Елена Кучеренко — о случае в храме
У моей младшей дочери Маши синдром Дауна. До этого все неоднозначные реакции в ее сторону вызывали у меня улыбку, недоумение, в крайнем случае — легкое раздражение. Сегодня мне, наверное, в первый раз было больно. Из-за того, что незнакомая женщина отнеслась к нам с дочкой с презрением и брезгливостью. Причем не где-то, а в храме. И что чуть не плакала, увидев все это, моя дочь Дуня.
Королева прихода
Мы приехали в санаторий, а на следующий день пришли в этот храм. И, оказавшись на приходе, просто влюбились в него.
Был будний день, народу мало. В большой полупустой церкви Маша была как на ладони, и присутствовавшие на службе местные прихожане кинулись ее опекать. Даже предложили какой-то «блатной» стул, аргументировав, что «на жестких лавках ей будет неудобно».
В какой-то момент в храм вплыла женщина средних лет. Она именно вплыла, как гордый крейсер, рассекая собой молящихся... А те, подобно волнам, безропотно расходились в разные стороны. Одета она была в просторное народное платье, голову ее, как корона, венчал огромный пучок. А уже там — на нем, в вышине, была привязана полупрозрачная косынка.
Со всех сторон ей уважительно кланялись, а она в ответ чуть прикрывала сверкающие царственным блеском глаза.
«Ну точно, королева прихода, — подумала я. — Интересно, кто она? Родительница настоятеля?... Сестра владыки?... Храмовый бухгалтер?...»
Но додумать я не успела, потому что, вытащив из-за одной из лавок несколько подушек, дама подплыла к нам с Машей.
— Это мой стул, — сказала она очень тихо и глядя куда-то поверх нас.
И столько царственности было в этом шепоте, что, мне показалось, ее услышали даже на другом конце храма.
— Простите, — пробормотали хором мы с Машей, и поспешили освободить «трон».
И мне самой показалось, что я даже уменьшилась в размерах. Хотя уменьшаться мне в принципе не куда.
А дама разложила на стуле свои подушки, села, и в этот момент наконец взглянула нам с дочкой в лица.
— Простите, — еще раз повторила я.
Она продолжала смотреть... Потом вдруг встала, медленно подошла к Маше, подняла ее и усадила на свои подушки.
— Это вы простите, — сказала она мне. — Я не увидела…
И я почувствовала, что уже люблю этот приход и его обитателей.
Детям можно все!
Пошли мы туда и сегодня. Народу было уже много. Но нас узнали и опять предложили стул. Другой, правда.
Дуня исповедовалась, пропели «Отче наш», и мы двинулись вперед — к амвону. А там — море детворы... И тут я онемела...
Я — сторонница демократии в храме. Особенно в отношении детей. Про «кто соблазнит одного из малых сих» и «не препятствуйте детям приходить ко Мне» я могу рассказать все. Терпеть не могу, когда какие-нибудь бабушки начинают их дергать просто за то, что они шевелятся, моргают и дышат. И нарекают младенца бесноватым, если он плачет перед причастием. У меня, на минуточку, пять дочерей и поведение их далеко не всегда образцово-показательное. Но в тот момент я почувствовала себя старой занудной «ортодоксиной».
В том храме детям можно все! Они скакали по амвону прямо перед царскими вратами. Катались по мрамору на животах. Достали какие-то деревянные шарики и «кости», начали там же их бросать. Это все скакало, гремело и едва не закатывалось в алтарь. Дети верещали, делили игрушки, дрались... А главное, это никому не казалось чем-то странным и никого не удивляло.
Минут за десять до этого, когда мы еще «ошивались» сзади, среди бабушек, я сказала Евдокии:
— Дунь, ну надо было тебе, все же платьице надеть...
У нее подростковый возраст и наряд соответствующий. Вся в черном, в широких штанах, толстовке и кепке.
А тут я обернулась, ища дочь, и увидела, что глаза даже у нее вылезли на лоб. И мой комментарий про платьице в такой ситуации выглядел более, чем комично.
Как бы там ни было, если для всех это нормально, я тоже решила не удивляться. Везде свои порядки. Может, я, правда, старею и становлюсь ворчливой занудой. И показала Дуне, чтобы она вернула глаза со лба на положенное место.
«Фу, какое у тебя лицо!»
Мы стояли с дочками и ждали причастия. И вдруг один из мальчиков, тусующихся на амвоне, начал тыкать в Машу пальцем и смеяться:
— Фу, какое у тебя лицо, гы-гы-гы...
Маша смотрела на него. А я надеялась, что той его фразой все ограничится.
— Смотри, какое у нее лицо, — начал он дергать за рукав своего друга и опять тыкать в Машу пальцем.
Они засмеялись уже оба.
Я отворачивала дочку, а они смеялись...
— Где твоя мама? — спросила я того первого мальчика.
— Вот она...
Многодетная православная мамочка, стоящая прямо рядом со мной. С дочерьми в одинаковых платьицах и платочках и этим мальчишкой.
— Попросите, пожалуйста, вашего сына не смеяться над моей дочерью, — сказала я ей.
— Он ребенок!
— Я поэтому вам и говорю, а не ему.
— А ваша язык показывает.
— Она не кому-то, у нее синдром Дауна, она забывается, и он высовывается…
— И что? У вас больной ребёнок, а у меня нормальные. Не нравится — идите с ней вон туда.
И она махнула в сторону угла.
Я, честно говоря, сначала так растерялась, что пробубнила что-то из серии:
— Такого в храме со мной еще не бывало… Хотя я много, где была ...
И дальше просто пыталась задавить волну ярости, которая поднималась внутри. Помогало мне то, что мы были перед алтарем. И тот второй мальчик, которому первый показал на Машу, вдруг обратился ко мне:
— Простите меня, пожалуйста!
— Да ты здесь при чем, — ответила я. — Не переживай...
А Маша стояла, смотрела на своего обидчика и улыбалась... Но от этого становилось не легче. Скорее наоборот.
Мне было очень больно!
Ни в какой угол мы с Машей, конечно, не пошли. Дождались причастия там же. Дуня тоже причастилась. Хотя я видела, что больше всего она хотела в тот момент не причащаться, а убить ту мамочку. А потом уже со слезами спрашивала меня:
— Как она могла так сказать?
Было мне больно? Да! Мне было очень больно!
Мне было больно за свою маленькую любимую Машу, которая никогда ни над кем не смеялась и не издевалась. И сейчас стояла и улыбалась...
Мне было больно за Дуню, которая впервые столкнулась с таким отношением к своей особой сестре. И я не знаю, что и как она будет думать дальше. Она входит в переходный возраст, а это очень опасный момент...
Мне было больно от того, что это все произошло в церкви. И я даже жалела, что мы пропустили в санатории несколько процедур, чтобы притащиться туда на службу. Я так и думала: «Зачем мы вообще сюда притащились?» И больно, что от полюбившегося нам храма в душе у меня остался лишь осадок в виде беснующихся у амвона детей, ржущего и тыкающего дочке пальцем в лицо пацана и женщины, отправляющей нас в угол.
И мне было больно оттого, что там, перед Чашей, внутри у меня происходило такое, что, озвучь я все, что думала, слова той мамочки показались бы невинной шалостью. Слава Богу, я не причащалась. И больно, что я могла бы смолчать и ничего ей не говорить. Просто отойти от мальчишек. Но я не смолчала...
Мне было больно оттого, что увидев местную матушку (а я знала, что это матушка по предыдущему разу), я все же не выдержала и сказала ей про тот мой осадок.
Я никогда до конца не понимала родителей особых детей, которые уходили из церкви из-за бестактного священника или злой бабушки. Я много лет живу приходской жизнью и прошла уже огонь, воду и медные трубы. Я видела такое, что может отпугнуть любого другого, но только не меня. Но сейчас я их поняла — этих уходящих мам. И было больно.
Нет, конечно же, я не уйду из церкви. Как говорится — не надейтесь. Но в тот момент я была уверена, что именно сюда я не приду больше никогда...
Слово, сказанное не Богу
Я быстро загораюсь и так же быстро отхожу. И уже во время санаторного обеда я думала о том, что это, в принципе, очень хороший храм.
Уходя, я видела, как местные сотрудники и прихожане кормят после службы многих бездомных и нуждающихся. Моя мечта...
Я думала, что там очень любят детей, даже, наверное, чересчур, раз позволяют малышне так себя вести. А я такого, правда, никогда не видела. И ведь ни одна бабушка не сделала никому замечание. Самыми злыми бабками в этом смысле были мы с Дуней, которые опешили от увиденного.
Я думала, что это место — находка для родителей очень шумных детей-инвалидов. Потому что кричащий, валяющийся на полу особый ребенок просто затерялся бы среди той детворы. И тут я совершенно серьезно и без иронии. Его бы просто не заметили. А если бы заметили, то ничего бы ему не сказали...
И я думала о том, как может испортить все слово, сказанное в храме не Богу и не о Боге...
Слово, сказанное мной, когда можно было просто смолчать и помолиться. И ничего бы не было... Ну, действительно, он же ребенок. И точно ничего не знает про синдром. Но знаю я. И с другой стороны — моя Маша... И где грань между смирением, не осуждением и предательством своего ребенка? И было бы предательством мое молчание?
Слово, сказанное той женщиной... Злое, жестокое... Немыслимое даже вне храма, не то, что в нем. Чудовищное вообще. Если было так больно мне, что было бы с мамой, которая пока переживает рождение особого ребенка как трагедию?
Почему та женщина так сказала? Устала? Не выспалась? Что-то случилось? Я не знаю... Но ведь должны же быть для этого какие-то еще причины, кроме того, что я попросила ее поговорить с сыном...
Я думала о том, сколько раз я сама могла стать причиной того, что у людей от хорошего впечатления о храме могли остаться одни ошметки. А ведь это было… Из-за меня одной кто-то мог уйти навсегда. Уйти от Бога...
Я думала о многом... Потому что впервые столкнулась с таким и впервые это отозвалось такой болью. Прошло быстро... Но думать есть над чем.