Никому не нужное МТМ, машинно-тракторная мастерская, на краю поселка, неподалеку от поросшего колючей челигой оврага: грязно серая громада, с проплешинами рыхлой, осыпающейся штукатурки. На фронтоне выложенная красным кирпичом надпись: «Харьков. Строй отряд. 1972». К зданию, со стороны аула бредет щуплый человечек: временами он останавливался, что-то бормотал, и снова, упорно тянулся в прохладу раскрытых настежь ворот. Солнце пекло не на шутку…
Ерик, загоревший до черноты, затаился в полумраке бывшей кузницы, слился с закопченными стенами, внимательно следил за передвижением мужичка: светлые, почти желтые глаза, сузились в острые точки, совсем как у рыси на картинках.. Парнишка огляделся по сторонам, быстро оценил ситуацию, резко прыгнул навстречу, сильным толчком плеча сбил бродягу с ног.
-Тварь! Убью-ю! — голос Ерика дрожал, срывался с пронзительного фальцета в тонкий, почти щенячий визг.
Он яростно бил ногами безвольное, дергавшееся под ударами тело. Из-за угла МТМ выскочили двое ребят, с ходу повисли на плечах разъярённого подростка.
— Ерик, стой! Убьешь! – закричали, тащили дружка в сторону.
Сделать это удалось не сразу. С большим трудом оттеснили парнишку от его жертвы. Ерик отчаянно изворачивался в цепких руках, рвался в сторону приподнявшегося мужика. Тот с трудом сел. Покачивался из стороны в сторону, вытирал грязным ребром ладони разбитое в кровь лицо. Протер глаза, бессмысленно и тупо глянул в сторону парней, пытался что-то сообразить, но вероятно, так и не смог понять того что с ним произошло. Он был сильно пьян…
— Тварь! – Ерик перехватил его взгляд, с новой силой рванулся к алкашу: — Я, за мамку – всех порву! Любого! Все-е–х!
Ребята метра два протащились за ним по земле, но жилистый Ерик стряхнул с себя их руки. Навис над мужичком, захватил ворот линялой майки, туго завернул затрещавшую ткань на щетинистом, судорожно задергавшемся кадыке.
— Ты понял? Понял меня, алкаш? – Ерик просветлевшими от злобы глазами ловил взгляд мужика, но тот только сдавленно хрипел, вяло шевелил распухшими щелками век, не сопротивлялся, глупо улыбался разбитыми губами.
Снова подскочили ребята. Но Ерик сам оттолкнул от себя алкаша. С хрустом переломил поднятую с земли ветку дерева. Его била крупная дрожь. Парень зябко повел плечами: несмотря на июньский полдень ему стало холодно и неуютно. Тоскливо осмотрелся по сторонам. На посеревшем, резко осунувшемся лице, недоброй ухмылкой шевельнулись тонкие губы.
— За что ты его? – спросил один из друзей, с опаской поглядывая на присмиревшего товарища.
— А чё он, тварь, к моей мамке липнет! Я ему по хорошему говорил, отвянь от нее! А он… Раз выгнал его, другой раз! А он лезет и лезет в дом! И водяру с собой тащит…
— Да ладно тебе! Мало ли кто к вам ходит!– миролюбиво произнес белобрысый парнишка лет пятнадцати, и резко осекся. Смутившись от сказанного, виновато опустил глаза в провонявшую соляркой и машинным маслом траву. Но ушедший в себя Ерик не заметил его оговорки. Парнишка осмелел: — Конечно, ты по понятиям на него наехал, мамка это святое! Ну… А если б ты забил его насмерть, или покалечил? Соображать надо, ты же бешенный… На зону хочешь?
— Мало ему, суке! Убью-ю! – с угасающей яростью выдохнул Ерик в сторону поползшего под стену здания мужика, вяло шевельнулся по направлению к нему, но не пошел, остался на месте. Побитый, залез в пыльные лопухи, закопошился: вытащил из кармана мятого пиджака пластиковую бутылочку, отвернул пробку и сунул горлышком меж распухших губ. Светлая жидкость, поднимая к донышку мелкие пузырьки, тихо булькнула. Ерик внезапно подскочил к нему и выхватил бутылку, принюхался, обернулся к друзьям:
— Вроде как спирт, бодяжный! Чё, пацаны? Вмажем на халяву?
Ребята отрицательно покачали головами, отказались. Пьяный, при виде такого произвола громко замычал, затряс косматой головой, потянул к парню руки, призывно шевелил растопыренными пальцами.
— Отвянь, падла! – уже беззлобно обронил Ерик, и мужик, вовремя оценив бесполезность своих претензий к обидчику, притих, уронил голову на грудь, придремал.
Ерик брезгливо отер обслюнявленное горлышко, откинул голову на затылок, сделал два крупных глотка. Громко ухнул, поморщился. Сплюнул, вытер губы. Сорвал с куста мелкий, жесткий листочек, торопливо зажевал.
— Гадость! Наверняка у Файзуллы брал, бичар-р-а! Бодяжит, торгаш хренов!
— А где ж еще брать? – ответил дружок: — Больше негде!
…Этим летом в поселке произошло два не очень приятных события: одновременно закрылись девятилетняя школа и местный магазинчик. Причина проста: нерентабельность того и другого. Магазин не потянул проживавший в городе коммерсант Файзулла, а школу — бюджет. Взамен,остались начальные классы, и то, они переселились в целях экономии из большого, рассчитанного на две сотни учеников здания, в купленный властями у людей дом. После неплохого ремонта маленькая школа стала выглядеть вполне современно и прилично, обзавелась компьютерами, электрическим отоплением. Заброшенная школа осталась стоять молчаливым памятником прошлого, совсем недавнего, но уже бесконечно далекого: в ауле осталось десятка полтора учеников. Пятерых старшеклассников решено было устроить в городской интернат, а оставшийся десяток, и шесть малышей дошколят, легко размещались в трех, приспособленных под классы, комнатах. Разъехались потерявшие работу учителя и медики: из большого коллектива осталось только трое, и фельдшер, чей пункт пристроили к школе.
Поселок тихо жил, пропуская через себя время и людские судьбы: за последнюю четверть века из бывшего целинного совхоза уехали почти все. Первыми, в конце восьмидесятых активно съехали в «фатерлянд» немцы. За ними, почуяв ветер перемен, потянулись в свои края самые нестойкие из целинников: белорусы, украинцы. Затем, уже более мощной волной, прошел исход россиян, и не только русских людей: исчезли татары, башкиры, корейцы, одним словом, практически все, кого притянула к себе многоликая эпоха целины. Сейчас, из полутора тысяч человек, в угасшем селе оставалось чуть более ста, вместившихся в три десятка дворов, разрозненно раскиданных по длинным, асфальтированным улицам.
Но Ерик не помнил былого расцвета родного села, переведенного теперь в разряд не перспективного аула: с детства, детвора привыкла играть в заросших задичавшими кленами и карагачами дворах, среди остатков стен и фундаментов. Со временем руин становилось все больше: сиротливо забелели каркасы разобранных животноводческих ферм и промышленной зоны бывшего советского хозяйства. От двухэтажной конторы осталось каменное крыльцо. Кирпичный хлам Дома Культуры затягивался колючими акациями и кустами ядовитой жимолости.
Зимой поселок выглядел совсем неприглядно, и даже, жутковато: словно кадры из фильма о пронесшемся по земле апокалипсисе. Руины домов, черные деревья, из гущи которых немой мольбою тянутся к небу костлявые, обглоданные ветрами руки-ветки высохших вершин тополей, унизанные серыми гроздьями косматых вороньих гнезд, меж которых громко шумят расплодившиеся вороны и пронырливые галки. И редкие прохожие, торопливо идущие по натоптанным через заросли тропам к школе или магазину. Весной, картина резко менялась: развалины укрывались за сочной зеленью, полыхали остатками красоты искореженные яблони, пахучая сирень приветливо кланялась угасшим дворам затяжелевшими от соцветий ветвями. Природа, словно стыдясь содеянного людьми, старательно укрывала руины, и поселок как бы веселел, казался сплошным парком. Только, запущенным и не ухоженным, потерявшим своего заботливого садовника.
…Шли годы. Горячие ветры несли над степными просторами новые события. На берегу Ишима росла современная столица, расширялись крупные города, но Ериково село так и не ожило. Напротив, люди по разным причинам продолжали оставлять обжитые дворы. Ломался привычный уклад жизни. Сельчане в поисках лучшей доли для себя и детей, уходили в города.
Работа в ауле была: земля отошла к крестьянским хозяйствам. Но расчетливые хозяева платили немного. В первые годы сельчане работали больше по привычке, но скоро сообразили, что улучшения в ближайшем будущем не видать и стали искать заработка на стороне. Чаще всего – уезжали в города. Взамен выбывающих местных, хозяева земли приспособились привлекать рабочих со стороны, и не всегда приводили лучших. Бичи, и любящие выпивку шатуны, подобранные в городе из опустившихся на жизненное дно граждан, пасли скот, выполняли простые, не квалифицированные работы за мизерную оплату, чаще всего имея кусок хлеба и крышу над головой. Чего, чего, а крыш в поселке пока еще хватало: не все брошенные дома были разобраны. На посевную и уборку приноровились приезжать механизаторы с юга: загорелые, немногословные узбеки… Спокойные, работящие, они выполняли работу и уезжали до следующего сезона. На землю пришел вахтовый метод…
Предприимчивый Файзулла свернул магазин, но частично сохранил свою торговлю. Товары доверил бабе Мане, одинокой, деловитой пенсионерка, и ее домик стал самым оживленным местом в поселке. В любое время суток, постучав в окошечко, можно было купить что-то из бытовой мелочи и продуктов. Продукты и консервы частенько были просроченными по годности, но жители не роптали: баба Маня быстро усмиряла недовольных, отказываясь отпускать им товар под запись. А это был серьезный удар по бюджету некоторых семей! И конечно, из-под полы, но продавалась водка или дешевое вино. Хорошую водку покупали редко, местные выпивохи обходились разбавленным спиртом, который «бодяжила» сама тетя Маня, порой, не отходя от окошка, на глазах у покупателей…
… После выпитого в голове Ерика зашумело. Он повеселевшими глазами глянул на друзей, подмигнул им. Лицо его разгладилось, приняло обычное выражение: парнем он был бы симпатичным, если бы не слишком правильные и резкие черты лица, особенно нос и подбородок. Мелкий носик хищно нависал острыми крыльями ноздрей над тонкими губами, делая парня похожим на ястреба. Из-за этого красивое лицо Ерика принимало отталкивающее, даже, пугающее людей, выражение. Особенно неприятным был его пристальный, почти немигающий взгляд сузившихся в колючие точки зрачков.
Но бывало, все это исчезало. Стоило Ерику улыбнуться и он становился другим: простым, и даже, доверчиво открытым, молодым человеком. Только улыбался он редко. Всегда смотрел настороженно, словно в постоянном ожидания какого подвоха или нападения. Дружившие с ним ребята, да и не только они, побаивались его, и на это были веские причины. Ерик вырос крайне неуравновешенным и вспыльчивым. Уже с тринадцати лет он был на учете у участкового и в районном отделе полиции, считался склонным к криминалу и непредсказуемым действиям.
…Но друзья не разделяли приподнявшегося настроения Ерика, подавленно молчали, посматривали в сторону уснувшего в тени мужика.
— Не подохнет! – презрительно скривился Ерик, и сделал еще один глоток: — Точно, гадость! А Файзулла – сволочь! Может, тряхнем его? А?
— Кого?
— Торгаша! – Ерик порозовел, неестественно оживился: — Не! А чё, я не прав? Точку на нашей земле держит, и еще впаривает нам это бухло? Этим пойлом крыс травить, а мы – пьем! Оборзел татарин! Думает, если он городской, и с участком в дружбанах, то ему все можно? Так чё, парни, тряхнем его на бабки? Он скоро должен приехать, товар завозить…
— Точно, отмороженный! – тихо сказал худенький.
— Ты это про кого? Талгат, скажи, чё он гонит? – Ерик вскипел мгновенно. Отставил бутылку и стал медленно наступать на парня: — А это, ты нюхал? – поднес к его лицу, побелевшие, крепко сжатые костяшки сухого кулака.
Парнишка опасливо попятился назад.
— Хватит! – крикнул Талгат. Дернул Ерика за майку, и сказал белобрысому: — Иди, Шурик! Мы сами разберемся! – снова ухватил захмелевшего друга: — Пошли, рэкитер! Приедет хозяин устроит нам разборку за этого доходягу! Тебе это надо? Пошли, пошли, пока не повязали!
Он с силой потянул Ерика за кусты. Шурик, опустив голову, торопливо пошел в другую сторону. Ерик, бросая на него злобные взгляды, нехотя повернулся и тоже ушел. Из раскрытой двери МТМ выбежала обвешанная репьями собачонка. Подбежала к спящему мужику, лизнула присохшие полоски крови на его грязной руке, испуганно заскулила. Мужик не шевельнулся. Песик улегся рядом с ним, положил голову на вытянутые лапы, часто задышал. С длинного языка падали светлые капли слюны. Солнце входило в зенит. Стало душно. Стих ветер. Поникшую зелень давила жара...
…Ерик почти до вечера отсыпался на расшатанном диванчике, который они с пацанами установили в зарослях брошенного двора. Заспанный и хмурый, пошел домой. Матери не было: пятилетние двойняшки Адилет и Алибек играли во дворе, что-то строили из дощечек и веток. Увидев брата, бросили свои дела, побежали к нему.
— А мамы нет! – заявил Адилет.
— Вижу! – пробурчал Ерик: — Пойдемте в дом, пожрем чего-нибудь…
— А ты чё? – не унимался Адилет: — Ничё не принес?
Ерик с досадой отмахнулся от назойливого братишки.
— Наверное, он железяк не нашел! – догадался Алибек: — Не накопал, да?
— Сегодня не копал! – ответил Ерик: — Завтра поищу… или вечером… Потом, куплю вам мороженного…
— Возьми нас с собой! – заканючил Алибек: — Мы тоже хотим металл искать! Я хочу медь найти, или люминь! Много, целую гору! Возьми! Возьми!
Мальчик подпрыгивал, широко разводил руки, показывая, как много он может найти ценного металла. Ерик погладил его по жестким волосам и пошел в дом.
На кухне прохладно, чисто убрано. Под кастрюлей бесцветным пламенем тихо зашипел газ. Мысли Ерика потекли в привычном направлении. Он думал о том что газовый баллон почти пустой, и нужно покупать новый. О том, что в пределах поселка металл уже почти не найти. В свое время его собирали все кому не лень, и малые и старые. Чаще всего, найденное относили все той же бабе Мане: Файзулла установил у нее во дворе стационарные весы и бабулька принимала все, что добывали жители поселка. Когда накапливалось несколько тонн, приезжал сам хозяин, нанимал ребят и мужиков, грузил на машину, вывозил в город. Ерик всегда с завистью провожал глазами тяжело нагруженный КАМАЗ, прикидывал, сколько навару хапанет скупщик, и темнел от злости: выходило, что почти ничего не делая, на банальной перепродаже, Файзулле капало в карман раза в три, а то и четыре, больше, чем он платил своим поставщикам. Такие деньги Ерику и не снились… Конечно, можно было и самому заняться скупкой, но где взять весы, и самое главное – деньги, для накопления металла…
Ерик вздохнул. Братишки, заглянув в кастрюлю, отказались есть надоевший суп из бульонных кубиков.
— Лучше маму дождемся! – рассудил Адилетик: — Она сегодня кулек муки купила, а вечером принесет молока: лепешек напечет, сладкую лапшу сварит… вкусно!
Мальчик причмокнул губами и убежал с братом во двор. Ерик лениво гонял ложкой соленое варева, вылавливал скользкие кругляшки макарон и ломтики картошки: мясо в их доме было в редкость. Иногда мать приносила говяжьи внутренности, когда ее звали на забой скота мыть требуху, резать мясо на домашнюю колбасу, но такое случалось не часто.
Аппетита не было, Ерик отложил ложку. Солнце клонилось к деревьям, но жара не спадала, наоборот, давила густой духотой на, и без того нагретую, землю. На ветвях безжизненно поникли темные, похожие на кусочки зеленой жести, листья. В пыли купалась стайка воробьев. Ерик засмотрелся на них, бросил через открытое окно корочку хлеба. Взъерошенные птички испуганно вспорхнули, улетели.
От нечего делать, Ерик пошел к бывшей конторе. Под ногами мягко вдавливался плавкий асфальт. Там, на пятачке у бывшего сквера, в теплое время года было обычное место тусовки оставшейся в ауле молодежи и подростков. Когда совсем темнело, на столбе загорался один из пяти поселковых фонарей. На своем внедорожнике приезжал Жамбулат, внук фермера, отдыхавший от столичного «универа» у стариков, врубал на полную мощь музыку колонок, и начиналась дискотека. Иногда он привозил ящик, другой пивка, угощал ребят и девчонок, и тогда, вообще – начинался праздник…
Точка сбора пустовала, было еще рано. Ерик пошел дальше. Светлые глаза привычно шарили по округе, выискивая все, что можно было отобрать на продажу. Вспомнив Жамбулата, подумал что скоро уедет в интернат и Шурик. Талгат тоже уедет: он уже учился на втором курсе ветеринарной академии в российском городе Троицке. Его родители решили дождаться диплома сына и потом, вместе с ним уехать в город. Или в саму Россию, пока еще не определились…
А без них, для Ерика — полный отстой! Летом еще ничего, зимой хуже! Снег, буран… и скука! Деревня совсем затихает: остается только одно, брать вилы и топать на ферму, или к занемогшим пенсионерам… И то, хорошо если позовут помочь по хозяйству, или расчистить после бурана высоченные сугробы. Пенсионеры в деревне самый богатый народ. И прижимистый: тянут свои жилы до последнего. Как теть Маша Аверкова: так и упала с ведром в руках. Хотя жила как все, скромно и экономно. Почти все что выращивала во дворе отправляла в город, детям и внукам. Ерик не раз видел как она грузила в рейсовый «бусик» сумки с продуктами и еще шутила: «Что за пенсионер, который детей до пенсии не докормит!». Шутила не от хорошей жизни, понимала, что в городе каждый килограмм или литр, идут в большую помощь…
…Шурик сидел на лавочке у дома своего деда. Опасливо косился на калитку, дымил сигаретой. Увидев Ерика, вздрогнул, попытался уйти во двор.
— Стой! – окликнул его Ерик. Подошел, стал рядом: — Не с-сы! Я сегодня добрый, не трону! Будем жить, да, братан? – весело хлопнул приятеля по острому плечу, но глаза его были холодны, неприязненны. Он не забыл про «отморозка»: — Дай чинарик, добью!
Бесцеремонно отобрал у Шурика сигарету, глубоко затянулся.
— Пивка бы! – мечтательно протянул он: — Только не даст в долг Манька! Ты как, есть чё?
— Не-е! Пустой! Нечего продавать: на той неделе приезжал армян, заказал три штуки кирпичей. А где их взять? Уже все что можно перебрали! Только, если кучи от двухэтажек попробовать разгребать… там должны быть пескоблоки! Но тяжело-о! И жарко! Не ходил я…
— Да! Хреново! А заказ хороший, три тысячи штук! Может и наберем! Слушай! А давай Валерку попросим: он же на бульдозере! Раз-два и разгребет!
— Размечтался! Управ за это, его самого на кусочки разгребет! – Шурик огорченно шмыгнул. Идея была хороша, но невыполнима: перехватить технику на калым в поселок очень сложно. Было кому следить за этим.
-Эх-ма! – вздохнул Ерик: — И железа, тоже, не найти! Слушай: а давай, завтра у гаража покопаемся? Говорят, там есть металл…
— Металлоискатель надо, – снова шмыгнул обгорелым на солнце носом Шурик: — Вот тогда дела у нас в гору пойдут…
— «Сигналка» денег стоит, штук двадцать! Где их взять? А пока будем как собаки: на нюх надеяться!
Разговор не клеился. От сигаретного дыма Ерика затошнило, противно буркнуло в животе.
— Жарищща-а! – он с силой потянулся, до хруста в костях.
— Угу! – буркнул Шурик, ковыряя веточкой пыль у ног.
— Щас бы в горы, на Медео! – мечтательно протянул Ерик.
— Куда? – белесые брови друга поползли к верху.
— На Медео! Че, не догоняешь? Тупой? Каток такой есть в горах…
— Ну слышал! И чё?
— Чё, чё! – передразнил его Ерик: — Недавно по ящику смотрел, про фигуриста передача была. Тэн, его фамилия. Слышал про такого?
Шурик невнятно бормотнул, мотнул кудрявой головой. Спорт его интересовал мало, хватало других забот.
— Дере-е-вня-я! – съехидничал Ерик: — А кореец молодчага! Лет на шесть старше меня — а уже чемпион! Представляешь? Горы, солнце, жара, и каток – белый, белый! Лед чистый, как зеркало! А на нем – Тэн! Каток здорове-е-н-ный, а Денис один. Катит, руки раскинул, вот так! Блин, прикинь - как птица! – Ерик встал навстречу солнцу, закрыл глаза, вытянул руки: — Тренируется…. Вот бы туда, к нему!
Шурик незаметно глянул на друга. Тот уже сел,откинулся на спинку лавочки, мечтательно прикрыл глаза. По лицу блуждала улыбка, изменившая его настолько, что Шурик невольно вздрогнул: до того непривычно было видеть всегда циничного и колючего дружка с таким умиротворенным выражением лица.
— Ты сам не хуже умеешь! – угодливо ляпнул он, и почему-то, хихикнул.
— Куда мне! – не скрывая самодовольства, отмахнулся Ерик: — Этим надо с детства заниматься: секции, стадион, тренер… А у нас что? Лед на котловане, и клюшка фанерная!
Он вздохнул. Шурик в чем то прав: в детстве, когда они еще жили хорошо, отец купил ему ботинки с коньками. И Ерик, сам того не желая, неожиданно увлекся катанием на льду. Уже позже, начал понимать, что это, пожалуй, было, единственное дело в его жизни, которое нравилось ему по настоящему. Он часами просиживал у телевизора, просматривал трансляции о фигурном катании, потом – копировал движения на замерзшем котловане.
Года через два, Ерик, удивляя своих земляков, ловко и бесстрашно скользил по льду. «Наш Тен!», с гордостью говорили они про него. Ерик, демонстративно не замечал восхищения людей, но в душе его дрожало ликование: « я сумел это сделать, видите?»
Но, потом, все куда-то ушло: беды начались от подсевшего на алкоголь отца. С его уходом жить стало тяжелее, в дом закралась бедность. По началу, Берик с матерью не замечали этого, вроде бы все шло как обычно, но нужда оказалась сильнее их. Она въедается в семью не сразу, выгрызает былой достаток постепенно, по мелким частям.
Сначала, человек идет с нею словно по болоту, осторожно шагает по тонким тропам, выбирает места где посуше. Но скоро выходит на зыбкую равнину, в которой куда ни глянь, разверстываются бездонные ямы, медленно поглощающие силы и здоровье. А идти надо! И тогда, попавший в болотину идет уже без разбору: лишь бы пройти еще несколько шагов, а там видно будет. Оступившись однажды, человек может остаться в этом болоте навсегда.
Нечто подобное и произошло с Айшой: она не смогла удержаться на поверхности, и все больше погружалась в мутную безысходность вечных нехваток, порою, самого необходимого. Вся ее жизнь перешла в режим одного прожитого дня: сегодня дома тепло, накормлены дети. А завтра? Что будет завтра, узнаем – завтра! Зачем так далеко загадывать? В таких семьях дети взрослеют быстро: даже маленькие, они уже понимают что можно, а чего нельзя просить у родителей. Терпеливо стоят у прилавков магазина, поглядывая на фрукты и сладости, пока мать покупает хлеб и макароны…
Ерик болезненно стыдился унизительной жизни, которая захватила его семью, и начал постепенно уходить в себя самого. Отца он старался не вспоминать, но сильно переживал за обманутую, оставленную мать. Не в силах изменить сложившееся положение, Ерик упрямо боролся за достоинство, как свое, так и семьи, но по своему – агрессией. Мальчишке всюду мерещились жалостливые, или осуждающие взгляды людей, и он становился угрюмей и злее. Детство ушло от него слишком рано…Угнетало и то, что среди немногих сельчан, всего три-четыре семьи, в их числе и Берикова, попали в ловушку нищеты: остальные, жили не богато, но более менее стабильно. Хотя, и это состояние было шатким: стоило кому серьезно заболеть и семья практически дочиста выгребала свои резервы, балансируя на грани бедности и нищеты. Доставалось и тем, кто учил детей, особенно тяжело доводилось тем у кого по учебе пересекались двое, или не дай бог, сразу трое, студентов. Но Ерик был лишен и этого.
Единственно, кого он искренне любил, так это сестренку и братишек, но никогда не выказывал этого открыто. А вот мать?
…Года два назад, по поселку поползли слухи что Айша тайком встречается с одним из приезжих узбеков, и Ерик услышал об этом. Следить за матерью он не смог, но по тому как она внезапно повеселела, и даже похорошела, понял: это правда! После этого Ерик словно надломился: ревность, боль, тоска и стыд, все смешалось в один жгучий, удушающий комок, пекло где то там, под самым сердцем. Однажды, после очередной драки в школе и скандала с учителями, Ерик сидел дома и привычно вслушивался в голос матери. Накричавшись, Айша села на стул и тихо заплакала. Ерику давно надоели ее причитания, и он с любопытством смотрел на мать: он понял, что ему совершенно все равно что она чувствует. Какое она имеет право вот так, кричать, плакать? Только потому что родила и выкормила его? Так он ее не просил, рожать его! Это она виновата во всем: в том,что не удержала отца, из-за этого они обеднели! Виновата в том, что нарожала, и, наверное, будет еще рожать, никому не нужных детей. От тех мужиков, которые откажутся от них. Какой в этом смысл? О чем она думает? Он отчаянно защищает свою семью, но кому это нужно?
Айша всхлипывала, вытирала покрасневшие веки полой халата, посмотрела на сына и замерла в испуге: в ее лицо впился неподвижный, пристальный взгляд. В нем мать увидела презрение, смешанное с брезгливой жалостью. «Сынок!», жалобно вскрикнула она, и взгляд Ерика потух. Он не ответил, отвернулся, взял куртку и вышел из дома.
Больше, он на лед не выходил. Срубил топором с ботинок блестящие лезвия коньков, и равнодушно бросил их на кучу ржавого железа, которое собирался продать Файзулле.
…В животе снова противно заурчало.
— Пожрать бы! Дома один суп! Задрали эти «маги, кноры!» Есть чё нибудь?
— Откуда? – ответил Шурик: — Мамки второй день нет…
— Пьет? А где она, у бичей гужбанит?
Шурик ничего не ответил, только густо покраснел и пригнул голову. Ерик прекрасно знал как живет его друг, но спросил специально. Ему, в отместку за то что тот у МТМ назвал его отморозком, захотелось сделать Шурику больно, и он удовлетворенно хмыкнул: укол достиг своей цели. Мать Шурика иногда уходила в запои, и тогда ее сын и маленькая дочка перебирались жить к деду с бабушкой. Старики сильно переживали, но справиться с дочерью не могли: бессмысленные уговоры — по хорошему, по плохому, ничего не помогало. Разгул и водка постепенно отнимали у детей их мать…
В трезвые дни Любаша была хорошей хозяйкой. В доме чисто, в огороде – сорнячинки не найти. Двор, хоть и пустой, без скота и птицы, но всегда убран и подметен. Накормленные, обстиранные дети. Что, казалось бы еще надо для спокойной жизни? Нет работы? Так этим никого не удивишь! Те, кто не работал на фермеров, жили от своего хозяйства: держали скот, продавали мясо, масло. До богатства – с двумя, тремя коровками, вовек не додоиться, но жили терпимо, по крайней мере неплохо питались и зарабатывали на самое необходимое. Когда то и Любаша держала хозяйство, но одной было непосильно, к тому же, ей не везло с мужьями! Сколько она их перебрала за все годы, точно никто сказать не мог. То ли ей попадались в основном неблагополучные элементы в штанах, то ли ее саму, с юности тянуло к приключениям, но факт был фактом: жены из Любы не получилось! Так и дожила она до тридцати шести лет: среди мужей, и, в конечном счете – одна! Надолго ни с кем не сходилась, или выгоняла сама, или ухажеры сбегали. Но следы от беглецов остались: Шурик и его маленькая сестричка, черненькая, неизвестно на кого похожая девочка…
— Детские получила? – мстительно продолжал добивать Шурика Ерик: — Получила – получила! На неделе пенсию и пособия привозили! Теперь пока не просадит не жди ее… Ладно, братан! Не злись, шучу я! Мамка – дело святое! Я, за свою любого порву! Веришь?
Шурик кивнул: еще бы не верить, сам сегодня видел. Ерик возбужденно заерзал на скамейке, пошарил глазами по сторонам. Но вокруг никого не было, и парень сорвал взыгравшую злобу на пыльном, сером коте, который ласково мурлыча ластился к его ногам.
— Пш-ш-ел, тварь! Ненавижу котов! – зло зашипел он и резко откинул ногой не ожидавшее беды животное. Кот утробно мяукнул, и, перевернувшись в воздухе, шмякнулся в колючий куст шиповника.
— Зачем ты его? – вскочил Шурик.
— Не кипешись, братан! Чё ему будет? Коты всегда на лапы падают! Как бутерброд с маслом! Блин! – неожиданная ассоциация кота с бутербродом вызвала у парня голодную слюну: — Ты лучше пожрать принеси! У мамки нет, а у деда с бабкой, верняк, всего полно! Хорошо вам, две пенсии в доме! А мамка на братишек копейки получает…
Хмурый Шурик послушно пошел в двери, вынес кусок копченого сала с толстым слоем мяса, пару ломтей хлеба. По пути сорвал с грядки зеленый лук. Ерик жадно вдохнул ароматный запах, впился крепкими зубами в еду.
— У-м-м! – невнятно промычал он, торопливо заглатывая кусок: — Везет людям! Каждый день мясо едят! Дед коптил?
— Дед! – кивнул Шурик.
Из калитки вышел высокий, грузный старик. Остановился возле ребят.
— Здравствуйте, дядь Миш! – сказал Ерик, и стыдливо пригнулся, стараясь жевать не так заметно.
Дед, с высоты роста смотрел на угловатые плечи Ерика, на его короткую стрижку. Острые хрящики ушей парня медленно шевелились в такт движению рта.
Дядь Миша вздохнул, нахмурился.
— Ешь на здоровье! А ты, Сашка, из дома ни ногой! Скотина скоро придет, прибраться надо. Сегодня самим придется коров доить. Приболела наша бабушка… Поросята, слышишь, на всю улицу визжат? Гуси куда то ушли…
— А чего вы моей маме не сказали? – оживился Ерик: — Она все равно калымит, коров доит. И вам бы помогла. Нам работа нужна…
— Сами справимся! Я, отроду, людей в батраки не нанимал! – сердито запыхтел дед, и пошел во двор. В калитке остановился, оглянулся, окликнул внука: — Сашка! Зайди в дом, я сала заверну! Отдашь ему… пусть братцев угостит, и Айшу, мамку свою!
…Оживленная Айша допекала лепешки. Кусочки теста шипели на сковороде, румянились и вспухали в раскаленном масле, наполняли дом запахом горячего хлеба. Наевшиеся двойняшки спали в соседней комнате. За столом сидел мужчина средних лет, с шумом тянул в себя из пиалы горячий чай. Выпив, отставил её в сторону. Айша вопросительно глянула, и он, поняв ее немой вопрос, покачал головой, перевернул кесе набок.
— Хватит! – неловко улыбнулся, большими, толстыми губами: — Чай не водка, много не выпьешь!
Хозяйка промолчала, следила за сковородой.
— Ты, на своего, подавала на алименты? – после неловкого молчания спросил гость.
— Э-э! Какие там алименты! – отмахнулась Айша: — Мы с ним не расписывались! И хорошо что так вышло, хоть пособия на детей получаю как одиночка. Мало, конечно, а так совсем ничего не было бы. Что с него взять? Чем он будет платить?
— А где он сейчас?
— Говорят, в городе видели его! Не знаю… два года, вообще не появляется! Когда двойняшки родились, радовался, хвалил меня. А потом бросил…
— М-да! – протянул гость, внимательно следя за женщиной.
— Чё толку, за него говорить! – вздохнула Айша: — Не мужик он, так: алкаш и тряпка! Детей только жалко, трудно нам! Ты кушай, Булат, кушай! – подвинула к нему тарелку с лепешками.
— А дочка, как? Звонит? – продолжал расспрашивать гость, медленно прожевывая маленький кусочек.
— Асемка? Каждый день на сотку звонит! Дай ей бог здоровья! Заботливая, переживает за нас! Учится хорошо! За счет бюджета поступила, даже стипендию дают! Немного, но все таки деньги! Может хоть ей повезет, в люди выйдет!
Дочь Айши, симпатичная, полненькая девушка, была на полтора года младше Ерика, и после девятого класса поступила по государственному гранту в педагогический колледж. Мать вздохнула, присела к столу, задумалась.
— Нечего! – убежденно тряхнул большой головой гость: — Было бы желание и руки, остальное будет!
— Не знаю! – засомневалась Айша: — Детям отец нужен! Вон, Ерик, совсем от рук отбился! Никого не слушает… Боюсь я за него! В армию – комиссию не прошел, желтухой переболел! Работать долго не может: нервный, начинает скандалить, бросает, уходит…
— А я, чем не отец? Я буду хорошим отцом!– внезапно перебил ее гость, и снова, внимательно посмотрел в глаза хозяйке, предупредительно выкинул вперед руку: — Ты не торопись, молчи! Не спеши! Я дело говорю! Детей твоих своими считать буду. Асемке поможем, ей еще два года учиться? Так? Так! А с Ериком… С Ериком мы договоримся! Чё мы, не мужики что ли? Поймет! Лишь бы ты согласилась…
Айша покраснела, опустила глаза. Она догадывалась, неспроста зачастил к ним этот человек, понимала, что нравится ему. Но наученная горьким опытом встреч с мужчинами, воздерживалась от тесного общения, держала Булата на расстоянии. Кроме того, Айша боялась и стеснялась сына. Он очень болезненно переносил ее попытки завести новую семью. Иногда подруги говорили о том, как Ерик люто преследовал тех кто пытался ухаживать, или плохо отзывался о ней. Становился совсем неуправляемым и страшным. Как то он сам сказал Айше: «Ты, мам, только скажи кто тебя обидит! Любого убью!». Мать сильно испугалась, глядя на побелевшее лицо сына, и поняла: он не шутит, он сможет убить. И виновата в этом, будет только она. После этого разговора она совсем прекратила общаться с мужчинами. Были у нее небольшие интрижки: женщина еще молодая, и симпатичная. Но теперь, переживая за сына, твердо решила держаться подальше от греха…
Только в этот раз, Айша чувствовала: Булат хочет её не только как женщину. Он сам ищет себе семью, и она, почему то верила ему. Или, очень хотела поверить. То что он совсем не привлекательный не отталкивало ее, и не с такими бывает живут. Зато он сильный и добрый. Особенно когда смотрит на нее и улыбается. А когда у человека хорошая улыбка, он и сам, не может быть плохим. Вспомнив это, Айша улыбнулась своим мыслям, не подумав как воспримет ее улыбку пристально смотревший на нее «жених».
— Тяжело тебе одной! По людям ходишь, коров доишь! Пособиями на детей не проживешь, а я …, — мужчина умолк, прислушался.
…Хлопнула калитка. Айша испуганно вздрогнула. В кухню вошел Ерик. Хмуро глянул на гостя, но ничего не сказал. Положил на стол промасленный пакет из газеты, пошел в комнату где спали братишки.
— Ты куда? – робко спросила мать.
— Спать!
— А кушать?
— Не хочу!
— Что ты принес? – Айша прикоснулась к пахучему свертку.
— Сало! Дядь Миша передал! – коротко ответил Ерик и скрылся за занавеской.
Булат вопросительно глянул на хозяйку, та пожала плечами.
— Ладно, пора мне! Пойду! – гость поднялся из-за стола.
Проходя мимо Айши, не удержался, крепко обнял ее за плечи. Та испуганно оглянулась на занавески, отпрянула. В спальне заскрипела кровать, закряхтел Ерик. Гость вздохнул и вышел на улицу.
…Айша прибирала со стола и думала о предложении, которое ей сделал Булат. Почему-то оно не очень радовало ее, но она понимала, что у нее появился шанс, хоть и шаткая, но все же – возможность, завести нормальную, как у многих людей, семью. Вот только одно: выйдет ли что хорошего из всего этого? Булат, слышала, тоже – не подарок. Многое навертел в своей жизни. И как бы ей снова не ошибиться!
Мимо проскользнул Ерик.
— Ты куда? – встревожено крикнула Айша.
— Чё? На двор нельзя выйти? – огрызнулся сын: — Щас приду…
…Булат неторопливо шел по пустой, темной улице в свою «шарагу». Так они называли дом, который выделил хозяин фермер своим работникам, которых каждую весну собирал в городе. Местные давно отказались работать на него, считая его жадным и прижимистым в оплате, и многие разъехались из поселка. Но хозяин от этого особо не страдал, обходился еще более дешевой рабочей силой. Правда, был большой минус – большая текучка «кадров», но на деятельности фермера это отражалось не сильно: желающих покалымить месяц другой всегда было достаточно.
…За его спиной послышался торопливый топот и тяжелое дыхание. Булат остановился.
— Стой! – крикнул, запыхавшись от бега, Ерик: — Стой, говорю!
— Ну, стою! Дальше что? – спокойно спросил обернувшийся на окрик мужчина.
— А ничего! – Ерик нагнулся, уперся руками в колени, перевел дух. В темноте зло блеснули его глаза: — Ты чего возле мамки трешься? А-а?
— Ну, во первых не трусь, а прихожу! – медленно произнес Булат: — А во вторых, не тебе меня спрашивать! Понял?
— Все, дядя! Ты дошутился! Я, за мамку – любого порву!
Ерик нервно рванул на груди майку и ловко кинулся на мужчину. Но тот слегка отодвинулся, перехватил руку парня, заломил ее в сторону, резко дернул.
— Пусти-и! – болезненно зашипел Ерик, захлебнувшись от неожиданной и резкой боли в суставах: — Пусти, козел-л…
— За козла ответишь отдельно! – сказал Булат и ослабил хватку крепких рук: — Я тебе не алкаш жестянщик, что ты побил у МТМ. Завтра я тебя сам найду и поговорим! А пока иди! Спи, сынок! — он оттолкнул парня от себя: — Запомни: я и не таких ломал! Ты слышал, кем я был?
— Слыш-ш-ал! – с ненавистью прошипел согнувшийся Ерик. Он растирал сильно заболевшую руку: — Ненавижу! Ментяра, поганый!
— Был мент! А теперь нет! – строго ответил Булат: — А что, мент, по твоему не человек? Да и не мент я, последнее время в охране служил…
Ерик ничего не ответил. Мужчина вздохнул, повернулся к нему спиной, и медленно, продолжил свой путь.
— Сука! – прошипел ему вслед Ерик и яростно пнул ногой воздух.
…Мрачный Ерик прошмыгнул мимо матери.
— Ты где был? – Айша догадывалась, куда внезапно сорвался ее сын и сильно волновалась. Внимательно осмотрела Ерика, но внешне, ничего не заметила, и у нее немного отлегло от сердца.
— Нигде! Отстань! – отрезал Ерик, и с размаху упал на жалобно скрипнувшие пружины кровати.
Утром он проснулся от звука голосов. Осторожно выглянув в окно, Ерик увидел у калитки белую ниву шевроле. Рядом с матерью стоял высокий, седой мужчина, управляющий КХ. Ерик нырнул за занавеску, прислушался:
— Доиграется он у тебя, Айша! Ох, доиграется! Где он? – выговаривал управ, поглядывая на окна дома. Заметив колыхнувшуюся занавеску, прищурился.
— Нету его! – испуганно твердила Айша: — В город уехал, по делам! Завтра вернется…
— Ну что ж! Завтра так завтра! – хитрый управ не сводил глаз от окна: — А кто вчера моего слесаря Абена избил, не знаешь?
Айша похолодела, замотала головой: чуяла сердцем, добром не кончится у нее с Абеном. Но в чем ее вина, если тому вздумалось за ней приударить? Она ему ничего не обещала, наоборот: гнала, предупреждала. И теперь – что-то случилось.
— Кто мне будет радиаторы паять, колеса ремонтировать? – продолжал строгий допрос управ: — Дня три Абен пролежит, не меньше. Скажи, что мне делать? Не знаешь? И я не знаю!
— Не бил он его! – лепетала Айша: — Нету его дома!
— Эх, Айша, Айша! – убавил тон управляющий: — Я все понимаю, но и ты пойми! Добром Ерик не кончит: двадцатый год ему, а он железки, камни собирает! А как кончится лето, чем жить будете? Учиться он не учился, из специальности – только лопата да вилы…
— Может возьмете его к себе на работу? – заплаканная Айша с надеждой посмотрела на управляющего, умоляла его взглядом.
— А толку? Прошлый год ты вот также просила! Пойми, он отработал всего месяц! А потом начал куролесить: то ему не так, это не то! Стал опаздывать, прятаться! Сделал замечание, он на меня попер — «щас, я тебя уделаю!» Представляешь? Мне седьмой десяток, а ему хоть бы что? Он у тебя ненормальный…
— Работа тяжелая, зарплата маленькая! Вот он и психует! – жалко оправдывалась Айша, опустив к земле загоревшееся от стыда лицо.
— Вопрос оплаты это не ко мне! Я не хозяин, мое дело работу требовать! – рассудительно ответил мужчина, и с сожалением добавил: — А за что ему больше платить? Не приучила ты его к работе! Зря его прикрываешь… На днях был у нас с участковым разговор о нем, и не только о нем…
Дальше Ерик слушать не стал. Метнулся на кухню, ухватил кусок хлеба и сала, тихонько выпрыгнул в окно. Пригнулся к земле, побежал к сараю. В руке остро кольнула боль. Ерик зашипел от неожиданности.
— Козлы! Все козлы! – шептал он посеревшими губами, перебираясь через заросший бурьяном сеновал.
Он понимал, что управляющий во всем прав, но обида и ненависть на весь мир, от этого только усиливалась.
…На другой день Ерик с Шуриком долбили тяжелыми кувалдами бетонный столб. Они нашли его под грудой битого кирпича. Внутри столба железная основа, арматура, ее можно выгодно продать.
Шурик остановился передохнуть, вытер мокрый лоб. На лице остались белые, цементные полосы. Ерик, с силой выдыхая воздух, громко хакал, мерно поднимал и опускал молот на железную крепость бетона.
— Чего он? – кивнул в сторону Шурик: — К нам идет!
Ерик оглянулся: к ним, неспешной походкой подходил Булат. Подошел, сел на камни и достал пачку сигарет, протянул ее в сторону, не прекратившего работу, Ерика.
— Куришь? Ну, как скажешь! А я закурю! – задымил сигаретой, прищурился: — Тебя, Шуриком зовут, так? Оставь нас ненадолго, мне с твоим другом поговорить надо.
Шурик послушно кивнул, ушел в сторону. Ерик со злостью отбросил кувалду.
— Ну? – жестко спросил он, обращаясь к мужчине.
— Ты не нукай, не злись! – рассудительно заговорил Булат, и похлопал по горячим от солнечного жара кирпичам: — Присядь, поговорим! Как мужик с мужиком!
Ерик угрюмо покосился на него, но послушался. Сел рядом.
— Я не просто так, к твоей мамке приходил! Ты уже не маленький, двадцатый год живешь, все понимаешь! – медленно говорил Булат: — Я по хорошему хочу: надо жизнь налаживать! И ей, и мне! Обижать не буду, братишек твоих, сестренку – родными считать буду…. Тебе, конечно, отцом не стану, но детей буду поднимать как своих…
— Слышал, у тебя самого дочка в городе! – процедил Ерик: — Не много тебе столько детей поднимать?
— Детей много не бывает! – рассудил Булат, и, о чем то вспомнив, вздохнул: — У нас в семье, со мной считать – девятеро росло! И ничего, выросли.
— Только – как, выросли? Ничего не расскажешь?
— Тут ты прав, нечего врать! – вздохнул Булат: — По разному судьба сложилась! Я вот сам виноват… В девяностых в ОМОН после армии брали, я и начал с сержанта. Потом отучился, стал офицером! – при этих словах он гордо выпрямился, глаза построжали: — Взводом командовал, еще год и на капитана представление вышло бы… Но! – и он снова вздохнул.
— То то и оно, что – но! – мстительно сказал Ерик: — Споткнулся? А сейчас не боишься?
— Боюсь! – честно ответил Булат: — Но прошлого не вернуть: пятнадцать лет, день в день, пробичевал! Пропил работу, жена с дочкой ушли. Но теперь все, хватит! Завязал!
— Давно? Помню, дня три назад ты водяру у бабки брал! Или не себе? Ты чё? Мамке по ушам трешь, пока в койку к ней подгребаешь?
— Себе брал! – вздохнул мужчина, и убежденно затряс коротко стриженной головой, заговорил горячо и быстро: — Но с сегодняшнего дня – все! Завязываю, в глухую! Сам увидишь: мужик сказал, мужик сделал! Зуб даю! – он щелкнул ногтем по длинному, желтому зубу: — Не веришь?
Ерик молчал, рассеянно перебирал мелкие камушки. Булат вздохнул.
— В общем, я тебе все сказал! Мать твоя, тоже не против! Надо жить, Ерик! Надо! Увидишь, у нас все получится.
— У нас? – вскинулся Ерик.
— Не психуй! О братьях подумай!– Булат поднялся: — Я же сказал, в отцы напрашиваться не буду. Но помочь, всегда помогу…
Ерик с отчаянием и ненавистью смотрел в след уходившему. Судорожно вздохнул, грудь теснило, в висках застучали молоточки.
— Чего ему от тебя надо? – спросил Шурик, встревожено поглядывая на вспотевшего друга.
— Допрыгается, тварь ментовская! – голос Ерика дрожал от бессилия, от понимания того что все будет так как сказал и решил этот, ставший вдруг решительным, мужик. И, срывая злость на друге, громко закричал: — Чего стал? Бери кувалду, херачить будем! Или тебе баба Маня в долг сигареты дает! Нет? Так чего стоишь, бей-й!
Он с такой силой опустил молот на столб, что тот вздрогнул во всю свою десятиметровую длину. В лицо брызнули мелкие и острые осколки бетона. По щеке потекла тонкая струйка крови. Ерик вытерся, и долго, бессмысленно, смотрел на грязную от крови и пыли ладонь…
«О братьях подумай!» вспомнил он, и внутри расползлась волна жалости и боли: к матери, к сестре, к себе самому: «А обо мне кто думал? Кто подумает?»
…Домой пришел поздно. Еще со двора понял: он тут, в доме! Стиснув зубы, парень открыл дверь на веранду. У газовой плиты стояла мать, снова пекла лепешки. Вкусно пахло горячим, мясным варевом. За столом сидел Булат, курил сигарету.
Мать смущенно посмотрела на сына и отвернула от него заалевшее ярким румянцем лицо. Сегодня она показалась Ерику особенно оживленной, и от этого похорошевшей, красивой. Все трое неловко молчали, отводили глаза друг от друга, словно нашкодившие дети, которых застали врасплох внезапно пришедшие родители.
Ерик сел напротив Булата, съел лепешку, запил горячим чаем.
— Я – спать! – сказал он словно в пустоту, и пошел в свою комнату.
— Сынок! – остановила его, еще больше покрасневшая, мать, голос ее виновато дрогнул: — Я тебе постелила с братишками! Там много места, комната большая!
Ерик кивнул, прошел в другую дверь. Раньше, с малышами спала мать. А теперь… Не раздеваясь упал на кровать, провалился лицом в мягкую подушку.
…Несмотря на усталость, ему не спалось. Долго лежал с открытыми глазами. Ни о чем не думалось. Хотелось просто лежать и смотреть в темноту. В детстве он любил так делать, только ему нужно было немного света из соседней комнаты или от луны, через окно. В полутьме он находил на стене малозаметные трещинки или плохо затертую штукатурку, и пристально вглядывался в них. Через время, трещинка начинала приобретать разные очертания, и Ерик явственно улавливал в них самые разные рисунки: тонкие, словно очерченные темными паутинками. Это могли быть животные, цветы, горы, лица или фигуры людей. Насмотревшись в них, мальчик засыпал. За стеной тихо говорили мать с отцом, шелестела журналом или страницами книжки сестренка…
Но теперь все по другому: за занавеской позвякивала прибираемая со стола посуда, говорили, но это звучали не его, не родные как прежде – голоса, а голоса — чужих ему людей, которые оставили его одного в полной темноте. Ерик отвернулся к стене и крепко зажмурился…
Ночью он внезапно проснулся, прислушался. Из его комнаты послышался сдавленный шепот, что то скрипнуло. Ерик резко сел на кровати, потом встал, выхватил в темноте из вешалки куртку и выскочил на улицу.
Было тихо и тепло. Яркие звезды переливчатыми россыпями усеяли небо. Далеко на западе, виднелись багряные остатки света ушедшего на покой солнца. От развалин фермы тягуче плыл унылый голос ночной совы.
Ерик сел на крыльцо, уткнулся лицом в острые коленки, и так и задремал, сидя, укутав потрескавшиеся от кирпича и камней ладони в рукава курточки. Во сне он улыбался, ему снился чистый и белый лед Медео. По нему плавно скользил фигурист. Сердце Ерика забилось тревожно, и одновременно радостно. Фигурка, широким полукругом вышла на поворот стадиона, и внезапно взвилась вверх, высоко — высоко, в самое небо. И исчезла, растворилась в его синеве. Изумленный Ерик проследил за ней глазами, перевел взгляд на каток, и вздрогнул. Он ясно увидел, что в том месте, с которого ушла в небо фигурка, лед почернел, стал медленно заливаться мутным, словно смешавшиеся краски позднего заката, багровым потоком …
Продолжение следует...
Автор: vasiliy.shein
Источник: https://litclubbs.ru/articles/26937-alyi-led.html
Содержание:
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: