Габдрахман откидывает голову на спинку кресла. На груди старого тела тёмными чернилами набит танк, перекрывая большую колотую рану на груди. Дельтовидная мышца выдрана, и вместо бицепса на правой руке виднеется лишь глубокая впадина. Веки усыпаны рубцами, и то, что его зрение при этом осталось в полном порядке – настоящее чудо.
Человеком он был строгим – дисциплина и аккуратность всегда на первом месте. Место газеты с программой передач – только в серванте за стеклом, трогать её нельзя было никому, только подходить и смотреть. Чай он пил только с комковым сахаром, беря его при этом исключительно специальными металлическими щипцами, которые всегда должны были лежать в сахарнице. Не рядом, не около неё, а в сахарнице. Зашёл домой – дверь закрываешь тихо, только попробуй хлопнуть, он будет выгонять обратно, до тех пор, пока дверь не закроется без единого скрипа и хлопка. Свет не выключать – навлечь на себя его гнев! Но Габдрахман понимал, что детей сразу к этому не приучишь, поэтому он сделал устройство, которое включает свет, когда открывается дверь, и человек находится в комнате. Руки у него были золотыми.
В уютной советской квартирке, в большом зале, рядом с ним, на диване, сидит его внучка, наблюдая за картиной прошлого через экран кинескопного телевизора.
- Вперё-ё-ёд! – герои фильма выскакивают из окопа и бегут под натиском фашистского обстрела. Девочка поворачивается к старику:
- Бабай*(татар. – дедушка), а вы на войне также делали? – тихо спрашивает Рита, метая взгляд с телевизора на дедушку и обратно.
Тут он слегка приподнимается в кресле, чтобы набрать в лёгкие воздуха для речи, полной грусти.
— Эх, кызым*(татар.– дочь/внучка), понимаешь, мало где было такое, чтобы вот так, сломя голову, бежали под обстрел. Это ведь, считай, самоубийство. Помню даже, что некоторые травмировали указательные пальцы, чтобы в медсанчасти пережидать перестрелки, под предлогом того, что стрелять не могут, – он устремил взгляд в чёрно-белый экран, где герои пытаются выбраться из передряги.
— Это что, они – трусы, получается? – девочка приподнимает бровь, ставя под сомнение целесообразность действий солдат.
— Нет… – он немного удивляется вопросу – Мы все молодые были тогда, всем по восемнадцать лет. Жить хотели безумно, поэтому и хватались за каждую возможность, так что не осуждай этих ребят, – снова взгляд на экран. Половина отряда погибло под градом пуль.
Война ворвалась в жизнь Габдрахмана, когда ему было лишь 17 лет. Отучился он на танкиста, в документах подделал возраст на 18 и пошёл на фронт. Защищать родную землю от врага было делом чести, а если ты не проходил по возрасту – стыдили. Вот и приписал себе годок, на несоответствия тогда особо не смотрели. Шли на войну и старики, только самые немощные оставались поддерживать колхоз.
— Бабай, а расскажи, как там было, на фронте. – Рита выключает телевизор, а старик предаётся воспоминаниям, словно на дворе снова 1941 год.
— Ну, слушай.
«Был я командиром взвода, но слабость у меня одна была и есть до сих пор – плаваю я очень плохо. Форсировали тогда Днепр, нужно было вплавь на другую сторону перебираться, а по правилам первым всегда идёт командир. Вот и встал я на берегу, смелости набираться, говорить другим о том, что я могу ко дну пойти, стыдно было, засмеют ведь, скажут, что не мужик. Постоял я так пару минут и почувствовал, как всё нутро содрогается – страшно было в воду заходить. «Чего стоишь-то?», – спросил меня кто-то из ребят тогда. Повернулся я к ним, окинул взглядом и понял, что лучше сознаться во всём. Говорю им:
— Нет, не могу я, братцы, первым идти. Плаваю плохо, ко дну каждый раз иду.
Из взвода вышли старшие.
— Так что же ты нам сразу не сказал? Ничего в этом страшного нет. Пошли, мы тебя под руки возьмем, втроём впереди будем плыть.
Ох, как камень с души упал у меня тогда. Плывём мы вместе, а у меня того гляди слёзы покатятся, не ожидал я, что ребята меня поддержат».
Рита всё это время слушала, затаив дыхание, уголки губ немного подрагивали, а глаза блестели.
— Кызым, ну ты-то не реви. – Габдрахман приподнялся и потрепал внучку за волосы. Ладно, давай лучше весёлую историю расскажу!
— А разве на войне бывает весело? – девочка склоняет голову на бок, скептически смотря на дедушку.
— В моменте может и нет, а как вспомнишь сейчас – так живот надорвёшь.
Тут Габдрахман начал свой небольшой рассказ, изредка прерывая его громкими смешками:
«Взял я в сорок третьем немца в плен. «Хендехох!», – говорю ему, – «цигель, цигель». Поднял руки он, стоит. И тут я думаю: раз он немец, значит и часы у него – немецкие! А я всегда хотел такие и, дурак такой, винтовку рядом с ним поставил и давай искать часы, приговаривая «цигель, цигель!». Как он тогда не взял её и не пристрелил меня – ума не приложу. Хотя, он такого же возраста, как и я, был, боялся не меньше меня, наверное. Ну, а потом я его к нашим отвёл, так и повязали немца».
— Бабай! Как же ты так! Винтовку рядом с фрицем поставить! – Рита удивлённо открывает рот и хватается за голову.
— Да знаешь, Ритуль, мне же тогда девятнадцать всего было, юный, глупый был совсем. Из интересов только и было – новенькие блестящие часы, да чистое небо над головой. – Габдрахман смотрит в окно и чуть заметно приподнимает уголки губ. Радостно ему было, что его дети и внуки не увидели всего того ужаса, что пришлось повидать ему, будучи совсем мальчишкой.
Луиза Аббазова