История от солиста легендарного Большого театра.
Владимир Кудряшов был солистом Большого театра, танцевал в мае 1945-го у Рейхстага. Потом много лет отвечал в футбольном «Динамо» за билеты и дружил со всеми великими. А в 1928 году он ходил на самый первый матч, что проводился на стадионе «Динамо».
Перед годовщиной Великой Победы в 2017 году Владимир Владимирович стал героем рубрики «СЭ» «Разговор по пятницам» и пообщался с обозревателями Юрием Голышаком и Александром Кружковым.
«Сталин написал: «Артистов Большого театра на фронт не брать. Они нам понадобятся после победы над Германией»
— Где застала война, Владимир Владимирович?
— В Москве. 15 июня 1941 года я окончил балетную школу при Большом театре, зачислили в труппу. А через неделю — война. Мы-то, молодые, сразу пожелали на фронт...
— Что помешало?
— Так вышел приказ Сталина! Ольга Лепешинская — его любимая балерина — обратилась к Иосифу Виссарионовичу: «Что делать с балетом? С театром?» И он написал фразу, которую нам зачитали на собрании: «Артистов Большого театра на фронт не брать. Они нам понадобятся после победы над Германией». А наши войска в тот момент отступали, откатились почти до Москвы.
— Куда вас отправили?
— В октябре эвакуировали в Куйбышев. До этого рыли укрепления, дежурили на крышах, тушили зажигательные бомбы. Параллельно шли репетиции, спектакли.
— Народ ходил?
— Полно! Преимущественно — солдаты. Госпиталь Бурденко был забит ранеными. Там маленький зал, сцена — артисты Большого театра приезжали регулярно. Господи, даже сейчас тяжело вспоминать. У кого-то рук нет, у кого-то — ног. Некоторые солдатики слепые, с повязками на глазах. Оперу-то слушают, а нам еще танцевать перед ними!
— Они что-то рассказывали?
— Хотелось подойти, подбодрить, но нас предупредили: не надо вступать в разговоры. Их только расстроит — он вот такой с фронта вернулся, а ты здоровый танцуешь, с расспросами лезешь. Неприятно!
— Под бомбежку попадали?
— Бог миловал. Иногда спектакли шли под вой сирен воздушной тревоги, но со сцены никто не уходил. Как-то немецкие самолеты сбросили несколько фугасных бомб. Одна разворотила здание ЦК партии на Старой площади, вторая — театр Вахтангова на Арбате. Еще в Большой метили, туда, где кони.
— Покрушило коней?
— Нет, сбоку ухнула. Большой был замаскирован, под лес оформили. Артисты не пострадали.
«Фашистские самолеты летят. Проходит минут сорок: «По вагонам!» Шостакович поднимается, отряхивается от земли»
— Паника в Москве была?
— 16 октября — страшная! Иду из театра по улице Горького — все бегут! Какие-то повозки, лошади, грузовики, набитые доверху! Эвакуировались, кто как мог. Немец — вот он, на самых подступах. Нам в тот день объявили: «Завтра к часу дня на Казанский вокзал, с собой взять маленький чемоданчик». Погрузили в плацкарт, два паровоза потянули. Состав длиннющий — 23 вагона. Последний — с продуктами.
— Рядом тоже артисты ехали?
— Три великих дирижера — Хайкин, Мелик-Пашаев и Самосуд. А еще — Арам Хачатурян и Дмитрий Шостакович!
— Уступили классикам нижнюю полочку?
— Я-то был на верхней. Классики — внизу. Сейчас по железной дороге в Куйбышев — меньше суток, а мы девять дней добирались. Пропускали военные эшелоны.
— В пути опасное случалось?
— Поезд останавливается: «Все из вагонов! Лежать в поле!» Фашистские самолеты летят, с крестами. Вой зловещий. Но не бомбили. Что-то для них было интереснее нашего состава. Проходит минут сорок, слышим: «По вагонам, поезд следует дальше!» Шостакович поднимается, отряхивается от земли. Хачатурян тоже.
— Шостакович обожал футбол. Вел таблицы каждого чемпионата, называл их «гроссбухи».
— Я годы спустя об этом узнал. Тогда мы футбол не обсуждали. Мне другое запомнилось — слякотно, он в калошах ходил. Вот эти калоши намертво в память впечатались! На полустанках меня посылали за кипяточком: «Голубчик, давай, бегом». Из вагона с питанием разносили каждые два дня пачку чая, хлеб, кусочек сыра и колбаски. На всех нас.
— О чем с Хачатуряном и Шостаковичем беседовали?
— Арам Ильич так в нос говорил, басом... Веселый человек, хороший. Талант! Балет «Спартак», «Гаяне» — гениально! Дмитрий Дмитриевич немножко странный был, молчаливый. Возвращается в вагон — калоши оставляет на перроне. Не может в них зайти в помещение. А я подбираю — поезд-то укатит! Он сядет, задумается. Достанет нотную бумагу — и пишет, пишет...
— Что писал?
— Знаменитую Cедьмую симфонию, которую потом исполняли в блокадном Ленинграде! Но сначала мы ее слушали в Куйбышеве. Играл оркестр Большого театра, дирижировал Самосуд.
«Я думал: какой ужас — пройти всю войну и несколько дней не дожить до победы»
— В Куйбышеве был правительственный бункер. Знали?
— Понятия не имели, что он вообще существует! Это ж тайна! Помимо Большого в город эвакуировали дипкорпус, семьи членов ЦК. Поселили нас в школе, классы разделили перегородками из простынь.
— С фронтовыми бригадами выезжали на концерты?
— Постоянно! Кто-то в окруженный Сталинград летал, но вот нас за линию фронта не отправляли. В самом Куйбышеве ездили в госпитали, шефские концерты для раненых — это святое! Выступали, когда в театре не было спектаклей. Людей не хватало, так мы сами в гардеробе стояли, принимали пальто. Вчера ты танцуешь — а сегодня уже у вешалок. Все удивляются: что за молодые люди?
— Куйбышев бомбили?
— Ни разу. Пробыли там до сентября 1943-го. Когда в войне наступил перелом, нас обратно на трех теплоходах повезли по Волге. Семь суток — до Химок. Подходим, толпа встречает, крики: «С возвращением великого театра в столицу нашей родины!» Большой еще в драпировке был от налетов, как раз снимать начали эту ткань.
— До конца войны находились в Москве?
— Да. Театр полной грудью дышал. Народу в городе мало, но в Большом аншлаг был всегда! В занавесе две дырочки, перед спектаклем открываешь глазок, смотришь. Ни единой проплешины в зале! Хоть и темно, публику различаешь. А 3 мая 1945-го я танцевал у Рейхстага.
— Вот это да.
— Накануне вызвали к начальству: «Завтра шефская бригада отправляется в Берлин». К подножию Рейхстага, над которым уже развевалось Знамя Победы. Летели на Ил-14 — Марк Бернес, Лидия Русланова, ее муж, конферансье Михаил Гаркави, Петр Алейников... Из Большого — бас Максим Михайлов и одна балетная пара — я с Сусанной Звягиной. Принимали нас очень тепло.
— Что исполняли?
— Русский танец, который поставил когда-то балетмейстер Василий Вайнонен. Метрах в тридцати от Рейхстага свели два грузовика кузов к кузову, постелили ковры. Даже не представляю, сколько там было солдат!
— Сотни?
— Тысячи! Вокруг все горит, дымка в воздухе. Война ж еще не закончилась, люди продолжали гибнуть. Офицеры рассказывали, что много бойцов полегло при штурме Рейхстага, на втором этаже, на третьем. Я думал: какой ужас — пройти всю войну и несколько дней не дожить до победы.
— Было искушение оставить надпись на Рейхстаге?
— Что вы! Да и не подпускали нас к стенам. Дали два концерта и вернулись в Москву. Маршал Чуйков вручил нам медаль «За взятие Берлина».
— Сусанна Звягина — легенда Большого. Руководила фронтовой бригадой артистов, в 1943-м наградили орденом Красной Звезды.
— О войне вспоминать не любила. Это была необычайно красивая женщина, великолепная танцовщица. Умерла в 2006-м. А через два года — дочь, тоже Сусанна, работала в мюзик-холле. Жена Саши Мальцева. Он долго не мог прийти в себя после ее смерти. Горевал страшно. Говорил: «Дядя Володя, жить не хочу!» Я пытался найти какие-то слова, успокаивал.
— Сейчас у Мальцева новая семья.
— Жизнь-то продолжается...