***********************************************************************************
В память о ТОЙ ВОЙНЕ...
***********************************************************************************
Весной каждое утро начинается по-своему. То птицы, просыпаясь задолго до восхода, щебечущим гвалтом, торопятся отметиться на личной территории. То солнце, долго зевая в пуховых перинах облаков, красит небо перламутром, подперев щёки, дует теплом на вытаявшую землю. То ноздреватый лёд под высоким берегом обламывался, проседая за ночь и ахая в воду, будил всех.
Начинаясь по- разному, вступало утро в свои права и продолжалось уже более-менее одинаково. Тянулись от земляных нор с накатами, вырытых в берегу, горькие синеватые дымы. Копошились возле тех дымов люди. На черных липах, насаженных лет сто назад вокруг церкви, обросших за лихолетье непролазными кустами снизу, поднимали шум грачи, галки и вороны, квартировавшие на карнизах и под остатками развороченных крыш церковных построек...
Позже всех выходили на скользкую, зареванную капелью апрельскую улицу дети. Бледные, замотанные и обутые не по погоде и не по размеру, от этого немного кургузые и неуклюжие, поначалу детишки активно обживали улицу, извлекая из нее все самое интересное, полезное, а иногда даже уже и съедобное...
Сопровождаемая галочье- вороньим гомоном, щебеча, как стая воробьев, детвора копошилась и скакала, как мячики, то в разваленном дореволюционном машинном заводе, красными кирпичными глыбами торчащем на склоне прямо за церковью, то под горой, на роднике, выносившем свои торопливые струйки откуда-то из каменных щелей, чуть пониже церкви. То у подножия церковных колонн, посеченных временем и недавними жестокими обстрелами, то в разметанных обгорелых останках отживших свое уличных изб, то овечками ползали по зеленеющему под апрельским неровным солнцем высокому береговому склону над излучиной. Склон этот, по весне пригреваемый сильнее прочих, быстро выметывал всю запрятанную, соскучившуюся по теплу за долгую зиму зелень, среди которой было столько съедобной, что у голодной детворы поневоле начинала выделяться слюна. Да и было чему радоваться! Уже проклюнулись светло-коричневые столбечики хвоща, хрусткие и сладковатые. Вылезала острыми трехгранными листьями сочная податливая нюнька. Если копнуть ножичком раскислую землю, можно было сколько угодно нарезать корней цикория, из которых потом мамки сварят питательную "какаву", сильно горчащую, с подмешанной мукой и патокой, но густую и горячую... И, наконец, разбегающаяся во все стороны от горелых изб по неухоженным огородам молодая, жирная крапива, из которой наваривали какие-то невероятно душистые похлебки. От травы пучило уже животы, когда объевшиеся зеленью чадушки гуськом тянулись к землянкам пить "какаву" или хлебать трофейными измятыми ложками крапивный зелёный "кондёр".
Галки к тому времени самозабвенно увлекались собирательством стройматериалов для гнезд, грачи ковыряли блестящими клювами слежавшуюся огородную землю в поисках червяков. Только вороны возмущённо и требовательно каркали с самых макушек старых лип.
В детской ватаге шестилетняя Томуська ничем особенно не выделялась. Толстые, перевязанные бабушкой из немецкого шарфа штанишки, кацавейка, надетая поверх пальтишки, из которого выросла уже руками и ногами, укутанная в местами выношенный шерстяной платок и ещё в бабушкин шарф с некогда роскошными кистями. Томуська копошилась на склоне вместе со всеми, поедая сладкую нюньку. Коленки, конечно же, были сырыми от земли, но кто в шесть лет обращает на это внимание? На апрельском ветру высохнет моментом...
Вместе с мамой, бабушкой и дедом Томуська вернулась из эвакуации в освобожденный от немцев родной город...Как уезжала - то она и не помнит и даже не знает, ей был всего год, и то, что она откуда то уезжает, и то, что куда -то должна вернуться, годовалая девочка, конечно же, осознать не могла...В эвакуации у Томы не было книг и игрушек, но зато бабушка и дед, пока мать работала, как могли, день-деньской потешали внучку, придумывая для нее нехитрые забавы.
Черный репродуктор, хрипло говоривший разные непонятные вещи, все чаще стал петь песни разными голосами. Томуська приплясывала то под классическую музыку, то под "Валенки-валенки". Бабушка учила ее стихами -частушкам, а дед -подражать голосам птиц и зверей .Томуська умела мяукать кошкой, взмекивать козой, тявкать, как щенок, куковать кукушкой, кричать перепелкой, кукарекать петухом, настырно, по-вороньи каркать и много чего ещё.
Когда вернувшиеся из эвакуации семьи плотно застроили в 1944 году землянками берег (чтобы не упустить участок для постройки жилья, обещанного властью), город был разбит и развоеван практически в прах. Не было ни кошек, ни собак, ни петухов, ни даже воробьев и скворцов по весне... Лишь только галки, вороны да прибывшие невесть откуда к гнездованию грачи составляли всю живность, сопровождающую быт человека.
Играя возле весеннего ручья, Томуська часто стала видеть подлетавшую к нему ворону. Ворона была большая. В сером армяке с черными рукавами, повязанная черным платком. Из платка торчал большой грозный нос и черные блестящие глаза. Ходила ворона босиком, а из под армяка топорщился ни к селу ни к городу, как считала Томуська, черный ошпынок, хвост. Ворона пила из ручья, коротко запрокидывая голову. Потом начинала что то выуживать из воды клювом, косилась на девочку, следя за каждым ее движением, взмахивала крыльями, подпрыгнув легко, улетала. Взнесясь на липу или карниз, долго возмущённо надрывалась, кланяясь в сторону девочки, но Томуську ее крик особо не беспокоил. Простуды, недоедание и авитаминоз ослабили слух. Вороне надоедал этот "театр одного актера", и она отбывала сердито по своим делам, куда -то в район красных кирпичных развалин.
Томуська, пригретая солнышком, однажды задержалась у ручья дольше обычного, перекладывая ручейковые камушки с правого берега на левый, кучкой. Ворона уже напилась и копалась поблизости, прыгая с берега на берег и деловито что -то высматривая в ручье то правым, то левым глазом. Внезапно ворона сделала резкое движение, мотнув клювом, и на кромку берега ручья, прямо возле Томуськи, плюхнулся какой -то светлый, блестящий кругляшок. Томуська кругляшок рассмотрела на ладошке, положила в карман. Похоже на монетку, но слишком маленькая...Что то там на ней нарисовано- крючки да бороздки...
"Спасибо"- кивнула вороне, и каждая продолжила заниматься своим делом.
Второй кругляшок, не такой яркий и чистый, ворона демонстративно принесла и положила на заросший мхом камень, в двух шагах от девочки. Девочка вспомнила, чему ее учил дед и решила по-вороньи сказать птице хоть словечко, чтобы обрадовать. Услышанное подняло на вороне перья, похоже, до самого исподнего. Она подпрыгнула, взмостясь на сук липы, принялась ворчать..
Дни шли вереницей. Девочка теперь уже нарочно приходила к ручью. Ворона не замедляла туда явиться. Томуська "каркала во все воронье горло", раскладывала для вороны угощение на камне: хлебный мякиш и рыбные головки. Ворона умильно прикрывала глаза и благодарила девочку разными, с вороньей точки зрения, прелестями: стреляной блестящей гильзой, осколком хрусталя, жестяным нагрудным значком...Все подарки девочка складывала в банку от ваксы, раздобытую на пожарище.
Время шло. Уходили на работу взрослые: отстраивать разрушенный город, налаживать мирную жизнь. Тарахтели по соседней улице грузовики ...Соседям Ивановым посчастливилось где- то в деревне раздобыть серенькую кошку, да ещё и с котятами...Кошка шныряла в развалинах, добывая паек мышами и крысами своим шерстяным полосатикам. Котята были поручены неусыпной детской заботе. Открылся первый детсад и школа, и ребята на улицу утром выходили уже не так часто. Томуська перестала видеться с вороной. Бабушка спозаранку отводила ее в детсад, где кормили манной кашей и вкуснющим супом на американской консерве... Ворона, очевидно, занята была своими делами... Однажды дождливым майским утром загудели вдруг разом на станции все паровозы... К ним присоединились хриплые гудки заводов, и даже баржа на речке сипло завыла в свою ржавую трубу...Черный репродуктор, похрипывая, перекрикивал весь этот рёв словами "безоговорочная капитуляция" и "победа"...Люди выскакивали на улицу к дымящимся кострам и закопченной посуде с варевом, к недостиранному белью, тоже что- то кричали, плакали...Тревожно вопили на зазеленевших липах птицы, взлетали, кружили над церковью беспокойно...
Томуську из садика забрала заплаканная мама. Она радостно кричала нянечкам: "Победа, родненькие!"
На улице, около землянок, на сколоченный из горбыля стол, люди собирали все угощение, какое только могло найтись в их скудных запасах...В большом жестяном бачке на огне варилось что -то вкусное, судя по запаху...Когда под чоканье рюмок, рев музыки из репродуктора, смех и разговоры, варево начали разливать по плошкам, все увидели куски белого мяса...."Куру никак в кондер раздобыли?!"- послышались удивлённые возгласы...Кур достать было негде. Их немцы под корень вывели во всех окрестных деревнях ещё с начала войны, а в разрушенный город не завозили и подавно...
- Петрович ворон сострелил,- сказала соседка.
Люди примолкли на минуту, затем снова заговорили о своей великой радости
Томуська есть вкусно пахнущий кондёр не стала. Потихоньку соскользнула с лавки и, прихватив хлебного мякиша, побежала к ручью. Положив мякиш на сырой мох камня, стала призывно каркать в надежде, что ворона не заставит себя долго ждать. Каркала, пока не охрипла. Вороны всё не было... Томуська расплакалась. Злые слезы свербили в носу, жгли глаза...Ворону, ее приятельницу, не иначе, как сострелил за компанию Петрович, и люди с удовольствием сейчас едят белое воронье мясцо...В голодные военные времена мало кто мог бы пожалеть какую- то там ворону.
Когда девочка перестала плакать и подняла, наконец, голову, то увидела выглядывающий из-за камня любопытный черный, блестящий вороний глаз.
Тихая радость озарила сердце...
- Вернулась!
- Ничего- то ты не знаешь,- улыбнулась сквозь слезы Томуська.
- Победа у нас!
----------------------------—
Эта история записана в 1993 году, со слов коренной ржевитянки, Тамары Григорьевны Пшеничниковой, которая и была той самой шестилетней Томуськой.