Не имели вот этой бывалости, этой привычки, этого спокойствия перед лицом опасности, которые родились на войне, у бойцов, проходивших сейчас перед ним. Очевидно, таков был закон войны. Многим пришлось погибнуть, прежде чем те, которые остались в живых и дрались сейчас, стали такими — бывалыми, кадровыми солдатами и командирами, не по названию, а по существу.
"День в день 80 лет назад". Переворачивая листы истории невольно ловишь себя на мысли, что история развивается по спирали. И те, затаённые обиды, запертые в пыльных шкафах на западе, передаются с генами потомкам. Теперь они ищут реванша сегодня...
Легко судить о том, что было с позиции прошедшего времени, всё кажется ясным, легко и отчётливо разбираются просчёты, но как видит это время корреспондент здесь и сейчас - сегодня представляется удивительным. Он вкладывает живые камни строк в стену "плача", любви и ненависти - и это становится чрезвычайно актуально.
Статья, опубликованная в газете КРАСНАЯ ЗВЕЗДА 1 мая 1943 г., суббота:
Зрелость
Стоял первый по-настоящему теплый день. Долго державшийся снег вдруг сразу начал таять, и по крутой деревенской улице потекли быстрые черные ручьи. Последнее, что заметил полковник Проценко, входя в хату, были красноармейцы, устало пересекавшие улицу в хлюпающих, мокрых валенках. Проценко вошел в избу, устало опустился на скамейку, ожидая, пока фельдшер Вася приготовит ему постель. Полковника бросало то в жар, то в холод, — ангина, которую он таскал за собой последние недели, сегодня, кажется, готова была окончательно свалить его. Он приложил руку ко лбу, — голова горела. Пошатываясь, он дошел до кровати. Вася стал рыться в своей полевой сумке, отыскивая лекарство.
— Подожди, — сказал Проценко. — Сейчас приму. Позови ко мне Гвоздева.
В одном из боев полковник вынес из боя смертельно раненого Васю Голубева, молодого фельдшера; позже по случайному стечению обстоятельств Вася спас полковника от, казалось, неминуемой гибели. Пролитая кровь их сроднила. Голубев остался у полковника. Он был у него и адъютантом, и лекарем, и сыном. Он звал его, как зовут сына — по имени.
Вася, хорошо знавший по интонациям голоса полковника, где начиналась и где кончалась его медицинская власть над ним, послушно закрыл сумку и выбежал за красноармейцем, чтобы позвать Гвоздева.
Когда заместитель командира дивизии по хозяйственной части майор Гвоздев вошел, Проценко, казалось, уже лежал в забытьи, плотно закрыв глаза. Но как только Гвоздев щелкнул каблуками, Проценко открыл глаза и внимательным, долгим взглядом уперся в его сапоги. Гвоздев, отрапортовав, тоже посмотрел на свои сапоги, недоумевая, что могло вызвать внимание полковника. Сапоги были в порядке.
Продолжая глядеть на них а не на Гвоздева, Проценко сказал, не повышая голоса и обращаясь к Гвоздеву на «вы», причем и то и другое, насколько Гвоздев знал, не предвещало ничего хорошего.
— Прибыли ваши грузовики с сапогами? — спросил Проценко.
— Никак нет, — сказал Гвоздев. — Засели в грязи у Курмоярской, -— послезавтра будут.
— А в чем ходят бойцы, вам известно? — спросил Проценко.
— Так точно. В валенках, — сказал Гвоздев. — Послезавтра доставим сапоги.
— Если завтра не доставите, — сказал Проценко, — то послезавтра и вы, и вся ваша хозяйственная часть оденете валенки. Можете итти.
Гвоздев вышел, Проценко снова закрыл глаза, безучастно проглотил какие-то таблетки, которые поднес ему фельдшер Вася, и продолжал лежать неподвижно, так что только по его прерывистому дыханию можно было угадать, что он не спит. Стиснув зубы, он с раздражением думал о том, что люди, прошедшие, за эти два месяца шестьсот верст, сейчас идут в мокрых валенках и им негде ни обогреться, ни обсохнуть. Это была одна из тех издержек наступления, в которых, когда начинаешь разбираться, на первый взгляд кажется никто не виноват, но которые в то же время нетерпимы. Наступали так, что не поспевали обозы, не поспевали кухни, — по два, по три дня почти ничего не ели, давно уже отвыкли греться водкой и теперь еще эта оттепель... Он очень хорошо представлял себе, как буксуют у горы возле Курмоярской машины и как нет человеческих сил их вытащить, и в то же время он знал, что Гвоздев обязан придумать для этого что-то сверхчеловеческое, потому что иначе нельзя, и еще потому, что наступление вообще требовало сверхчеловеческого напряжения сил, и если на это были способны бойцы, то на это должен был быть способен и Гвоздев.
Тут Проценко подумал о себе и попробовал осудить себя за то, что вот все-таки он слег сейчас, вместо того, чтобы ехать в полки. Но нет, он и в самом деле не мог ехать полчаса назад, Когда он разговаривал со своим заместителем — подполковником Шеповаловым, то чуть не упал и удержался только, схватившись за стекло «Виллиса». Он должен пролежать сутки, иначе просто-напросто подохнет. Вдобавок, вдруг подумал он, плохая была бы у него дивизия и плохой был бы он командир, если бы на втором году войны он не мог оставить свое хозяйство на одни сутки. Год назад он, пожалуй, не мог бы оставить хозяйство на сутки, а сейчас может. Он отдал все приказания, и подполковник Шеповалов, в конце концов, толковый военный, и командиры полков тоже хорошие командиры, и он во всех подробностях предусмотрел, как они должны будут действовать в течение этих суток, чтобы завтра взять город.
Фельдшер Вася, осторожно поддерживая его голову, сделал ему на горло компресс и приподнял его повыше на подушках.
— Еще выше, — попросил Проценко.
Вася поднял его еще выше.
— Разверни карту, —сказал Проценко.
Вася развернул карту и держал ее на весу перед его глазами. Синие и красные стрелы и полукружия прыгали на карте, и Проценко, которому казалось, что карта дрожит в руках у Васи, сказал:
— Держи как следует.
Но стрелки и полукружия продолжали прыгать. Проценко понял, что это у него от жара и болезни рябит в глазах. Он несколько раз открывал и закрывал глаза, двигая на подушке головой и, наконец, нашел такое положение, при котором карта больше не прыгала. Все было правильно. Он тянул свою дивизию левее города на проселочные дороги и, как обычно, обходя немцев, хотел сбить их с высот и выскочить к утру сразу не на восточную, а на западную окраину города. Сейчас, судя по времени, полки уже должны были начать атаку высот, и частые минные разрывы, казалось, подтверждали это.
Полковник ждал донесения. Но вместо связного, в комнату вбежал командир батальона капитан Маркушев. Был он в сбитой набок шапке, в расстегнутом полушубке, из карманов которого торчали гранаты.
— Товарищ полковник, — сказал Маркушев, еще задыхаясь от бега. — Товарищ полковник, там машина готова: отъезжайте пока. Танки немецкие прорвались. К деревне подходят. К штабу.
— Опять, как в Калинникове? — брезгливо спросил полковник, в упор посмотрев на Маркушева. Калинниково — это была единственная деревня на всем пути наступления, которую месяц назад, уже было заняв, снова отдали немцам после неожиданной атаки их танков. Деревню взяли обратно с большими потерями только на следующий день, а ее название стало в дивизии словом нарицательным — напоминанием о большой неудаче. Маркушев тогда тоже сплоховал в числе других и отступил из деревни, и теперь слова полковника о Калинникове были для него особенно обидны.
— Нет, товарищ полковник, — сказал Маркушев, побагровев,—не как в Калинникове. Мы не уйдем. Мы хоть и на эту улицу их допустим, а всё равно пожжем, пожжем всех. Но только вы, пожалуйста, садитесь в машину, хоть на хуторок отъезжайте. Они, часом, сюда ворваться могут.
— А вы их не пускайте, — сказал Проценко, — вот мне и ехать никуда не нужно будет. Болен я, никуда я не поеду. А теперь, как хотите: хотите — пускайте, хотите — нет. — И Проценко повернулся на бок, лицом к стене, выразив одним этим движением сразу и то, что никуда он отсюда не пойдет, и то, что разговор его с Маркушевым окончен.
Маркушев знал по опыту, что если полковник замолчал, то пробовать продолжать разговор с ним бесполезно. Он потоптался еще несколько секунд в комнате и вышел размашистым шагом человека, принявшего решение твердое и бесповоротное.
Как только Маркушев вышел, Проценко опять повернулся и лег на спину. Так лежать ему было легче. Он поворачивался на бок единственно с той целью, чтобы показать капитану, что ничего особенного не произошло и что, если танки подошли к деревне, это еще не причина для того, чтобы ему выезжать из нее, а капитану прибегать в расхристанном полушубке с карманами, доверху набитыми гранатами. Если бы Проценко попробовал себе сейчас дать отчет в своих чувствах и вспомнил бы себя год или полтора назад, он бы сказал себе, что год назад, а тем более полтора, он не смог бы вот так повернуться на кровати и остаться лежать при этом известии: он бы либо и правда уехал на хутор, либо (скорее всего) поехал с Маркушевым вперед собственноручно отбивать танковую атаку, но во всяком случае эта танковая атака была бы для него тогда чем-то пусть уже привычным, но всё еще жутким, и он не сумел бы спокойно на одном месте ждать ее результатов. Теперь он мог. Больше того, теперь он был убежден, что на улице под его окнами боя не будет, что танки остановят и начнут жечь еще на окраине и что сделает это тот же самый капитан Маркушев, прибежавший к нему таким взволнованным не потому, что он увидел танки, а потому, что его волновала безопасность больного командира дивизии.
Теперь в избу доносились звуки совсем близкого боя. Проценко опять повернулся боком к стене и, по временам открывал глаза, прислушивался, стараясь на слух определить, что происходит. Стрельба то затихала, то разгоралась с новой силой. По звукам было слышно, что стреляли и орудия и противотанковые ружья сразу и на северной и на южной окраинах деревни.
Проценко еще год назад, в конце прошлой зимы, сумел победить в себе тот излишний азарт наступления, который сначала заставлял его бросать вперед сразу все, что у него было за душой. Еще тогда, на фронте, немцы дали ему несколько хороших уроков, пощупав его оголенные тылы и однажды чуть не уничтожив его самого вместе со всем его штабом. Он был хорошим учеником и теперь всегда испытывал чувство удовлетворения от того, что в решительные минуты боя во время всяких неожиданностей и контратак всегда имел под рукой что-то, что в последнюю минуту можно было бросить на весы военного счастья.
Правда, у него в этом году прибавилось в дивизии и пушек и противотанковых ружей, но дело было не в этом. Раньше, сколько бы их ни было, он всё равно не выдерживал характера и бросал их в бой всегда немного раньше, чем это было абсолютно необходимо. Теперь он каким-то шестым чувством умел отличать необходимость действительную от необходимости кажущейся. И именно поэтому он сейчас спокойно сознавал, что вокруг деревни сосредоточено всё нужное для того, чтобы отбить танковую атаку, и что Маркушев должен ее отбить, и что он правильно сделал четверть часа назад, повернувшись лицом к стене, вместо того, чтобы собственными приказаниями вмешиваться в детали боя, в работу своего подчиненного, которую тот должен был сделать сам, без его помощи.
Через час начало темнеть. Звуки близкого боя затихли, остались только далекие, глухие разрывы мин там, на возвышенностях, где дрались полки. Капитан Маркушев вошел в избу уже не так торопливо, как в первый раз. До крыльца он бежал, но в сенях, прежде чем войти, отдышался, использовав это время на то, чтобы снять с гимнастерки ремень с портупеей и переодеть его поверх полушубка. Он застал Проценко лежащим всё в той же позе, в какой он его оставил.
— Доложите, — сказал Проценко, не поворачивая головы.
— Атака отбита, — отрапортовал Маркушев. — Четыре танка подбили, остальные отошли. Раздавлено одно орудие.
— Отбили, — сказал Проценко и только тут повернул голову к Маркушеву.
Маркушев стоял навытяжку, затянутый поверх полушубка ремнем и в шапке, необычно аккуратно сидевшей на его голове.
— Вот это гвардейский доклад, — сказал Проценко. — И вид теперь имеете гвардейский.— И вдруг, заметив ту особую аккуратность, с которой Маркушев, видимо, специально в сенях надел шапку, улыбнулся и добавил: — Только что же это ты, капитан, шапку так надел. Шапка у гвардейца немного набекрень должна быть, чтобы вид был лихой.
Маркушев, тоже улыбнувшись, привычно сдвинул набок шапку и сказал;
— Так точно, товарищ полковник.
— Ну, ладно, молодец. Иди, — сказал Проценко. — А то, что же это хотел меня из кровати вытаскивать. А я же не могу: мне Вася не разрешает с кровати вставать!..
Донесение от Шеповалова задерживалось. Оно пришло только к девяти часам вечера, потому что, как сказали полковнику, первый из посланных связных был убит по дороге миной. Шеповалов доносил, что продвинуться пока почти не удалось из-за свирепого огня, но что он надеется решить дело ночью.
Проценко вызвал к себе начальника оперативного отдела и отдал ему несколько дополнительных приказаний с тем, чтобы тот поехал с ними к Шеповалову и к утру вернулся обратно с донесением. Сводились эти приказания к обычным требованиям не бить в лоб и не тратить раньше времени резервы, но то, что Проценко все-таки сейчас посылал к своему заместителю специального человека с этими приказаниями, должно было дать Шеповалову понять, что сейчас это особенно важно и что командир дивизии предчувствует серьезное сопротивление немцев.
Когда начальник оперативного отдела уехал, Проценко подумал, что в сущности весь опыт, который он приобрел за время войны, в главном сводился к нескольким очень простым истинам, вроде тех, о которых он сейчас напоминал своему заместителю, но все эти истины, очень простые, когда о них шла речь вообще, становились предметом военного искусства в каждом определенном случае, когда их приходилось применять то в одних, то в других обстоятельствах. Не бить в лоб значило в каждом случае, на каждой новой местности знать безошибочно, где именно этот «лоб», а не вводить преждевременно резервы—значило каждый раз точно угадать ту минуту, которая отделяла «преждевременно» от «своевременно». Так было и со всеми остальными простыми истинами, и это оказывалось самым трудным.
К полуночи полковнику стало чуть-чуть легче, и он, наконец, заснул. Когда он проснулся среди ночи, в тишине были издали хорошо слышны не только разрывы мин, но и пулеметные очереди: на высотах шел ночной бой.
Начальник оперативного отдела вернулся в десять утра. Проценко полулежал на кровати и с трудом, морщась от боли, мелкими глотками пил горячее молоко. Он отдал Васе стакан и молча выслушал доклад. За ночь положение не изменилось: один полк, взобравшийся на высоты, утром был сброшен немцами обратно. Другой по приказу Шеповалова попробовал обойти немцев еще левее, но попал под сильный фланговый огонь и тоже не смог продвинуться.
— Что делается сейчас? — отрывисто спросил Проценко.
Сейчас подтянули артиллерию и должны начать общую атаку.
— Можете итти, — сказал Проценко и велел Васе подать ему карту с нанесенной на утро обстановкой. Обстановка, оставалась почти той же самой, что и вчера днем, когда он уезжал с передовых. Вчера вечером и ночью Проценко волновался: оттого, что не мог сам наблюдать за боем и вообще от обычного нетерпения видеть свой план выполненным. Сейчас впервые в этом плане ему показалось не всё таким ясным, как представлялось вчера. Судя по всему, и Шеповалов и командиры полков действовали согласно его увазаниям, а между тем наступление задерживалось.
Наблюдательный пункт Шеповалова помещался в лощинке за гребешком маленького снежного холма. Отсюда была хорошо видна вся лежащая впереди длинная лощина и тянувшиеся перед нею холмы, занятые немцами.
Проценко застал Шеповалова в момент, когда тот готовился отдать приказание о вводе на левом фланге в бой нового полка. Шеповалов отрапортовал ему и стоял, ожидая приказания. Был он с утра неизвестно каким образом брит, за что Проценко в душе похвалил его, но, видимо, очень устал и был очень рад приезду полковника, который теперь своими глазами мог убедиться, что всё выходит не так, как думалось, не потому, что он, Шеповалов, делает что-то не так, а потому, что они не предугадали действий противника, и немцы, защищая этот город, дрались не так и не там, где обычно.
— Прикажете вводить в бой полк? — спросил Шеповалов.
— Нет, — ответил Проценко и несколько минут молча рассматривал в бинокль поле боя.
Немцы располагались за обратными скатами холмов, и было трудно определить, какие у них здесь силы. Но всё — и потери, и упорство сопротивления, и частые, ложившиеся рядами впереди минные разрывы — говорило за то, что у немцев тут большие силы. Между тем, этого не должно было быть.
Перед фронтом Проценко в последнее время отступала сильно потрепанная в боях немецкая пехотная дивизия и если, как обычно, главные силы ее прикрывали шоссе, ведущее в город, то здесь, на этих холмах, прорвавшись через которые он хотел обойти город, не могло быть больше двух потрепанных батальонов. А между тем... Вдруг Проценко с той силой прозрения, которая возникала у него в трудные минуты, перевернул всё происходившее наоборот и представил себя на месте немецкого генерала, уже четвертую неделю отступавшего перед ним и за три недели отдавшего ему три города.
Три города взял Проценко одним и тем же маневром, оставляя против немцев заслон на главной дороге и главными силами обходя город то слева, то справа по трудно проходимым местам, где немцы, не ожидая ударов, в свою очередь оставляли только слабые заслоны. Три раза противник попадал на эту удочку, три раза Проценко входил в города с западных окраин, три разa немецкая дивизия стремительно отскакивала назад, оставляя пленных и раненых и с трудом выскальзывая из окружения. И вот, этот четвертый город, и снова шоссе, ведущее к нему, а слева трудно проходимые высоты, на которые он бросил свои полки. В конце концов, немецкий генерал наверное был капитаном или майором в ту германскую войну и уже три года воевал в эту, первые растерянность и ошеломление у него уже прошли, и не было ничего хитрого в том, что, одинаковым образом потеряв три города, на четвертый раз он предугадал действия Проценко.
Проценко с полной ясностью почувствовал, почти ощутил, что на этот раз немец перехитрил его и оставил на главной дороге тоже заслон, а за этими холмами, по которым он бил, у противника не два батальона, а может быть два полка.
Проценко сел рядом с Шеповаловым на разостланную прямо на снегу плащ-палатку, и они вместе развернули на коленях вздувшуюся от ветра, карту.
— Сколько времени? — спросил Проценко.
— Семнадцать, — сказал Шеповалов.
— Через час начнет темнеть, —сказал Проценко. — Прикажите полку: сейчас же, с началом темноты передвинуться с левого фланга на правый, на шоссе. А когда совсем стемнеет, оттяните и другой полк. Мы его тоже двинем на шоссе.
Проценко посмотрел на карту и отметил по ней путь следования полков, сначала в тыл, потом вдоль фронта с выходом на шоссе.
— Сколько тут? — спросил он у Шеповалова. — Примерно 12 километров?
— Да.
— Ну, по такой дороге за 4 часа сосредоточатся у шоссе, а часть сил мы растянем вдоль высот. Вы останетесь здесь. Артиллерию я вам оставлю всю, кроме противотанковой, и деритесь так, чтобы немцы ничего не заметили. Бейте их главным образом огнем, не жалейте снарядов.
Он помолчал, пока Шеповалов давал приказания адъютанту, а потом сказал:
— С полками на шоссе поеду я сам.— И прибавил уже неофициально, поясняя только что отданное приказание: —Понимаешь, Анатолий Дмитриевич. Чувствую я, что перехитрили они меня сегодня. Главные силы у них здесь, а на шоссе так, пустяки. Если скрытно передвинем полки, то город будет наш. Приезжай ко мне утром, я где-нибудь около городского собора буду.
Всю первую половину ночи он провел в районе шоссе, отдавая приказания и объясняя командирам задачу. Город надо было взять сегодня ночью. Для первого удара он стянул всех бывших в его распоряжении автоматчиков и приказал подтащить как можно ближе к немцам все минометы — ротные, батальонные и полковые. И если - Шеповалов там, на левом фланге, не даст немцам заметить никаких перемен, то они подумают, что здесь, на шоссе, вступили в бой новые части, и если даже у них окажутся силы для контрудара, они всё равно не выдержат и оставят город, боясь окружения.
Бой начался в три часа ночи, и к шести утра в бледной дымке зимнего рассвета первые отряды автоматчиков прорвались на окраины города.
В семь часов утра Проценко подъехал к городскому собору и остановил машину около широкой, избитой осколками снарядов паперти. Конный связист прискакал с западной окраины и сообщил, что от немцев очищаются последние дома.
По улицам мимо него проходили роты, двигавшиеся во втором эшелоне. Многие были небриты. Старьте солдаты обычно сразу узнавались по густым усам и по тому, как привычно и ловко несли они солдатскую выкладку на своих сутуловатых спинах. Много было и молодых парней. Но и те и другие шли через город уверенно, привычно, по-солдатски. Было в них во всех что-то удалое, бывалое, рождающееся только среди тяжелого опыта войны. Проценко вспомнил свою кадровую дивизию, где он служил начальником штаба перед самой войной. Да, она имела тогда более молодцеватый вид, лучшую выправку, и бойцы в ней были все. погодки, ровесники, один к одному. Но они не имели вот этой бывалости, этой привычки, этого спокойствия перед лицом опасности, которые родились на войне, у бойцов, проходивших сейчас перед ним. Очевидно, таков был закон войны. Многим пришлось погибнуть, прежде чем те, которые остались в живых и дрались сейчас, стали такими — бывалыми, кадровыми солдатами и командирами, не по названию, а по существу.
Мысли Проценко прервал подъехавший к нему на машине Шеповалов. Он доложил Проценко о ходе боя на левом фланге, вернее уже не о ходе боя, а о ходе преследования. Потом, поймав взгляд Проценко, он тоже несколько секунд рассматривал проходивших бойцов.
— Взяли всё-таки город, — сказал он. — Гоним немцев. Подумайте, товарищ полковник, как бы мы их сейчас погнали, если бы у нас была та кадровая дивизия, с которой войну начинали.
— Такая, с какой войну начинали? — переспросил Проценко. — Нет, Анатолий Дмитриевич, неправы вы. С такой дивизией, с какой войну начинали, медленнее бы сейчас гнали немцев. Хорошая была дивизия, но та, что сейчас у нас с вами — лучше. И мы с вами лучше, и командиры наши лучше.
Он помолчал и добавил:
— Вы так говорите, Анатолий Дмитриевич, потому, что в начале войны из запаса пришли и сами себя не цените: всё вам кажется, что вы еще немного штатский человек. А вы сейчас самый что ни на есть кадровый, — более кадровый, чем я сам в начале войны был, хоть до этого 15 лет в армии прослужил. Ну, что же, — сказал он затем уже другим, официальным тоном, — подыскивайте помещение для штаба. Распоряжайтесь преследованием. Мне сейчас Вася квартиру найдет, я лягу до вечера...
Он посмотрел вверх на разорванное белое облачко, на начинавшее голубеть небо, потом перевел взгляд на землю, на которую пятнами ложились солнечные зайцы, и добавил:
— Я к вечеру поднимусь, наверное лучше станет. Уж больно погода сегодня хорошая.
(Константин СИМОНОВ, ДЕЙСТВУЮЩАЯ. АРМИЯ)
Работая над романом «Солдатами не рождаются», Константин Симонов, по его выражению, окунулся в круговорот событий, происходивших на Дону и Волге в 42-м и 43-м годах. И здесь писатель привержен точным координатам и характеристикам. В центре его внимания люди непреклонного мужества и непоказного геройства. Война для них тяжёлая работа, которую необходимо совершать с полной отдачей сил при любых обстоятельствах. Вот как характеризуется один из таких персонажей Пикин, в прошлом штабс-капитан русской армии, а на первых страницах романа – начальник штаба дивизии, которой командует генерал Серпилин: «Пикин – это июльский приказ Сталина, тот самый, страшный, после сдачи Ростова и Новочеркасска: “Ни шагу назад!” Его читали перед строем, когда дивизию прямо с эшелонов швырнули в бои, чтобы заткнуть дыру ещё там, за Средним Доном, далеко от Сталинграда. Но затыкать дыру было уже поздно, и дивизия стала магнитом, с утра до ночи притягивавшим к себе удары с земли и воздуха… Пикин – это переправа через Дон, после того как половина дивизии полегла там, за Доном. Серпилин в тот день оказался в окружённом полку на отшибе, и, когда на закате всё же пробился и вывел остатки полка к переправе, оказалось, что на переправе нет бедлама, который он страшился увидеть, а порядок, и этот порядок навёл подошедший сюда с ядром дивизии Пикин»
Несмотря на то, что проект "Родина на экране. Кадр решает всё!" не поддержан Президентскими грантами, мы продолжаем публикации проекта "День в день 80 лет назад". Фрагменты статей и публикации из архивов газеты "Красная звезда" за 1943 год. Просим читать и невольно ловить переплетение времён, судеб, характеров. С уважением к Вам, коллектив МинАкультуры.