончилось еще ничего… Пока не будет добит последний фашист, война не кончится.
Подбежавший командир второго танка отобрал у юнца-немца бутылку с горючей смесью, превратил ее в пылающий факел на куче мусора и камней. Паренек, обхватив голову руками истошно вскрикнув упал на колени и задергался в истерических конвульсиях невыносимой душевной боли…
...- Не боись, тезка, прорвемся!- не торопясь раскуривая самокрутку спокойно произнес старшина Тищенко. Густой едкий дым попал ему в глаза, заставив небрежно взмахнуть ладонью от себя. Его заблестевшие от дыма глаза были прищурены и смотрели куда-то в стену. Николай сидел рядом на бетонном полу.
Подвал, куда их определили перед допросом особиста, был темным, сырым, с въевшимся в стены запахом не мытой человеческой плоти. Лишь табачный дым хоть как-то приглушал это зловоние.
Чуть поодаль, по углам подвала расположились остальные члены экипажа второго танка, расстрелявшего тот злополучный дом. О чем-то негромко переговаривались.
Формально война была окончена, а потому гибель мирного населения Германии теперь расследовалась особо тщательно. За уничтожение немецкого дома с людьми экипажу грозил трибунал со всеми вытекающими последствиями.
Многое зависело от особиста, приехавшего на расследование инцидента. Если особо ретивым окажется, то может и под расстрел подвести.
До этого был предварительно допрошен тот уцелевший паренек с зажигательной смесью. Вместе с его погибшим другом, выстрелившим фаустпатроном, под развалинами дома оказалась его престарелая бабка.
Была подана жалоба в комендатуру и начальство не могло не отреагировать на это. То, что эти молодые немцы сами стали убийцами, в расчет особо не принималось.
- Как же так? - сокрушался Николай, - война закончилась, а в нас продолжают стрелять! Значит, раз мы победили, то нас можно убивать, а их нет? Разве это справедливо? Мы воевали, врага били, до Берлина дошли… а нас теперь свои же в расход?
- Типун тебе на язык! - сплюнул старшина, протирая рукавом боевые ордена и медали на своей груди. - Даже думать не моги! Ты тут вообще ни причем. Вина твоя лишь в том, что ангелы-хранители у тебя сильные, что живым ты остался один из всего экипажа! И даже если бы пристрелил ты тогда того гаденыша с зажигательной смесью, все равно не виноват!
Знаешь, сколько еще таких гитлерюнгетов с «зажигалками» да фаустпатронами по улицам бегает. Днем он тебе улыбается, харчами твоими не брезгует, а ночью из-за угла нападет. И не закончится это никогда...
- Тищенко! - окликнул танкиста командир танка лейтенант Иванов, - не вздумай такое сейчас на допросе сказать. Да и вообще, политически безграмотно мыслишь. Погоди, дай срок, поймут, что Гитлер их сволочь был, одумаются, перевоспитуются. Еще вместе с ними социализм строить будем!
- Бесполезно. Притаятся лишь на время, а потом припомнят... всю жизнь помнить будут. По крайней мере этот пацан с зажигалкой точно нам этого не забудет.
- Не думаю, - включился в спор лейтенант, - не мы же эту войну начали!
- Это мы сейчас знаем, - старшина был не столь оптимистичен, - а лет так через пятьдесят, как только уйдет наше поколение, не факт, что они это вспомнят. Наоборот, нас еще в этом обвинят, скажут, что мы эту войну начали! И детям своим и внукам всю жизнь внушать будут, какие мы сволочи.
А как только расслабимся, или слабее станем, опять нападут исподтишка. Одно слово — фашисты! И дай Бог, чтобы наши внуки-правнуки потом опять не встретились с ними на поле боя. Так что еще долго будем по этой Европе как по минному полю ходить. Не шутка, ведь вся Европа против нас воевала: итальянцы, поляки, чехи, румыны...
- Как же так, - завелся вдруг Николай, - получается, что я этого немецкого юнца с зажигалкой пристрелить должен был? Чтобы внуки его потом в моих внуков не стреляли?
- Как ни крути, но получается так, - затушив папиросу сухо констатировал старшина, - Отравленное семя. Это только мы добрые, прощаем всех всю жизнь. Дружить с ними пытаемся. Бесполезно.
- Я тоже никогда не забуду и не прощу, - глухо отозвался в углу красноармеец-пехотинец, который уже находился здесь до прихода танкистов. Все это время он только молчал и был угрюм. В чем провинился этот боец было неизвестно, раз сам не сказал, то спрашивать никто и не собирался, не принято это.
- Какие-то ты страхи, старшина, рассказываешь, - пытаясь как-то разрядить обстановку вдруг затараторил лейтенант, - ей Богу!
- Не это страшно, не это самое плохое, что может быть… С ними-то разберемся как-нибудь. Мои пишут, по Западной Украине до сих пор банды бандеровские по хуторам шастают. Ненавидят лютой ненавистью всех, особенно русских, поляков, евреев. Лютуют гады.
А они, в отличие от фрицев, от нас с виду ничем не отличаются. И не поймешь, кто свой, а кто враг. Когда затихнет все, где гарантия, что не окажутся потом наши внуки и правнуки в разных окопах? Как они детей своих воспитывать будут? В любви к братским народам?
- Да ладно, старшина, ты чего?! Брехня все это! - искренне возмутился Николай, - Мы же с украинцами самый братский народ, одна земля, одна история, Киевская Русь, наконец! Не верю я в это! Никогда русские с украинцами воевать не будут. Да ты любого спроси!
- Любого? Может любой русский и скажет так же, а вот любой-ли украинец? Сомневаюсь…
- Сейчас доболтаетесь, точно за антисоветчину по этапу на Колыму пойдете, в одной упряжке — русский и хохол! - недовольно пробубнил дремлющий в углу механик-водитель Дятлов, тридцатипятилетний усатый сибиряк, - У фашизма нет национальности!
Тут за дверью послышался какой-то шум, дверь в подвал открылась. В проеме показался охранник.
- Сержант Багров, на выход!
Николай засуетившись вдруг, вскочил, направился к двери.
- Не боись! - подбодрил его вслед старшина Тищенко, - И не суетись там, ты ни в чем не виноват!..
...Теплушка трясясь и прыгая катила по рельсам на восток, на Дальний Восток. Мимо разоренных и разрушенных войной городов и сел, выжженных бесчисленных деревень и сел. Мимо станций, радующихся возвращающимся с фронта солдат… Мимо уральских гор, оренбургских степей и сибирской тайги.
Ехали туда, куда начальство наспех отправило танкистов подальше от трибунала. Заслуживших это свое «спасение» от суда и лагеря безупречной службой, героизмом и храбростью, проявленных в борьбе с фашизмом. Подальше от трибунала, но поближе к смерти, опять на войну! На войну с Японией.
Николай через открытую дверь теплушки видел, как их эшелон все дальше и дальше удаляется не только от Германии, но и от родного Горького, от Маши…
- У тебя девчонка-то хоть есть? Ждет тебя кто? - спросил, подсевший рядом покурить, ставший уже чуть не родным Тищенко.
- Есть, - заулыбался Николай, доставая из гимнастерки фотографию Маши.
- Хорошенькая, - заключил старшина.
- Медсестра она. От смерти меня спасла.
Старшина посмотрел на фотографию попристальнее, заключил:
- Замечательной жинкой будет, - заключил он, - помяни мои слова.
- Если живым вернусь.
- Вернешься, никуда не денешься. Ты же заговоренный! Уж сколько раз тебя ангелы-хранители спасали!
- А я что, против? Лишь бы не устали спасать… Хотя, я вот что думаю, главный мой защитник – это моя Маша, мой ангел-хранитель…
Маша после ночной смены спешила с работы домой. В госпитале работы заметно поубавилось, все чаще госпитализировали военнослужащих уже с «мирными» болезнями, поговаривали что их госпиталь на Нижне-Волжской набережной могут скоро расформировать.
Сердце девушки колотилось от волнения каждый раз, когда она возвращалась домой - вдруг ее Николай с войны вернулся? Или письмо прислал. Уже сколько людей с фронта пришло, а от его все нет и нет. Ни его, ни писем! Привычно гнала от себя дурные мысли, но на душе все равно было тяжело.
Влетев в квартиру увидела на столе долгожданный бумажный треугольник — письмо! Письмо от Николая! В письме ничего необычного, писал, что жив, здоров, что все хорошо. Что очень любит. И что пока продолжает службу Родине.
Ни слова о том, где сейчас служит, ни намека на скорое возвращение! Немного отпустило душу — живой! Но не совсем: любящее сердце девушки подсказывало, что смерть опять вьется где-то рядом с любимым.
Откинув маленькую занавеску в углу комнаты под потолком, Маша зажгла лампандку, перекрестилась и привычно опустилась перед старинной иконой на колени…
Было раннее апрельское утро сорок седьмого, когда в дверь тихо постучали. Маша собиралась на работу, как раз раздумывая, что давно от ее Николая не было весточки. После Победы над Японией его перевели служить куда-то за Урал. Туда, откуда письма шли долго и нерегулярно.
В дверь снова тихо постучали. На пороге стоял улыбающийся во весь рот, повзрослевший и возмужавший после их последней встречи, Николай. Обезумевшая от счастья и разволновавшаяся до краски на лице Маша только и смогла чуть слышно спросить:
- Насовсем?
- Да, родная…
- Насовсем, насовсем, насовсем… - страстно целуя и душа в своих объятиях Николая то и дела шептала, плачущая от навалившегося вдруг счастья Маша, - не отпущу, никуда больше не отпущу, родной мой. Мой!..
P.S.
От автора
Рассказ основан на реальных событиях, а также на историях, поведанных многими фронтовиками, прошедших через ад Великой отечественной войны. Прототипы главных героев – реальные люди, Николай и Мария Бодровы, люди непростой судьбы, пример мужества, героизма, великой любви и верности.
История эта поведана их внуком, замечательным военным врачом Алексеем.
Каждый год, в День Победы внуки и правнуки, с портретами Николая Николаевича и Марии Николаевны гордо шагают по улицам Нижнего Новгорода в бесконечной колонне Бессмертного Полка.
Светлая память всем погибшим и достойно жившим в то нелегкое время, сохранившим Родину, подарившим надежду на Будущее!