Четверо, все – мал мала меньше. Старшему, Матвейке, двенадцать, Никитушке девять, Нстеньке восемь, Алёнке семь. Были бы ещё два братика и сестрёнка, но младенцами померли. Сколотит, бывало, тятя махонький гробик, да на погост отнесёт. Вороны тревожно каркают, а Иван рядышком с родными сердешного своего младенца хоронит. Слёз не остановить, язви их в душу, все глаза словно от воды залиты окаянными слезами. Без конца смахивал Удалов слёзы, но не помогало. Да ещё вороны душу тиранят, ишь раскричались, думал отец.
Глубоко пытается вздохнуть деревенский мужик, да полного вдоха не получается, в нутре хрипит что-то, наружу просится. И вдруг, стоя среди погоста, он подумал: хорошо, хоть четверо выжили. Слава те Господи! Придёт домой, жена Степанида, после долгих молитв и слёз, бутылку самогона на стол выставит. Выпьет Иван стакан залпом и больше не станет. Некогда крестьянину пить, какое б горе не было…
***
Все четверо – на русской печи, из-за старенькой занавесочки на мать родную поглядывают. Кирпичи на печи уже чуть тёплые. Это ничего, думает младое племя Удаловых, мамочка сейчас натопит печь, снова горячими станут. Прошлой весною, когда речка поднялась, нанесло много брёвен. Мама привязывала к бревну верёвку. И вот Степанида, Матвейка с Никиткой тащили это бревно до дому, за ними бежали Наська с Алёнкой, хотели помочь, но мать отгоняла их:
– Ну-ка домой на печь, застудитесь. На ваш век хватит надсадушки, живо домой!
Ослушаться мамочку любезную никак нельзя, бегут сестрёнки домой, Наська за руку тащит Алёнку, заботясь о ней.
Так и натаскали этих принесённых речкой золотых брёвен, а потом всё лето Матвейка с Никиткой пилили их. Дело шло небыстро – пила тупилась, а, главное, силёнок не хватало – всё время хотелось есть. Крепко выручала рыба. Всё надобно успеть на деревне: и рыбку половить, и дров напилить.
Бывало скажет Матвейка брату и сестрёнкам:
– Мамка-то в колхозе измаялась, изнахратилась, вон одни кости торчат, работат до одури, еле живая до дому доходит.
Слушают старшего брата все внимательно, жалко всем мамку, сестрёнки плакать начнут, но Матвейка их тут же громким словом успокоит. Наська с Алёнкой, как только Степанида возвращалась с надсадной колхозной работы, едва мать сядет на лавку, тут же спешили снять с мамочки лапти. Надо было развязать верёвочки, расслабить намотанную на ноги ткань, и только после этого освободить ногу от лаптей.
Скажет, бывало, маманя:
– Доченьки! Христовенькие! Сняли шоптаники мои.
А детям чего? Рады радёшеньки, мама ласковое слово бает.
Были в доме старые тятины сапоги, да в них Матвейка уже ходил, наматывал на каждую ногу по две портянки, и ходил. Радовался в душе, что такую драгоценную обутку носит, но виду не подавал, чтобы Никитка не завидовал.
Утром, когда мама чуть засветло уходила на работу, старший сын долго отлёживаться никому не давал. Спать хотелось – мочи нет, но старший брат, на то он и старший! И вот уже Матвей командует:
– Давай пилить дрова, Никитка.
Никитка заноет:
– Все руки в мозолях, давай к деду Силантию сбегам, он нам пилу заточит?
Эх! Думал Матвейка, что хитрит Никитка, но и пилу заточить надобно. Дед Силантий никому не отказывал. Заточит, сядет на лавочку, закурит самокрутку, и скажет:
– Вы, робяты, пошто так часто бегаете ко мне? Ишшо справна пила ваша, маненько только затупилась. Подправил, теперя няделю пилите, не ходите ко мне понапрасну. Чего обутки протаптывать? Попилили, дух переведите, а опосля снова пилите, так дело и пойдёт.
Матвейка в такие моменты отвешивал Никитке затрещину. Тот молчал, знал, за что получил.
После заточки пилы дело шло веселее. Расколет Матвейка чурку, другую, и несут в сарай по драгоценному полешку сестрёнки родимые. А Матвейка обязательно напомнит:
– Наська! Алёнка! По одному полену берите. А то надорвётесь, а мне отвечай.
Матвейке было до смерти жалко сестрёнок. «Кормлю, кормлю их рыбой, а оне всё одно тощие». Часто вспоминал старший сын Удаловых, было ему тогда девять лет, волокли они с маманей брёвнышко из реки, а как не тащить, чуть проморгаешь бельмами – другие утащат!.. Вот тогда-то он первый раз надорвался, болело брюхо. Матвейка старался виду не показывать, но боль была сильной, и мальчик сильно сожалел, что постанывал от боли, а мама рядом сама не своя. Степанида в слезах молилась на иконы, а старший сын успокаивал:
– Ну, будет, мама! Будет!
Степанида Михайловна бабушку Лукерью позвала. Та лечила надсаду, а после маманя травами подлечивала. Бани у людей в деревнях стояли у речки, часто уносило бани в половодье. И вот выходило так, у кого баню унесло, горе, а через много километров в какой-нибудь деревеньке брёвнышки от уплывших бань шли на дрова, или строительство, вот и радость… Такова жизнь.
Маманя что-то в печи варит. А из чего? Вроде всё подчистую съели, замороженные картофельные очистки, которые мама варила последнее время с квашеной капустой, уж как три недели назад закончились. Весна на дворе, май месяц, но холодно ещё. Только к середине дня потеплеет маленько, и снова холодно, одно слово – «Сибирь».
Отец их, Иван Иванович Удалов, писал, что до Берлина скоро дойдут, больше писем не было. И дети, чуя боль матери, остерегались спрашивать маму о тяте. Матвей, как только замечал, что кто-то разевал рот на эту тему, сразу затрещину отвешивал.
Степанида Михайловна, бывало, скажет сыну:
– Ну что ты их, Матвей, колтыжишь? Рази оне виноваты? Будет тебе, будет, охолони. Будем ждать тятю нашего сердешнаго. Когда вернётся, я его в бане отмою, на печь уложу, и, наверно, неделю смотреть на него стану, пушинки с лица сдувать. Намаялся, сердешный, за войну проклятущую, будь здоров. Пусть лежит, отдыхает. Никуда не пущу. Эх! Вот только чем накормить?
Поглядит старший сын на мечтающую мать, да и скажет:
– Накормим, мам! Я рыбы наловлю! Насолим, проживём. Да и тятя ни в жисть на печи не станет лежать. Зверя подстрелит, вот и мясо.
Матвей первым соскочил с печи, глянул в горнило, где дружно горели дрова. Томился чугунок с чем-то съестным.
– Мам! Ты чего там варишь?
– Грибы, да картошки для вкуса маненько бросила, посолила, должно вкусное ёдово будет.
Матвей широко раскрыл глаза:
– Да картошка-то откуда?
– У Дуни Бурниной маненько взяла. Она ныне добрая, муж Василий раненый без ноги вернулся, живой. Эх! Как бы мы без Дуни-то, всё чё-то подкинет, жалеет нас. Мы вчерась на радостях брашки отведали. Ой, захмелели, наревелись.
Сказала эти слова Степанида, и подумала: ой, я с Матвейкой-то, как со взрослым баю. Немного подумав, добавила про себя: а он уж давно взрослый, от жизни нашей. И как бы мне без него, Пресвятая Богородица?! И ягоды сколь на зиму насобирал, грибов, рыбы насолили, всё зима подобрала! Вернётся Иван, скажу, кто главный мой помощник был.
Матвей скомандовал:
– Ну-ка живее подымайтесь! Тошнотиков искать будем.
Степанида, посуровев лицом, тихо сказала сыну:
– Пусть поспят ишшо, пока спят и голод не страшен.
На печи уже никто не спал, и Никита, громко зевая, говорил матери:
– Ага! Неохота! Мне во сне всегда жрать охота, вот бы наесться досыта хлеба. Я бы пять булок съел.
Матвей тут же закричал на брата:
– Съел бы, и брюхо заболело! Чё тогда с тобой делать? Подымайся, гвардия, вперёд, в поле.
Никита спрыгнул с печи, обулся в лапти, и перечил брату:
– Да уж сколь раз прошли, нету там ничего.
Тошнотиками в их деревне называли прошлогоднюю картошку. Как не старались бы тщательно выбирать клубни, а в земле всё равно немножко картошки оставалось. Дети ходили по полю, где копали, где ногами распинывали большие куски земли, где палкой ковыряли ещё неотдубившую от мороза до конца землю, но за день находили с десяток мелких клубней или, если повезёт, то средних размеров.
Однажды, пнув большой кусок земли, Никитка увидел большую картофелину и радостно закричал:
– Ура! Еда! Еда!
Всё шло в дело. Колдовала маманя, добавляла коры, лебеды, ещё чего-то. От такой еды детей тошнило, мучились ребята животами.
***
В тот день из района приехал председатель их колхоза Захар Игнатьевич Фёдоров. Заворотил в свой двор коня, зашёл в избу, вытащил ружьё, вышел на крыльцо и выстрелил два раза в небо, крича во всё горло:
– Победа! Победа! Победа!
Берёг шибко председатель патроны. А как не беречь? Когда зверя добывал, на всю деревню делил мясо. Любили его люди, а тут, ради Победы, не пожалел два драгоценных патрона.
Сбежались на выстрелы и крики люди от мала до велика, а председатель уж команду даёт:
– Знаю, ничего ни у кого нету, но всё одно несите, что есть, я из района два литра спирта привёз и пшеницы два мешка дали.
Удивились люди, как это председатель добыл спирт. Фронтовик Василий громко говорил:
– Ух, головастый ты, Захар! Да, как добыл-то?
– Да как, Василий! В прошлом году мы хорошо сдали зерна государству, рожь выручила. А я, когда узнал про Победу, говорю при всём начальстве: а моим бабам и отметить Победу не на что! Голодные все, глядеть на людей страшно. Расщедрилось начальство, едрёна корень, я и сам не ожидал, разве дадут чего? А тут, вишь, Победа.
Продолжение здесь
Project: Moloko Author: Казаков Анатолий
Ещё рассказы этого автора здесь и здесь и здесь