Из истории литературы
В 1965 году в журнале «Русское слово» был опубликован цикл «Пушкин и Белинский», состоящий из двух статей. Автор, публицист и литературный критик Писарев, попытался рагромить всё творчество самого великого из русских поэтов. Парадокс текста в том, что виртуозное мастерство фразы употреблено на доказательство изначально ложных посылок.
В период журнальной активности Писарева вокруг условно вычлененных в литературе «пушкинского» и «гоголевского» направлений велась острая идейная полемика. Выступление Писарева занимает в этой полемике особое место: слишком огромен гнев, с которым обрушился Писарев на Пушкина, слишком чудовищна ошибка критика.
Отношение Писарева к Пушкину и искусству не было одинаковым на протяжении всех лет соответствующих публикаций. Писарев обладал яркой художественной натурой, был утончённым интеллигентом с широким гуманитарным образованием. В 1859 — 1863 годах Писарев не состоял в лагере Базаровых, отрицавших, в частности, Пушкина.
Изменение позиции критика произошло в 1864 году. В этом году была опубликована знаменитая статья Писарева «Реалисты».
Центральный пункт «Реалистов» — «вопрос о голодных и раздетых людях». Писарев признаёт, что у него нет ответа, готового рецепта: «... вопрос этот и сам по себе так громаден и так сложен, что на его разрешение требуется вся наличная сила и зрелость человеческой мысли, всё напряжение человеческой энергии и любви и весь запас собранных человеческих знаний: излишку оказаться не может, а, напротив, оказывается до сих пор громадный недочёт, который поневоле будут пополнять рабочие силы следующих столетий» (Собрание сочинений в четырёх томах, т. 3. М., 1956, с. 105).
Статья Писарева — не изложение истины, а мучительный поиск её. Писарев напрягал интеллект, чтобы разрешить противоречия в жизни и в душе: «вопрос этот... так громаден и так сложен».
«Литературные противники нашего реализма, — пытается объясниться Писарев, — простодушно убеждены в том. что мы затвердили несколько филантропических фраз и во имя этих афоризмов отрицаем сплошь всё то, из чего нельзя изготовить обед, сшить платье или выстроить жилище голодным и прозябшим людям. Понимая нас таким образом, они, конечно. должны были ожидать, что мои размышления о науке и искусстве будут заключать в себе бесконечные упрёки Шекспиру, Гёте, Гейне и другим подобным негодяям за трату драгоценного времени на непроизводительные занятия. Они ожидали, вероятно, что я так и пойду косить без разбору: Шекспир — не Шекспир, Гёте — не Гёте, чёрт мне не брат, все дураки и знать никого не хочу. Такому направлению моих умозрений они были бы несказанно рады, потому что, разумеется, подобная премудрость не поколебала бы в умах читателей ни одной буквы из старого эстетического кодекса. Теперь, когда они увидели, что я взялся за дело не таким косолапым манером, им сделается очень досадно, и они начнут звонить в журналах, что реалисты доврались до чёртиков и поневоле поворачивают оглобли назад» (т. 3, с. 104).
Дело, за которое вялся Писарев, состояло в отборе из всего имеющегося в наличии продукта духовного производства того, что может помочь установлению справедливых общественных отношений, таких, при которых не будет ни голодных, ни раздетых. Но принципы такого отбора по отношению к искусству Писарев не смог правильно сформулировать. Он весь был борьба. Внимательное чтение «Реалистов» обнаруживает проявления душевной дсгармонии автора, его нетождественности самому себе.
Повинуясь эстетическому чувству, Писарев стремится уравновесить апологию науки отведением искусству «своего места»: «Мы твёрдо убеждены в том, что каждому человеку, желающему сделаться полезным работником мысли, необходимо широкое и всестороннее образование, в котором Гейне, Гёте, Шекспир должны занять своё место наряду с Либихом, Дарвином, Ляйелем» (т. 3, с. 105). Но апология и отведение «своего места» — вещи разные. Отдавая дань художественному творчеству, Писарев хочет сохранить верность принципу примата науки над искусством. Осуществление этого желания достигается тем, что искусство, в отличие от науки, лимитирется. Кроме того, допущенное по лимиту искусство, прежде чем стать годным к употреблению, должно подвергнуться чистке. «Вы прочитаете Шекспира, — пишет Писарев, — Байрона, Гёте, Шиллера, Гейне, Мольера и очень немногих других поэтов, замечательных не тем, что они когда-то жили и что-то написали, а тем, что они действительно высказали людям несколько умных и дельных мыслей. Из наших писателей вы возьмёте Грибоедова, Крылова, Пушкина, Гоголя, отнесётесь к ним с самою строгою критикою и увидите тогда, что ваше чисто литературное образование совершенно окончено» (т. 3, с. 106). Цепь своих расуждений о литературе Писарев подкрепляет резким эмоциональным выпадом:«Кто не реалист, тот не поэт, а просто даровитый неуч, или ловкий шарлатан, или мелкая, но самолюбивая козявка» (т. 3, с. 108).
После такого взрыва Писарев уже не мог сдержатья. Пушкина, которого он только что зачислил в число необходимых для реалистов писателей, он назыает теперь пародией на поэта. «О Пушкине, — пишет критик, — бродят в обществе разные нелепые слухи, пущенные в ход эстетическими критиками; оющество не сличает этих слухов с существующими фактами, но повторяет их с чужого голоса и, по старой привычке к этим слухам, считает их за непреложную истину, не требующую доказательств. Говорят, что Пушкин — великий поэт, и все этому верят. А на поверку выходит, что Пушкин просто великий стилист — и больше ничего. Говорят далее. что Пушкин основал нашу новейшую литературу, и этому тоже верят. И это тоже вздор. Новейшую литературу основал не Пушкин, а Гоголь. Пушкину мы обязаны только нашими милыми лириками...» (т. 3, с. 109). Последнее замечание Писарева в высшей степени интересно. В сознании литератора неизбежно возникали контраргументы на его утверждения, и Писарев, не всостоянии разрушить их силой логики, подменял логику иронией. А ирония, лишённая логики, бессильна. Ибо, хотя Писарев и ограничивает роль Пушкина только влиянием на поэзию, иронизирует по поводу этого влияния, выговоренная им фраза объективно содержит признание громадного значения Пушкина в развитии русской литературы.
Писарев стремился преодолеть внутренний разлад. Процесс самоубеждения шёл с переменным успехом — от мысли к мысли, от статьи к статье.
В статье «Прогулка по садам российской словесности» (1865) находим следущее заявление: «В каком чине состоит Тургенев на службе у Аполлона, до этого мне нет никакого дела: если вы мне скажете, что Тургенев — второстепенныый поэт, а Пушкин — первоклассный гений, я с вами и спорить не буду, потому что этот вопрос меня нисколько не интересует.. Я вам скажу только, что Тургеневу посчастливилось поднять в нашей умственной жизни такой вопрос, какого никогда не поднимал и не мог поднять Пушкин. Поэтому о Тургеневе я писал для того. чтобы разъяснить поднятый им вопрос; о Пушкине же я буду писать только затем, чтобы образумить суеверных обожателей этого устарелого кумира. В том и другом случае я имею в виду только то количество пользы, которое могут доставить данному обществу те или иные идеи (т. 3, с. 294). Здесь Писарев декларирует не что иное, как независимость эстетических и идейных ценностей. В »Реалистах«, как мы помним, он утверждал обратное: »Кто не реалист, тот не поэт«, но уже в »Реалистах« был зародыш указанной декларации. Ведь слова »Пушкин — великий стилист« означают, что восприятию Писарева было доступно совершенно пушкинских творений, но он старался убедить себя и других, что это чисто формальное совершенство. Писарев испытывал сильнейшее сопротивление материала.
В силу ненаучности своих теоретических представлений об отражении в искусстве социальных проблем, а также о критериях социальной полезности искусства, критик не видел в творчестве Пушкина ничего, что содействовало бы решению »вопроса о голодных и раздетых людях«. Но как было совместить это с тем, что Пушкин — великий художник? Разумеется, Писарев не мог задержаться на позиции независимости эстетических и идейных ценностей. Это было бы уступкой теоретикам »чистого искусства« Такая позиция, по сути, отводила все претензии от искусства, поскольку оно получало автономию.
В цикле »Пушкин и Белиский«, написанном вскоре после статьи »Прогулка по садам российской словесности«, Писарев возвращается на позицию: »Кто не реалист, тот не поэт«. Тексты ошибочны, но их нельзя рассматривать как выходку заядлого полемиста. Горячность Писарева — следствие стремления победить прежде всего собственные сомнения, художественный отклик собственной души.
Характеризуя роман »Евгений Онегин«, Писарев вышучивает его героев. Но вышутить можно всё. Как ни осмеивай белое, чёрным оно от этого не станет. Обвиняя Пушкина в голой стилистике, Писарев сам предаётся стилистическим упражнениям. И это, с одной стороны — свидетельство слабости его доводов, а с другой — свидетельство того возбуждения, в котором находился Писарев, когда писал эти статьи. Герцен определил это возбуждение как ненависть к Пушкину. Полагаю, что это была не ненависть, а нарастающее отчаяние, происходившее от тайного глубинного ощущения того, что задача, которую Писарев взвалил на свой интеллект, заключается в сокрушении несокрушимого.
Писарев совершил ошибку, но это была ошибка выдающегося ума, а не мелкая глупость ограниченного человека. Ищущая мысль Писарева находилась в непрестанном движении. В статье »Образованная толпа« (1867) Писарев высказался по-новому: »Наши Чацкие. Печорины, даже, пожалуй, Онегины, наши Рудины, Бельтовы, Базаровы, все почти герои лучших наших беллетрических произведений, размышляют, сомневаются, волнуются, ищут себе в жизни какой-нибудь цели или смысла или же, усвоив себе определённый взгляд на вещи, стараются доставить ему полную победу над тем, что они считают человеческими предрассудками и заблуждениями. Все эти герои — или борцы за идею, или люди, тоскующие о том, что они не умеют сделаться такими борцами« (т. 4, с. 267). Писарев ставит Онегина в один ряд с Базаровыми и включает роман Пушкина в круг лучших произведений.
Несмотря на то, что Писарев не обрёл подлинное понимание пушкинского наследия, такое признание свидетельствует, что он шёл к пониманию. Возможно, если бы не гибель Писарева, он смог бы подняться в своём восприятии Пушкина и искусства до необходимого уровня и преодолел бы дисгармонию теории и практики и собственной души.