С вопросами нравственными перемешаны и вопросы, касающиеся мышления.
Вот и можно заняться той частью, которая прямо относится к нравам: не глупо ли и не излишне ли заботиться о том, что наступит после смертного часа? погибают ли наши блага вместе с нами? остается ли что-нибудь от того, кого уже нет? можно ли получить или стремиться получить какой-нибудь плод с еще не существующего и имеющего появиться тогда, когда мы его не почувствуем?
Без предисловий нельзя будет понять, что опровергается.
Есть тела цельные — например, человек;
- есть составные — например, корабль, или дом, словом, все, в чем разные части скреплены в единое целое;
- и есть слагающиеся из отдельных членов, существующих порознь, — например, войско, народ, сенат.
Предметы, из которых слагаются такие тела, объединены правами или обязанностями, но по природе не связаны и разобщены. Мы думаем, что не бывает благ, состоящих из отдельных частей: единое благо должно охватываться и управляться единым духом, иметь единый исток. Это, если Вам угодно, доказывается само собою, — но установить это следовало, так как в нас мечут наши же копья. Как не может быть молвою речь одного-единственного и поношением — дурное мнение одного-единственного, так и для признания мало понравиться одному человеку добра. Для признания потребно единодушие многих известных и почтенных мужей. Стало быть, признание слагается из суждений множества лиц, то есть из отдельных частей, и, следовательно, не может быть благом.
Признание — это хвала, воздаваемая людьми добра человеку добра; хвала есть речь, речь есть звук, обозначающий нечто, или голос; а голос, пусть даже и самых лучших людей, не есть благо. Ведь не все, что делает человек добра, есть благо: он и рукоплещет, и свистит, но даже тот, кто всем в нем восхищается и все хвалит, не назовет благом ни рукоплескания, ни свист, — так же, как чох или кашель.
Во-первых, еще не установлено, нет ли благ из отдельных частей; оба ответа имеют сторонников.
Во-вторых, признание не нуждается во многих поданных за него голосах — довольно суждения и одного человека добра; ведь и один человек добра признает нас равными себе.
— «Так что же, значит, и молва это мнение одного человека, а поношение — это злоречивость одного?
Слава, требует широкого распространения и единодушия многих». Но одно дело молва или поношение, другое — признание.
Почему?
Да если обо мне хорошо думает муж добра, это все равно, как если бы так же думали все мужи добра; да они и думали бы так же, если бы меня узнали. Все они судят одинаково, ибо равно основываются на истине и потому не могут разойтись. Вот и получается так, словно они все думают одно, ибо иначе думать ни один не может.
— «Для молвы или для славы мало мнения одного-единственного».
— Но тут приговор одного равноценен общему, — потому что он будет одинаков у всех, если их опросить; а там у несхожих людей различны и суждения, не сходны чувства, и все — сомнительно, легковесно, подозрительно.
Вы думаете, они могут судить все одинаково?
Даже один судит по-разному!
Человек добра держится правды, а у правды одна суть, один облик; все прочие согласны между собою только в вещах ложных, которые не бывают постоянны, но изменчивы и противоречивы. —
«Но хвала — это только голос, а голос не может быть благом».
— Однако, говоря, что признание есть хвала, воздаваемая добрыми добрым, они сами имеют в виду не голос, а суждение. Пусть муж добра молчит, но кого он считает достойным хвалы, тот ее получил.
И потом, хвала — это одно, а восхваление — другое: для него-то и нужен голос. Потому говорят не «надгробная хвала», а только «восхваление», что выполняющий эту обязанность должен держать речь. Утверждая, что такой-то заслуживает хвалы, мы сулим ему не благожелательные разговоры, а мнения. Значит, хвала — это и невысказанное одобрение того, кто про себя хвалит человека добра.
Источник хвалы — Душа, а слова только обнаруживают выношенную в Душе хвалу и доводят ее до сведения многих. Хвалит тот, кто считает хвалу уместной.
Молва непременно требует слов в полный голос, признание — нет: оно может довольствоваться невысказанным суждением и быть полным не только среди молчанья, но и среди порицающих криков.
Слава слагается из суждений многих, а признание одних только добрых.
Ведь все эти прения — просто игра для тех, кто старается половчее поймать друг друга.
Лучше скажите о том, что согласно природе наш дух должен стремиться в бескрайнюю ширь, ибо Душа человека — вещь великая и благородная и не допускает, чтобы ей ставили иные, нежели богам, пределы.
Во-первых, она не согласна, чтобы родиной ее были ничтожный Эфес или тесная Александрия или другое место, еще обильней населенное и гуще застроенное. Ее граница — все то, что опоясывается последним и всеобъемлющим кругом, внутри которого лежат земли и моря, внутри которого воздух соединяет и вместе разделяет божественное и человеческое, внутри которого расставлено по местам столько божеств, чтобы каждое делало свое дело.
Во-вторых, она не принимает отпущенного ей короткого срока: «Мне принадлежат, — говорит она, — все годы, ни один век не запрет для великого ума, и все времена доступны мысли. Когда придет последний день и разделит божественное и человеческое, перемешанные сейчас, я оставлю это тело там, где нашла его, а сама вернусь к богам. Я и теперь не чужда им, хоть и держит меня тяжкая земная темница». Этот медлительный смертный век только пролог к лучшей и долгой жизни. Как девять месяцев прячет нас материнская утроба, приготовляя, однако, жить не в ней, а в другом месте, куда мы выходим, по-видимости способные уже и дышать и существовать без прежней оболочки, так за весь срок, что простирается от младенчества до старости, мы зреем для нового рождения. Нас ждет новое появление на свет и новый порядок вещей. А без такого промежутка нам не выдержать неба.
Так не страшись, прозревая впереди этот решительный час: он последний не для Души, а для тела. Сколько ни есть вокруг вещей, Вы должны видеть в них поклажу на постоялом дворе, где Вы задержались мимо ездом.
Природа обыскивает нас при выходе, как при входе. Нельзя вынести больше, чем принес; да и немалую часть того, что ты взял с собою в жизнь, придется оставить. Ты сбросишь верхний из одевающих тебя покровов — кожу, ты лишишься плоти и разливающейся по всему телу крови, лишишься костей и жил, скрепляющих все текучее и непрочное.
Тот день, которого Вы боитесь как последнего, будет днем рождения к вечной жизни. Сбросьте груз! Что Вы медлите, как будто уже однажды не покинули прятавшего Вас тела? Вы мешкаете, упираетесь, — но и тогда Вас вытолкнуло величайшее усилие матери. Вы стонете, плачете; плакать дело новорожденного, но тогда Вас можно было простить: Вы появились неразумным и ничего не ведающим, Вас, едва покинувшего мягкое тепло материнской утробы, овеял вольный воздух, а потом испугало грубое прикосновение жестких рук, и Вы, нежные, ничего не понимающие, оторопели перед неведомым. Теперь для Вас уже не внове отделяться от того, частью чего Вы были; так равнодушно расставайтесь с ненужными уже членами и сбрасывайте это давно обжитое тело. Его рассекут, закопают, уничтожат.
А что Вы печалитесь? Это дело обычное! Ведь оболочка новорожденных чаще всего гибнет. Придет день, который сдернет покровы и выведет Вас на свет из зловонной утробы.
И теперь, насколько можете; привязывайтесь к самым дорогим и близким не больше, чем чужой человек; уже здесь помышляйте о более высоком и величавом. Когда-нибудь перед Вами откроются тайны природы, рассеется этот туман и отовсюду ударит в глаза яркий свет.
Ведь и утверждающий, будто Душа существует лишь до тех пор, покуда удерживается в оковах плоти, а отделившись, тотчас рассеивается, все же старается и после смерти быть полезным. Пусть он сам исчезнет с глаз, однако
Мужество мужа в Душе вспоминают и древнюю славу Рода его...
Подумайте сами, до чего нам полезны добрые примеры, — и Вы поймете, что память о великих людях не менее благотворна, чем их присутствие. Будьте здоровы.