Войны постколониальной Африки — тема любопытная и до крайности обширная. И уже из названия вытекает весьма интересный и непраздный вопрос…
Чтобы назвать нечто "пост", скажем постколониальным, необходимо неплохо представлять себе то, что было перед. В нашем случае давать дефиницию колониализму как явлению, а также, исходя из этого, определять более-менее точно причины его кризиса. Так что же это такое? Образов в сознании сразу же возникает масса: от пробковых шлемов британских офицеров в Индии конца XIX века и до морионов конкистадоров, только начавших завоёвывать Новый Свет, от 13 Колоний, ставших позднее Соединёнными Штатами, и до островов Тихого океана.
Но что с формальным определением? Большая Советская Энциклопедия даёт следующее: «Колониализм это политическое, экономическое и духовное порабощение стран господствующими классами эксплуататорских государств». Вроде бы как верно – но ничего не объясняет. Во-первых, под подобную схему подпадают и ситуации, к колониализму традиционно не относимые, скажем ранняя эра диадохов на территории распавшейся империи Александра – а ведь и политическое, и экономическое, и культурное порабощение греко-македонским элементом других народов там налицо. Возможно суть здесь в слове "классы", которых, конечно, в Античности ещё не было и быть не могло. Но что тогда колонии испанцев и португальцев в Америке, скажем первого века после её открытия Колумбом – года эдак до 1600? Неужели в лице пиренейских монархий мы имеем уже в XVI веке сложившиеся капиталистические страны? Едва ли.
Не очень понятно в рамках подобного описания и то, что вообще есть такое деколонизация, по каким причинам начался этот процесс – как прежде господствующие классы эксплуатировали, так и далее могли делать то же самое (мало того, делали у себя дома в отношении собственного рабочего класса!). Встречались автору, разумеется, и другие определения, не только из БСЭ, но почти все они или довольно-таки пусты, или легко могут быть подвернуты критике. В одних акцент делается на насильственный характер включения колонии в состав государства, но так можно сказать о массе всевозможных завоеваний вообще. Где-то всё строится на культурной, религиозной и этнической разности между жителями колонии и колонизаторами. Но у нас есть, скажем, империя монголов, где отличий между ними и, к примеру, населением включенной в состав Монгол улуса территорией Двуречья едва ли меньше, чем между жителями туманного Альбиона и Британской Индии, однако же никто не говорит о монгольских колониях и, тем паче, колониализме. В иных в центре внимания — экономическая составляющая, зависимость колоний от метрополии, но нам известна масса древних и современных примеров, когда из-за неравномерности развития та или иная часть единого государства оказывается, как сейчас сказали бы, дотационной и жестко зависящей от центральной власти, либо даже от другого региона. Возможны и ситуации, когда колонии вообще не приносят дохода, являются убыточными, как это было, скажем, в случае с большинством немецких владений на 1914 год. Одним словом, всё как-то не вполне корректно, не до конца точно, а, что всего хуже, не даёт понимания сути явления.
Вообще, конечно, запутаться немудрено – колониализм за долгую свою историю и в исполнении разных стран и наций имел очень несходные проявления и формы. Иногда предельно жестокую, до зверства, эксплуатацию, вроде Бельгийского Конго, а иногда весьма мягкие, как на Британской Мальте. Некоторые колонии завоёвывались огнём и мечом в жесточайших схватках, как французский Алжир, а другие медленно и плавно превращались в таковые, опутываемые системой договоров, как многие княжества Британской Индии.
Но что же объединяет все эти такие различные примеры? Автор этих строк попытается дать свой ответ и определение.
Итак, колониализм есть всегда палка о двух концах, где на одном колония, а на другом – метрополия. Что вообще решающим образом их отличает? Колонии находятся где-то за морями, а метрополия – это территория первоначального расселения нации-колонизатора. Хорошо, допустим. Но если предположить, что этой дистанции в морских милях нет, что метрополия и колония территориально соприкасаются. Как тогда понять, где закончится одна и начнётся другая, ведь государство то одно? Очень просто – по различному юридическому статусу жителей.
Отсюда моё определение колониализма: это юридически закреплённое и целенаправленно сохраняемое неравноправие различных составных частей одного и того же государства, где одна из них за счёт этого получает заведомое преимущество над другой и возможность организовать таким образом выгодные для себя центр-периферийные экономические отношения. Ну а теперь настала пора для пояснений.
Вернёмся к примеру с монголами. Почему никто и никогда не пытался именовать их колониалистами? Ведь теоретически есть и насильственное инкорпорирование в свою империю очень отдалённых во всех отношениях от территориального и этнического ядра земель и народов, и жестокое подавление любых попыток избавиться от господства, и экономический гнёт в виде дани, а также вообще достаточно болезненной для оседлых народов перестройки их хозяйственной жизни в интересах кочевников. Так в чём же дело? Очень просто – юридическая разница между подданными великого хана отсутствовала. Для всех один закон – Яса Чингисхана, происхождение (кроме отношения к роду самого основателя империи – к чингизидам, ну и ещё нескольким наиболее крупным и важным родам) первоначально не играло почти никакой роли – главное то, как хорошо, храбро и верно ты служишь – классический принцип универсальной монархии. Покорённым дозволялось сохранять свою собственную веру и обычаи – и не потому, что они такие тупые и не доросли до нашей истинной веры и достойных традиций, а потому, что отсутствовала концепция культурного превосходства. Монголы не видели смысла и едва ли вообще понимали, как возможно выстраивать некую иерархию культур. Соответственно отсутствовали и жёсткие предубеждения против культурного обмена, равно как и межэтнических браков. Как следствие, на большей части территории империи в конечном счёте завоеватели оказались ассимилированы завоёванными. Хороший пример здесь – Китай, где всё произошло особенно быстро и полно.
Но хорошо, монголов было много меньше, нежели тех, кто попал под их руку. Возьмём завоевание Пиренейского полуострова Арабским халифатом. Государство, управляемое тогда из Дамаска, гораздо больше и населённее, нежели королевство вестготов. Казалось бы, достаточно успешно покончить с вооружённым сопротивлением, а после можно эксплуатировать эту землю и обитающих на ней неверных как угодно. Однако и здесь мы не видим того главного, что лежит в основе колониальной политики – юридическое разделение существует, но его границы завязаны исключительно на религию и легко преодолимы. Пока христианин – плати дополнительный налог. Перешёл в ислам – сделался своим. Медленный и плавный процесс арабизации/берберизации был естественным и также не содержал в себе ноток шовинизма.
Вообще конечная цель завоевателя доколониальной эпохи – это максимально тесное включение приобретённой территории в систему власти империи, её по возможности более полная унификация. Будь то сатрапии в Персии, или провинции в Китае. В отношении ассимиляции политика могла разниться. Универсалистские державы особенно не стремились к этому, протонациональные государства предпринимали известные усилия к тому, чтобы новые подданные постепенно стали бы вести себя, говорить и придерживаться тех же верований, что и старые. Несколько особняком здесь, безусловно, стоит Рим, но о нём, с вашего позволения, как-нибудь в другой раз.
В случае же колониализма задача "превратить в себя" не только не стоит, но доктринально отвергается. Напротив, жители Бельгийского Конго ни в коем случае не должны сделаться чёрными фламандцами или валлонами, а аборигены Австралии никогда не будут иметь один социальный статус с белыми поселенцами – даже бывшими каторжниками.
В то же время, о сознательном предоставлении покорённым свободы быть собой, либо, хотя бы равнодушию к их жизни тоже говорить не приходится. Есть миссионеры, которые дадут им понять, что их бог, либо боги, ложные. Есть учителя, которые дадут им образование, достаточное для того, чтобы взаимодействовать с техникой белых без фатальных для себя и окружающих последствий, но не более того. Где можно обойтись примитивным ручным трудом – он и останется. Колонизаторы должны и будут очень чётко сознавать «неполноценность» своих подопечных – иначе система не сможет работать. Утилитаризм и идея своего религиозного/культурного/расового превосходства заставят смотреть сквозь пальцы на то, что у громадного числа людей отсутствуют всякие политические права, это в свою очередь повлечёт такую навязываемую неким, назовём его обобщённо "вице-королём", хозяйственную политику, которая задаст принципиально неравные условия конкуренции метрополии и колонии. Индийский ткач проиграет манчестерскому фабриканту не только потому, что будет сильно отставать от него с точки зрения технологии, но и потому, что самые условия их состязания будут выстроены так, чтобы одержать верх он не сумел. В свою очередь, чем больше таких вот побед, тем выше степень концентрации капитала в метрополии – и тем легче ему в дальнейшем уже даже и чисто экономическими методами одерживать новые. К началу XX века в Индии уже были кадры, которые сумели бы сами, пусть и не сразу, с ошибками и сложностями, но организовать национальную систему производства – да только кто бы им дал на это денег, а также убрал куда-нибудь занявшие положение монополистов британские концерны и тресты!
Мне могут возразить: о каких политических правах речь применительно к колониям абсолютных монархий, скажем Франции до Революции, или той же Испании? Там и в метрополии то их нет! Дело в том, что, хотя, разумеется, гласной политики, партий и их борьбы, парламентаризма и прочего в указанных выше государствах и не было, но зато там существовали мощные и влиятельные придворные группировки знати, нередко достаточно могущественные, чтобы порою заставлять и монарха отказаться от тех или иных его замыслов. В колониях, за исключением крайне редких случаев дворянства не было. Титулатура местных правителей, даже если она формально и признавалась, реально не приравнивала их к европейским нобилям и в их круг не вводила. Отсутствовали права и привилегии у городов, самоуправление возникало только в белых переселенческих колониях и с немалым скрипом. Таким образом, и здесь мы видим ту же сущность, но несколько иную оболочку, скрывающую её.
Именно в реальном определении колониализма кроется неустойчивость белых колоний. Если объяснить белым почему чёрные, жёлтые или красные должны априори иметь меньшие права, чем они, было не так сложно, то вот втолковать человеку, у которого дед жил в метрополии и имел там право быть политически представленным, а его внук, переехавший в колонию, его не имеет, почему это так было непросто. Пока это неравноправие не затрагивало насущных интересов, его можно было игнорировать. Но стоило ему превратиться (а это неизбежно происходило по самому принципу построения колоний) в фактор, который заставлял, скажем, бостонского торговца проигрывать в конкурентной борьбе плимутскому, как первому резко начинало хотеться "устроить чаепитие", которое обычно оканчивалось битьём посуды и отделением – если, конечно, хватало силёнок. Отсюда же разница между колонией и доминионом. 1 июля 1867 года у созданной незадолго до того Конфедерации Канада появляется свой парламент, состоящий из Палаты общин и Сената, своё правительство. Да, по-прежнему, глава государства – Её Величество королева Виктория, но правит она теперь Канадой почти теми же методами и в тех же правах, как Англией или Шотландией.
Превосходство метрополии основывается с этого времени исключительно на экономическом превалировании её корпораций и капитала, которые, однако, конкурируют с местным ровно по тем же правилам, по которым они конкурируют с новыми игроками на рынке на Альбионе. С годами оно, как и большая (как между колонией и метрополией) разница в уровне жизни между Канадой и Англией, будет сходить на нет.
Имеет смысл хронологически разделить историю колониализма на несколько этапов, а именно на четыре, исходя из того, что, помимо общего генерального принципа, лежало в его основе как явления в тот или иной период. Первый период – с начала Великих географических открытий, прежде всего, путешествий Колумба, и до примерно середины XVII столетия, может быть условно назван эпохой драгметаллов, или, ещё проще, эрой разграбления. Как многие знают, отправился в путь выходец из Генуи Кристофоро Коломбо не столько за золотом, сколько за пряностями, однако почти сразу, стоило только начаться конкисте, именно оно стало ведущим мотивом для всё новых и новых искателей удачи для того, чтобы отправляться в путь через Атлантику. Почему? Всё просто – оно представляло собой, как тогда казалось, безусловную ценность, а главное не требовало никаких вложений, кроме вложенной в руку пики, либо мушкета. Ты мог быть последним голодранцем до отплытия и вернуться королём. Естественно, не всем удавалось подобное, но все горячо о подобном мечтали. Неизученность новых территорий, непрочность реальная или кажущаяся, своего положения там, вела к тому, что чисто психологически лучшей стратегий казалось взять то, что плохо лежит, и дать ходу как можно скорее. Кроме того, в колониях пока ещё практически негде тратить, только копить. Ранний колониализм есть своеобразный отхожий промысел, по итогам которого полученный хабар перевозится в Старый Свет и там проедается. Причём, если сперва так действовали индивиды и их группы, то довольно скоро настаёт черёд государств.
Схематически принцип их колониальной политики достаточно простой и незатейливой, можно изложить так: обнаружить имеющийся в колонии ценный ресурс, а затем приступить к его добыче и вывозу в возможно больших масштабах. Это могло быть серебро, которое испанцы выкапывали на рудниках Потоси и других близких к нему городов и городишек в Андах, а затем переправляли в Европу на специально организованных Золотых (да факто серебряных) флотах. Могли быть пряности, как у португальцев, занявших соответствующие архипелаги в Юго-Восточной Азии. Могло быть и нечто ещё. Но модель – одна. Фактически этот извод колониализма ещё недалеко ушёл от типичного грабительского набега на соседа, каких было предостаточно в Средневековье, только что-то уж очень подзатянувшегося. С точки зрения местных жителей он был ещё не так страшен как то, что будет после, в следующую эпоху (о чём ещё будет сказано ниже) – разумеется, сперва были кровь и смерть, но у групп завоевателей, почти всегда немногочисленных, вроде отряда того же Эрнана Кортеса, отсутствовали как технические возможности, так и стремление организовывать массовое истребление людей.
А затем, как мы помним, начиналось изъятие ресурса. Грабёж? Да, безусловно. Но с точки зрения реалий жизни простого аборигена той же Америки было не столь уж важно, лежит ли серебро Потоси в земле, в казне местного вождя, или же в сундуках на борту бороздящего океанские воды галеона. В ещё большей степени это касается пряностей.
Для среднего европейца колонии остаются экзотикой, влияние же настоящего прилива драгметаллов на экономику тех стран, в которые он ввозился, было крайне неоднозначным, в большей степени даже отрицательным, так как вело к инфляции и препятствовало развитию производительных сил.
Стоит ещё отметить, так сказать, для справки, что наша с вами Россия дошла самое большее до вышеописанной, первой стадии колониализма, с пушниной в виде ключевого ресурса – да и то есть немало оговорок. А дальше всё. Начиная с эпохи Петра и далее на протяжении всего периода существования империи её политической линией была строгая унификация при любой возможности – даже там, где изначально статус новой инкорпорируемой территории определялся договорённостями с той или иной страной на внешней арене (скажем, как правило, условиями мирного договора), что давало возможность создать столь важную в колониальном вопросе разницу в правах, правительство поэтапно вело дело к стандартизации и единству с остальной частью страны, создавало вполне обычные по своему месту в системе власти органы управления и в Закавказье, и в Средней Азии. Условным идеалом была Россия целиком поделенная на губернии. Те немногие регионы, где юридический их статус длительное время и существенно отличался от общепринятого, находились скорее в привилегированном положении, как Остзейские губернии, или Великое княжество Финляндское. С известной натяжкой как о колонии можно говорить только о Русской Америке – да и то в основном из-за механизма управления через посредство Русско-американской коммерческой компании.
Следующая стадия колониализма, второй его период может быть поименован эрой плантаций. И вот это было, пожалуй, наиболее жестокое и страшное время для колонизированных народов по всему земному шару. Хронологически мы можем определить эту эпоху как 1630-е – 1840-е, т.е. примерно два столетия. Если прежде интересы колониалистов были сосредоточены на уже имеющемся ресурсе, что почти не предполагало вложений, задействовало сравнительно скромное количество рабочей силы и не так мощно влияло на жизнь как аборигенов, так и на приток переселенцев, то теперь центром всего стала земля. Кто читал серию, посвящённую предпосылкам Гражданской войны в США, тот должен помнить какой потрясающей ценностью для выходца из только недавно ещё бывшей феодальной Европы, скованной массой древних прав и привилегий, в принципе уже давно поделённой, обладали громадные, никем не занятые пространства, да ещё и с превосходным климатом. Никаких королевских лесов, герцогских угодий, общинных или чьих-либо ещё прав – только право владельца, собственника. В своё время в той же Англии половину страны пришлось ломать через колено в эпоху огораживания, когда «овцы стали есть людей», чтобы этого добиться – а здесь всё сразу и даром. Подлинная свобода, гарантированное благосостояние, уверенность в будущем – вот что это такое!
Это возможность полновластно – в чём-то даже в большей мере, чем какие-нибудь аристократы в Старом Свете, распоряжаться огромными землевладениями. Над графом или герцогом всегда стоит король – и в XVIII, тем более XIX веке его уже нельзя игнорировать – за ним вся мощь государственного аппарата. Мало того, ты сам в той или иной мере встроен в этот аппарат, ты исполняешь определённые обязанности государственного лица. Русский ли дворянин, французский до Революции, испанский, немецкий – не столь важно. Разве только английские джентри в известной мере выбиваются из ряда. Крупный плантатор абсолютно свободен. Но, как всегда, есть нюанс.
Имя ему - рабочая сила. В Европе ее, в общем, хватает. В Новом Свете ты можешь быть хозяином огромного, потенциально чрезвычайно доходного – но пустого пространства. Постепенно прибывают всё новые переселенцы – но их мало, а главное – далеко не каждый хочет и на другом континенте, как раньше дома, вести жизнь крестьянина, тем более крестьянина-батрака. Все хотят быть хозяевами. Все хотят земли. Пусть сначала придётся перебиваться с хлеба на воду, рисковать, идти в неизвестность – но вот зато потом…
Что же делать? Всё просто – пахать будут те, у кого нет выбора. Каторжники и преступники, неоплатные должники и, конечно же, чёрные рабы.
Почему именно чёрные? Местные индейцы в Америке всегда слишком легко и охотно бежали. Не удивительно – это были их родные места, они знали их. Для выходцев же с другого континента это было в большинстве случаев равносильно смертному приговору. Плюс к тому негры считались (судя по всему заслуженно) более выносливыми. Именно в этот период времени организуется колоссального масштаба система международной работорговли. Бизнес этот оказался поистине дьявольски выгодным, особенно не сам по себе, а как часть системы развивавшейся широкой международной морской торговли, в связке с тем самым сырьём, которые плантаторы производили на продажу, чтобы сбыть в Старом Свете. Плантация – это почти всегда монокультура. Нередко вообще несъедобная, как, например, тот же табак, или в принципе пригодная в пищу, но только после сложных манипуляций с ней – по сути уже промышленных, как сахарный тростник. Потребить всё выращенное у себя в Америке плантатор не мог, даже если бы и желал, так что суда с той стороны Атлантики в любом случае должны были приплыть и забрать табак, кофе или сахар, но, разумеется, предпочитали они ходить к берегам Америки отнюдь не пустыми, а с выгодой. Возник так называемый "золотой треугольник" с тремя вершинами: первая – порты Португалии, Испании, Англии, Франции и Нидерландов, вторая – Гвинейский залив, третья – порты Атлантического побережья Северной Америки и Карибского моря, реже – Бразилии.
Причём к Африке европейские капитаны отправлялись тоже не порожняком. Здесь – принципиально важный и весьма сильно повлиявший на будущую историю чёрного континента момент – только на раннем этапе на рабов устраивались вооружённые облавы: очень скоро, с учётом широкого спроса, родилось и не менее обширное предложение. Африканцы сами стали отлавливать и сбывать своих соплеменников "за красные бусы". Свою роль сыграли и традиционные практики, связанные с бытованием пленных в межплеменных войнах, и влияние исламского Востока, где уже довольно давно существовал куда более скромный, но стабильный спрос на чёрных рабов, но вышло очень скверно. Если непрерывный вооружённый конфликт с работорговцами способствовал бы как военному и техническому развитию, так и национально-государственному строительству (для совместной обороны), то в реальности работорговля стала лишь фактором дополнительно разобщающим Африку и консервирующим в ней архаичные формы социально-экономической жизни. Появились целые племена, жившие в основном захватами живого товара. Элиты таких этносов всегда оказывались обеспеченными за европейский счёт необходимыми предметами потребления – примитивными и дешевыми, но им как раз и не хватало самостоятельного развития, чтобы понять насколько.
В итоге треугольник просуществовал в виде могучего потока до 1807 года, когда президент США Томас Джефферсон подписал закон о запрете работорговли, а затем практически полностью пресёкся после запрета рабства в Британской империи в 1833 году, за соблюдением которого начал следить флот Её Величества. За это время, а все эти 200 лет рабский труд существовал в первую очередь и именно в приложении к плантационному хозяйству, через систему "треугольника" прошло от 14 до 17 миллионов рабов. Условия их содержания на кораблях, равно как и дальнейшая жизнь, по современным меркам были одной сплошной пыткой. Когда приходило судно за «живым товаром», агенты начинали договариваться с капитанами. Каждого негра лично показывали. Капитаны заставляли негров двигать пальцами, руками, ногами и всем телом, чтобы удостовериться, что у него не было переломов. Даже зубы проверялись — если их не хватало, то за негра давали меньшую цену. Женщины до 25 лет, беременные или нет, стоили полную цену, а после 25 лет теряли четверть стоимости. Когда сделки заканчивались, рабов начинали в лодках перевозить на корабли по 4−6 негров за один раз. На борту корабля негров разделяли на три группы. Мужчин загружали в один отсек, женщин в другой, а детей оставляли на палубе. Везли рабов на кораблях, специально сконструированных, чтобы «напихать» в трюм побольше живого товара. Небольшие парусники того времени ухитрялись перевозить за один рейс по 200, 300, даже по 500 рабов. А на корабль водоизмещением в 120 тонн грузилось не менее 600 рабов. Как говорили сами работорговцы, «негр не должен занимать в трюме места больше, чем в гробу».
Один английский корабль выбросил в Атлантический океан 1302 живых раба, так как на борту оказалось мало еды. Помимо бесчеловечности самого этого акта, не может не потрясать сама цифра – как они все туда поместились!? По прибытию было не лучше – средняя продолжительности жизни негра-раба на плантации 7-10 лет. Не удивительно – при 17-18 часах работы в сутки.
Стоит отметить, что чернокожими дело ограничивалось только по той причине, что их было легче добыть. В тех случаях, когда для этого имелись правовые основания и фактическая возможность, плантационная система с удовольствием переваривала и белых: так торговля ирландцами началась, когда английский король Яков Второй продал 30 000 ирландских заключённых в американское рабство. Его прокламация 1625 года провозгласила необходимость отправки ирландских политических заключённых за границу и продажу их английским поселенцам в Вест-Индии. К середине 1600-х ирландских рабов больше других продавали в Антигуа и на Монсеррат. В то время 70% общей популяции острова Монсеррат составляли ирландские рабы. Вскоре Ирландия стала крупнейшим источником человеческого товара для английских бизнесменов. Собственно, пока "треугольник" ещё не заработал в полную мощь, большинство первых рабов Нового Света были белыми. С 1641 по 1652 англичане продали в рабство почти 300 000 ирландцев. И только за это десятилетие население Ирландии сократилось с 1,5 миллионов до 600 000 человек. Семьи разделяли, так как англичане не разрешали ирландским мужчинам брать с собой в Америку жён и детей. В течение 1650-х более 100 000 ирландских детей 10-14 лет были отобраны у родителей и проданы в рабство в Вест-Индию, Вирджинию и Новую Англию. За это же десятилетие 52 000 ирландских мужчин и женщин были проданы в Барбадос и Вирджинию. Ещё 30 000 ирландцев были проданы с аукционов в другие места.
Никогда прежде со времён Рима история человечества не знала столь масштабной и столь циничной практики выжимания до последней капли сил из человеческого материала и его дальнейшей утилизации. Круг вовлечённых так или иначе людей был огромен. Даже отдельные немецкие городские коммуны вскладчину нанимали и отправляли в дело работорговые корабли. В тех случаях, когда рабы по тем или иным причинам не могли решить проблему (скажем массовый завоз их на территорию Австралии был малорентабельным из-за большого расстояния по океану, в том числе пролегающему через зоны рискованного судоходства – т.н. «ревущие 40-е»), а местное население невозможно было включить в хозяйственный цикл плантации – оно нещадно истреблялись. Алан Мурхэд так описывал фатальные изменения, которые постигли Австралию:
"В Сиднее дикие племена были заморены. В Тасмании они были поголовно истреблены… поселенцами… и каторжниками… все они жаждали получить землю, и никто из них не собирался позволить "черным" препятствовать этому".
В Тасмании, собственно, дело было так: усиление колонизации острова привело к обострению отношений между чужеземцами и коренным населением, которое всё больше страдало от нехватки земель для охоты, использовавшихся колонистами под сельскохозяйственные угодья, а также, как следствие, еды. Так как тасманийцы не могли ответить силой и оружием на притеснения и убийства со стороны белых поселенцев, то чаще всего они прибегали к тактике нападения на отдельных лиц или небольшие группы людей. К концу 1820-х годов конфликт получил название «Чёрная война». В ноябре 1828 года колонизаторам было официально разрешено убивать тасманийцев, а ещё через какое-то время за каждого убитого стало выдаваться вознаграждение. И здесь очень важно понимать, что это не было некоей целенаправленной государственной политикой, вроде окончательного решения еврейского вопроса нацистами. Нет, это не лейтенант-губернатор Тасмании сверху спустил как приказ "уничтожайте аборигенов!", тем более никто и никогда не направлял подобных распоряжений из Лондона, наоборот – это непрерывная инициатива снизу вынуждала власти как-то регулировать и регламентировать уже начавшийся процесс, чтобы избежать полного хаоса. И неизвестно ещё что хуже – гитлеровский вариант, где основную массу населения всё же стремились оградить от информации о наиболее ужасных вещах, творимых в концлагерях, не говоря уже о прямом участии широких масс в процессе истребления, или вот такая вот "Чёрная война", где осенью 1830 было принято решение изолировать аборигенов в юго-восточной части острова Тасмания. Специально для этого было приказано всем годным колонистам мужского пола образовать живую цепь из людей (около 2000 человек), которая, двигаясь на юг в течение шести недель, должна была загнать островитян на два небольших полуострова в юго-восточной части Тасмании, а в период с 1831 по 1835 года большая часть выживших тасманийцев (около 200 человек) была переселена на остров Флиндерс в Бассовом проливе. Очень похоже складывалась и судьба многих индейских племён в Северной Америке, а в Аргентине с некоторой задержкой — в 1870-е — 1880-е в ходе так называемого «Завоевания пустыни».
Плантационное хозяйство и морская торговля в конце XVII и XVIII столетиях играли уже очень большую роль в экономике некоторых европейских государств. Для Британии они стали одним из важнейших источников первоначального накопления капитала, который далее был пущен в ход во время Промышленной революции. И она же, эта революция, запустила механизм, который окончательно и бесповоротно в очередной раз преобразовал явление колониализма в третью, империалистическую его ипостась, отсчёт которой можно вести с 1850-х годов (важным рубежом здесь служит Восстание сипаев в Индии и последовавшее за ним преобразование системы власти Ост-Индской компании в государственное правление короны). Продолжалась же эта эра до начала эпохи деколонизации, т.е. до периода после Второй мировой войны, с переломной точкой в первой половине 1960-х. На этом этапе важнейшую роль играет тот факт, что громадные пространства колоний можно закрыть полностью или частично при помощи запретительных таможенных тарифов, либо иной системой запретов, от промышленной продукции конкурирующих держав. Сконцентрированное в метрополии с её технологиями, её финансами, в самом центре притяжения ресурсов громадной империи, производство получает возможность стремительно и мощно расширяться без риска столкнуться с кризисом сбыта. Но, чтобы это было реальностью, необходимо, при всём, чтобы покупательная способность населения в колониях возросла. Голозадый пигмей или заморенный голодом индус не смогут себе позволить, скажем, фонограф, или пишущую машинку. Да и не очень поймут, зачем им вообще нечто подобное иметь. Всё это приводит к тому, что первый и единственный раз в своей истории колониализм начинает не только брать, но и давать. Он даёт ограниченное, но европейское и вполне современное образование – небольшому кругу людей, но это всё равно много больше, чем у них когда-либо было и могло бы быть. Он строит инфраструктуру – не от некоей абстрактной щедрости и желания облагодетельствовать, но чтобы использовать массу разнообразных сырьевых ресурсов полноценно, а не на уровне XVI столетия, их нужно как-то да транспортировать, а, возможно, и перерабатывать, превращать в полуфабрикаты и заготовки.
Вместо рабов на громадных монокультурных фермах трудятся теперь наёмные работники. Они же – и в других местах, повсюду, ведь переселенческий поток опять начинает снижаться. Свободной земли теперь не так много и в колониях, а главное начинающий с нуля бедный хозяин теперь неизбежно прогорит в конкуренции с крупными фирмами и предприятиями с акционированным капиталом. В метрополиях помаленьку начинается процесс демографической революции, а новая волна урбанизации абсорбирует “лишнее” население сёл и местечек не хуже колоний. Рабочие руки нужны, пускай и местные, такие, которые не испортят, сознательно или бессознательно, ценную технику, а значит, на смену дикой жизни рабов приходит цивилизованная жизнь окультуренных (по европейской мерке) работников. Они не равны, разумеется, своим собратьям в метрополии (да и не чувствуют те и другие себя собратьями), но черты сходства уже есть.
Конечно, процесс шёл неравномерно и не везде, но две крупнейшие колониальные империи – Британская и Французская, следовали по нему достаточно уверенно. Колониализм и в конце XIX века оставался явлением во многом уродливым, но, как уже было сказано, и не без положительных черт. Каковы бы ни были их мотивы, но колонизаторы возводили мосты, укладывали рельсы и шпалы железных дорог, организовывали борьбу с эпидемиями и отстреливали опасных хищников. Появились даже люди вполне альтруистических побуждений в духе Бремени белых Киплинга, или, по крайней мере, воображавшие себя такими. А главное теперь уже слишком много прошло времени, с того момента, когда народы, подпавшие под колониальную зависимость, утратили самостоятельность. У них отсутствовала национальная руководящая элита, а новая воспитывалась исключительно благодаря тем возможностям, которые давала метрополия - Махатма Ганди получил юридическое образование в Лондоне, там же учился отец-основатель Пакистана Мохаммед Али Джинна. Джавахарлал Неру и вовсе окончил Кембридж. Что ещё важнее, был полностью утрачен тот путь самостоятельного развития (пусть даже и примитивного), по которому могла бы идти их дальнейшая эволюция. В системах своих колониальных империй эти народы и их территории имели пусть и подчинённый, зависимый от метрополии, но устойчивый статус. Им обеспечивалась оборона и, как следствие, продолжительный мир, долгие годы существовавшие на местном уровне конфликты теряли свою актуальность перед лицом могучей, стоящей превыше них силы.
Некогда автору этой статьи довелось читать книгу этнографа Причарда, исследовавшего в 50-х годах прошлого века племена нуэров и динка в Южном Судане.
Так вот, слово “враг” в языке одного племени звучало как название другого. Сотни лет в ходе военных набегов занимавшиеся по преимуществу скотоводством этносы угоняли друг у друга коров и женщин, пока не пришли британцы с винтовками и не разрушили окончательно после восстания Махди эту идиллию. Динка с нуэрами даже устраивали депутации с просьбой дозволить им, при сохранении полной лояльность к белым господам, как и прежде сражаться друг с другом – но, конечно, получили отказ. И подобного было полно в Африке и Азии. Исчезни вдруг белые – и всё это могло вновь вспыхнуть (и вспыхнуло) синим пламенем. Если, скажем, для того, чтобы произошёл некий пограничный конфликт, допустим, на рубеже Уганды и Танзании, в условном 1900-м году требовалась санкция Лондона и Берлина, которые, разумеется, не позволили бы возникнуть риску войны между двумя великими государствами из-за такой ерунды, как принадлежность какого-нибудь африканского пастбища, то 90 лет спустя группы вооружённых людей будут ходить через эти границы туда и сюда, причём порой это даже будут люди, не относящиеся как этнически, так и политически, ни к Уганде, ни к Танзании, а являющиеся выходцами с территории Руанды.
В колониальной системе и поделённом мире, где та или иная держава понемногу осваивала громадное пространство, которое выгрызла себе за предыдущее, более бурное время, было то, что мы сейчас, по крайней мере, на уровне заявлений официальных лиц, считаем едва ли не главными ценностями – стабильность и, пусть и не стремительное, но поступательное развитие даже для самых захолустных регионов. Занятно, что условия жизни в колониях были тем хуже и тяжелее, чем меньшую экономическую и политическую величину являла собой метрополия (и, соответственно, по этой причине пыталась упрочить свой статус за счёт особенно интенсивной эксплуатации): голландские колонии, а особенно Бельгийское Конго были, пожалуй, худшими местами для жизни на свете в период 1880-х – 1900-х. Население так называемого “Свободного государства Конго” по преимуществу из-за чудовищных условий труда, упало с почти 30 миллионов в 1884 (одна из самых населённых частей Африки вообще) до 15 миллионов в 1915 – настоящий геноцид, не уступающий по масштабам Холокосту, причём опять же не в рамках программы сознательного истребления, а как-бы попутно решению экономических задач.
С другой стороны население Французского Алжира с 1885 года и до 1930 увеличилась более чем втрое – с 3 миллионов до 9 с лишним. Причём чрезвычайно существенно изменился и уровень жизни – если в начале XIX столетия алжирец – это или перемещающийся по самой большой пустыне в мире бедный кочевник, или живущий морем пират, рыбак, либо мелкий торговец, то к началу XX века появляется мощная городская прослойка, в том числе образованная. Наконец, существенная часть так называемых пье-нуар – франкоалжирцев, в действительности была выходцами из смешанных семей – и вот они уже жили в равных правах и даже в практически равных материальных условиях по сравнению с населением исторической, европейской Франции.
Любопытно, что к вооружённым выступлением в этот период были склонны наименее развитые из тех этносов, что оказались в рамках той или иной колониальной империи – у британцев во второй половине XIX века восстаёт не Индия, или какая-нибудь из белых переселенческих колоний, а Судан. У немцев в начале XX века восстание подняли гереро и готтентоты – жители Намибии – одной из наиболее архаичных до появления колонизаторов частей чёрного континента. Народы хотели не столько политической независимости, сколько равноправия и равного благосостояния (сейчас мы неплохо можем видеть ту же психологию на примере волн беженцев в развитые страны в том числе из их бывших колоний). Махатма Ганди не поднимал на вооружённую борьбу своих соплеменников в родном Порбандаре в Бомбейском президентстве, а отстаивал интересы индийских рабочих в Южной Африке.
Если в начале и даже середине XIX столетия мобильность в рамках колониальных империй была доступна только белым (если, конечно, не считать насильственных перемещений), то теперь времена менялись. 43% населения даже современной Республики Гайана, а прежде – Британской Гвианы, расположенной в северной части Южной Америки, составляют люди индийского происхождения. И их предки - это уже не рабы, а вольнонаёмные рабочие-контрактники. Стали появляться такие города, как Сингапур, где население имело вообще самое разное происхождение, где запускался процесс “плавильного котла”, а прежние границы и рамки, казавшиеся абсолютно незыблемыми ещё лет за 50 до того, стирались. К слову, в том же Сингапуре уже в 1879 году появилась, скажем, городская телефонная служба. Для сравнения первые телефонные компании заработали в Москве и Петербурге практически одновременно - в июле 1882 года.
Что бы было, если бы процесс развития колониализма шёл и дальше без потрясений эволюционным путём? Не знаю, сказать очень сложно – масса факторов и масса возможностей. Понятно, что полного равноправия колоний и метрополии быть не могло – иначе будет подорвано корневое условие и сущность явления вообще. Но постепенное “смягчение нравов”, а также повышение уровня жизни — это реальный, а главное — пожалуй, лучший вариант, чем то, что большинство бывших зависимых территорий получило в дальнейшем после периода мировых войн. Помимо единого экономического пространства, колонии находились и в едином информационном со своей метрополией и вообще Европой. Так, к началу XX века наиболее вопиющие примеры произвола уже активно бичуются прессой и общественными активистами, свою роль играют довольно мощные в это время социал-демократические силы и партии. Вспомним то же Бельгийское Конго – ситуация там начала понемногу нормализовываться только после того, как было привлечено внимание общественности Старого Света: отметились Джозеф Конрад с его повестью «Сердце тьмы» (1899), затем в 1904 году был выпущен доклад дипломата Роджера Кейсмента, тогда британского консула в Боме, и началась работа основанного им Общества по проведению реформ в Конго во главе с журналистом Эдмундом Дином Морелом. Кампанию поддерживали такие знаменитые писатели, как Анатоль Франс, Артур Конан Дойль, Марк Твен. Твен написал сатирический памфлет «Монолог короля Леопольда в защиту его владычества», а Конан Дойль — книгу «Преступления в Конго». Последний, к слову, при этом был вполне себе сторонником колониализма, пусть и не таким ярко выраженным, как Киплинг. И дело сдвинулось… Сейчас по отношению к тому же Йемену проявляется существенно большее равнодушие.
Однако, у сложившейся системы были очень мощные враги – и это в первую очередь отнюдь не покорённые народы, напротив, это мощнейшие из государств, которые по тем или иным причинам оказались в период раздела мира в числе опоздавших. Главным образом речь идёт о Германии и США. Но вот подходы у них были разными. Немцы, отбросив идеи Бисмарка в период так называемой вельтполитик, стремились перекроить карту в свою пользу. Имеющиеся колонии становились пусть пока и не особенно выгодными базами для дальнейшего рывка. Вернее, так могло бы быть по мысли ряда военных и политических деятелей Кайзеррейха – не всех, а главное – так и не реализовавших вполне свою программу до начала Великой войны. Стоит в нескольких словах обрисовать и линию самого знаменитого канцлера в истории Германии. Тот считал, что ключевая задача для немцев – сохранение своего новосозданного государства в центре Европы, а это в первую очередь означает недопущение сплочения против них нескольких сильных противников. Главным образом – Франции и России, дабы избежать войны на два фронта с мощными сухопутными армиями. Но также и Франции и Британии. Противостояние с Альбионом в экономической сфере было неизбежным – Германия стремительно развёртывала одну из самых мощных в мире промышленностей и начинала могучее наступление на позиции “мастерской мира” (в том числе даже на её собственный внутренний рынок). В этих условиях дополнительно злить Лондон напряжением в колониях, на морях, а также неизбежной в этой ситуации гонкой флотов было едва ли разумно. Что до хозяйственного состязания, то Бисмарк, да и не только он, рассчитывал на то, что в чистой конкурентной борьбе немецкая продукция окажется достаточно привлекательной, чтобы пробиться через любые барьеры на самые широкие рынки сбыта, в том числе в колониях других государств. И какое-то время эта стратегия работала.
Как бы то ни было, в планах ни у одного политического деятеля в Берлине никогда не было полного сноса колониальной системы как таковой. Иное дело – Вашингтон. США к началу XX века стали крупнейшей экономикой планеты. И, в то же время, обладали крайне скромным военным потенциалом. Испано-американская война показала как то, что они, в принципе, способны его нарастить, так и то, что прямой конфликт с первостатейными европейскими армиями Штатам пока не по силам. А аппетиты огромны – здесь не место и не время распространяться о политике США в начале XX века, но, если совсем кратко, то можно сказать следующее – на примере стран Центральной и, частично, Южной Америки обкатывалась новая модель эксплуатации, более эффективная и много более циничная, чем существовавший в то время колониализм. В общем и целом это было то, что теперь именуется неоколониализмом, если совсем примитивно, то фактическая зависимость при формальной свободе.
Подробнее я буду говорить об этом в следующих частях, особенно последней, но здесь будет достаточно того, что сочетанием военных и экономических интервенций, а также финансовых инструментов, Вашингтон смог к началу 1910-х в существенной мере подчинить себе этот обширный регион, исключая, быть может, только крупнейшие и наиболее отдалённые его страны (Аргентина, Чили, Бразилия и некоторые другие), но этого растущей экономике США было недостаточно.
Роль и место Соединённых Штатов в Первой мировой войне как крупнейшего кредитора и торговца оружием общеизвестна. Известно и положение, которое сумели занять США по её итогам. Я бы в свою очередь применительно к рассматриваемой здесь теме, заострил внимание на двух основных моментах. Первый – 14 пунктов президента Вудро Вильсона. Две из трёх идущих первыми в списке его статей посвящены вопросам расширения и гарантий свободной торговли в мировом масштабе:
2) Абсолютная свобода судоходства на морях вне территориальных вод как в мирное, так и военное время, кроме случаев, когда некоторые моря будут частью или полностью закрыты в международном порядке для исполнения международных договоров.
3) Устранение, насколько это возможно, всех экономических барьеров и установление равенства условий для торговли всех наций, стоящих за мир и объединяющих свои усилия к поддержанию такового.
Фактически в этих двух позициях – программа США в отношении колониальной системы и предтеча деколонизации. Если в колонию в равных или почти равных с метрополией правах может прийти некий могучий внешний экономический игрок, то она в существенной мере теряет свой хозяйственный смысл. Расходы по обороне, инфраструктурному строительству и так далее несёт государство-владелец колонии, а выгоды от гарантированного сбыта товаров им теряются. Важным шагом было и создание – также с подачи Вильсона – Лиги Наций, появление в рамках этой структуры подмандатных территорий. Безусловно, фактически переход немецких колоний под юрисдикцию по преимуществу Лондона и Парижа, равно как и раздел ими бывших османских владений, был по сути своей территориальной контрибуцией с побеждённых. Однако формулировка мандата юридически превращала их в некое условное держание. На подмандатной территории, например, запрещалось строительство военных баз и укреплений, создание армии из коренного населения.
А само существование Лиги подспудно начало подводить под ту же схему и все существующие колонии вообще – вы управляете не безусловно, а потому, что вам доверено управлять, либо вы достигли согласия с управляемыми. США настаивают, к примеру, на том, что на той же Вашингтонской конференции по морским вооружениям доминионы Британии представлены отдельными делегациями, хотя Королевский флот находится под единым командованием, практически целиком строится на верфях Альбиона, так что с практической точки зрения было бы вполне достаточно и одной, общей. Никакой иной задачи, кроме подчёркивания самостоятельно-государственного статуса, у подобных действий не было. В состав Лиги наций в качестве отдельного члена входят не только доминионы, но и Британская Индия, хотя у неё нет своего парламента или правительства, а управляется она назначаемым из Лондона генерал-губернатором с титулом вице-короля.
Ещё важнее было то, что в документах мирных договоров – Версальского и Севрского – был введён в отношении поляков и армян соответственно принцип права наций на самоопределение.
И здесь важно понимать одну тонкость: де факто понимание того, что сформировавшаяся нация может (или даже обязана) бороться за своё независимое существование, было вполне распространено и раньше, оно было практически общепринятым весь XIX век. Начиная от борьбы за независимость Греции, которой сопереживала почти вся просвещённая Европа, продолжая итальянским Рисорджименто, восстаниями сербов и болгар перед началом освободившей их Русско-турецкой войны – везде действия национальных лидеров сражающихся народов воспринимались с пониманием. В ходе уже упомянутой войны 1877-1878 годов политическим элитам Англии потребовалось немало усилий для того, чтобы сломить первоначально сочувственное отношение масс к болгарам, подменить его антирусской истерией, завязанной на вопросе о Проливах.
По мере того, как окончательно устарели и сошли с исторической сцены идеи легитимизма, национализм – в том числе и право нации на свободное существование, стали идейным мейнстримом Европы. Теперь речь шла о принципиально иной вещи. Если прежде право нации на самоопределение действительно было лишь её правом добиваться в борьбе с угнетателем для себя свободы, то теперь это было право международное, законный повод для вмешательства третьей стороны во внутреннюю политику другой. Иными словами, появилась возможность заявлять “Эй, а народ такой-то у вас угнетён и бесправен! Незамедлительно примите меры, иначе…”. Реальных прецедентов подобной трактовки и такой политики в 1920-е – 1930-е мы не видим, но генеральная линия США была именно такой. Международное право, межгосударственные договорённости, всемирные организации – всё это должно было умалить, а лучше вообще уничтожить концепцию суверенного контроля державы над территорией как таковую. В мире размытых границ мог широко и вольно перемещаться капитал, а экономический отрыв Штатов от любого конкурента на начало 1920-х казался достаточным для того, чтобы завоевать в открытом противоборстве не то что любой рынок, а все или почти все крупные рынки вообще. Жёстко и последовательно не поощряется возникновение новых колоний. Если до Первой мировой войны кризисная ситуация могла возникнуть только в том случае, если несколько игроков не могли поделить ту или иную область (как в Марокко), то теперь сама попытка колониального захвата была поводом для международного разбирательства (Маньчжурия, Эфиопия). Да, в итоге и там, и там процесс вспять обратить не удалось, но показателен сам принцип.
Проводит антиколониальную политику и Советский Союз. О СССР и его роли в деколонизации, конечно, следует говорить отдельно, но важно понимать – эта политика возникла только после отхода от идей мировой революции, которая должна была грянуть отнюдь не в колониях, но в промышленно развитых и имеющих мощный рабочий класс метрополиях, где единственно и вызрели социально-экономические условия для перехода к социализму. Ставшая важнейшим пунктом в идеологии Советского Союза идея антиколониализма не является частью классической марксистской парадигмы. Маркс вообще едва ли мог бы приветствовать появление на карте мира большого числа новых государств, где, к тому же, рабочий класс либо вообще отсутствует, либо стремительно люмпенизируется без инженерно-технических кадров, ранее поставляемых метрополией. Единое бесклассовое общество в рамках всего человечества, без границ – вот идеал. На пути же к нему скорее стоит стремиться если и не к объединению пролетариев всех стран, то уж точно не к разделению. Борьба за равноправие, как часть классовой борьбы – безусловно, да. А вот её национально-освободительный аспект – это уже по большей части плод теоретический работы русских продолжателей Маркса. Собственно, европейская социал-демократия долгое время относилась к колониям и деколонизации неоднозначно. В рамках колониальных империй, пусть и в неравноправном статусе, народы и территории инкорпорированы в капиталистическую систему. Без них вполне может произойти откат к более примитивным способам социально-экономической организации. Либо – повторное попадание в орбиту капитализма в том же статусе – но тогда к чему весь сыр-бор?
В 1920-е для Советского Союза антиколониализм есть скорее средство косвенного давления и ослабления своих внешнеполитических, а потенциально и военных противников, вроде той же Англии. Да и материальные ресурсы СССР были достаточно ограничены. А в 1930-х слишком много важных событий начинает происходить в Европе и Китае, чтобы дипломатия Страны Советов, а равно и Коминтерн, могли уделять должное внимание Африке или южной Азии.
Всё изменит – для СССР и для всего человечества – Вторая мировая война. О её последствиях для колониальной системы, а также – о первом и весьма показательном военном кризисе в Африке после 1945 года – Суэцком, где едва ли не единственный раз в ходе Холодной войны интересы Советского Союза и Соединённых Штатов практически совпали – в следующей части.