Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Давеча перечитал (с компьютера, не люблю, но книги не достать!..) чудную вещь: "Грибоедовская Москва" Михаила Осиповича Гершензона. В самом начале - далеко идти не пришлось - наткнулся на такое описание московского "допожарного" бытия. Вытканное замечательным знатоком эпохи (и - отмечу - столь же мастерски владеющим хорошим, неиспорченным ещё ХХ столетием, русским языком), оно как ничто другое достойно откроет, как мне кажется, сегодняшнюю нашу прогулку по позапрошлому веку.
- "... легко и весело шла жизнь в доме Марьи Ивановны. Дом был огромный, семья большая, и, верно, много челяди. То было время, когда редко хворали, когда мало думали, но много и беззаботно веселились, когда размеры аппетита определялись шутливой поговоркой, что гусь — глупая птица: на двоих мало, а одному стыдно, когда званые обеды начинались в 3 часа, а балы — между 9 и 10, и только «львы» являлись в II. Последние две зимы перед нашествием французов были в Москве, как известно, особенно веселы. Балы, вечера, званые обеды, гулянья и спектакли сменялись без передышки. Все дни недели были разобраны — четверти у гр. Льва Кир. Разумовского, пятницы — у Степ. Степ. Апраксина, воскресенья — у Архаровых и т. д., иные дни были разобраны дважды, а в иных домах принимали каждый день, и часто молодой человек успевал в один вечер попасть на два бала. Балы и вечера у Марьи Ивановны были в числе самых веселых. Современник сообщает, что к ней можно было приезжать поздно, уже с другого бала, потому что у нее танцевали до рассвета; и нравились ее вечера еще щедростью освещения, тогда как в других домах с одного конца залы до другого нельзя было различить лица. В эти зимы впервые явилась в Москве мазурка с пристукиваньем шпорами, где кавалер становился на колени, обводил вокруг себя даму и целовал ее руку; танцевали экосез-кадриль, вальс и другие танцы, и бал оканчивался á la grécque (в греческом стиле - "РРЪ") со множеством фигур, выдумываемых первою парою, и, наконец, беготней попарно по всем комнатам, даже в девичью и спальни. Но вот внезапно ударила гроза, музыка резко оборвалась, и танцоры в ужасе заметались: французы перешли границу, французы идут к Смоленску, Смоленск взят,— ужас и отчаяние! Наполеон идет на Москву, надо бежать куда глаза глядят..."
Ах, эта Москва... Люблю, люблю я ту, старую Москву, даже на расстоянии двух столетий! Как там писал умница Вяземский?
... Есть прелесть в дружбе хлебосольной
Гостеприимных москвичей,
В их важности самодовольной,
В игре невинных их затей.
Здесь повсеместный и всегдашний
Есть русский склад, есть русский дух,
Начать – от Сухаревой башни
И кончить – сплетнями старух
Однако, нам пора более предметно следовать тематике, я закругляюсь, и далее мы уже, не отвлекаясь, славно попутешествуем по 27-му июля!
Коли уж помянули слово "допожарная", так, стало быть, Наполеоном нынче и начнём. Прекрасное, полное молодеческого, залихватского двадцатилетнего задора письмо подпоручика лейб-гвардии Егерского полка Василья Норова родителям от 27 июля 1813 года нам в помощь!
Швейдниц 27-е июля 1813
Здравствуйте, любезной Папинька и любезная Маминька, целую ваши ручки и прошу вашего благословления.
Несказанно рад, что имел верной случай доставить письмо мое чрез Его Сиятельство Графа Алексей Андреевича. Вот уже ровно 10-е письмо, кое я пишу к вам после Люценского сражения. Но видно еще они не дошли к вам.
Я слава Богу до сих пор здоров и не был ранен, быв уже в трех сражениях и два раза в деле. Я писал уже вам, что произведен в подпоручики, получил за Красненское дело Анны 3-й степ. и представлен к награждению за сражение 9-го Маия, и надеюсь еще не один раз подраться с французами. Нельзя быть более довольну службою своею, как я, и всего мне лестнее, что заслужил хорошее о себе мнение от своих начальников, особливо в последнем деле. Спешу отослать к Графу письмо сие с присланным от него ко мне офицером.
Я писал уже к вам, что имею великую нужду в деньгах, но не знаю, когда могу оные от вас получить. Весьма рад, что вижу по письму вашему, что вы теперь все вместе и бедному братцу Абраше теперь веселее. Я к нему уже столь много переписал, что не запомнил, и теперь пишу. У нас до сих пор с сражения 9-го маия было перемирие. На сих днях ожидаем походу.
Целую всех братцев и сестриц и к каждому из них буду писать, когда будет более времени.
Прошу вашего благословления
Сын ваш Василий Норов
На сих днях послал я к вам письмо свое, которое к вам верно дойдет, почему и не нахожу затруднения много писать к вам теперь, ибо дожидается моих писем офицер, который спешит ехать в Главную Квартиру.
Так и пахнет за версту от письма этого "молодыми генералами", терпким ароматом ганнибалов, "вдовою Клико" с пробками в потолок, многотысячными долгами в побеждённой Франции, кои оплатил после все скопом Воронцов, и счастливою карьерной будущностью. Которой, как раз, у Норова и не будет. В 1822-м, на смотре гвардейских полков в Вильно он имел дерзость потребовать сатисфакции (непринятой ответчиком) у самого Великого Князя Николая Павловича - за то, что тот, выказывая ему неудовольствие за какое-то служебное упущение, посредством лошади забрызгал Норова грязью. Делу ход дан не был, более того, сам Император распорядился извиниться брату перед Норовым и отозвать прошение последнего об отставке (при всей моей симпатии к Николаю, надо признаться, поступок его - так себе, спишем на молодость, несдержанность и неопытность в управлении подчинёнными). В 1823-м капитан Норов производится в полковники, через год - уходит в отставку, а уже в 1826-м арестовывается: в ходе следствия всплывает участие его в "Союзе Благоденствия". Его содержат в железах и применяют особые виды пыток, кои, надо сказать, даже к откровенным злодеям вроде Пестеля и Каховского не применялись... Услужливая память Николая Павловича не подвела. Лишь в 1835-м Норову было дозволено служить рядовым на Кавказе, где - несмотря на особый досмотр за ним - благодаря стратегическому опыту - сумел дойти до... унтер-офицера. Впрочем, вся судьба этого удивительного персонажа столетия, пожалуй, достойна более детального пересказа, нежели наша убогая главка...
С лёгкой руки вашего автора (незаметно похвалился... молодец!), как-то незаметно и сразу прижилась на страницах "Русскаго Резонера" личность примечательная, основательно талантливая, яркая и с такою же ярко-трагической судьбою - Александр Бестужев-Марлинский. Уже одно то, что тела его после рубки с горцами так и не нашли, придаёт этому человеку нечто "кометное": был, сверкнул и... сгорел. Да и откровенное неприятие его творчества, читаемому всею Россией, со стороны яростного критика всех и вся Белинского, признаться, лишь добавляет перца к его портрету. Как мы помним, в первой же своей громкой статье Неистовый Виссарион поздравил читателей с те, что в Росси нет литературы. Итак, нынче у нас письмо Марлинского к... Ксенофонту и Николаю Полевым от 27 июля 1834 года. Сколько здесь штрихов "оппозиционности" общественному мнению! Сам Бестужев - разжалован и на Кавказе. Полевых - ненавидят вообще все (составив самый, пожалуй, удивительный ингредиентный комплот - Уваров-Пушкин-Вяземский-Жуковский-Булгарин-Греч), а "Московский Телеграф" ко всеобщему удовлетворенью только что закрыт. Но Бестужев по-прежнему остаётся верен дружбе с братьями, что - опять же - выделяет его своеобразно из объединённых не самыми лучшими чувствами литераторов и чиновных интриганов. Не говорю уж о великолепном стиле письма автора, который вы, без сомнения, оцените!
"Достойный и любезный друг, Ксенофонт Алексеевич! Да, нам должно давать друг другу знаки жизни письмами, потому что печатная струя Телеграфа иссякла. Впрочем, как вы извещаете и как я надеялся, деятельность ваша возьмет только другую стезю на пользу отечества, но не оскудеет вовсе. Я другое дело; я так далек от всех возможностей чем-либо стать полезным, от всех подстреканий далее стать известным, что сесть за перо для меня теперь барщина. Если бы теперь еще велась Жуковская мода, я бы мог сказать про себя:
Душой увял, умом погас...
но только сказать, а не доказать. Изредка шевелится что-то в душе моей, и порой если не стреляет, то срывает с полки в уме; дремлю я, но еще живу, живу с природою, которая здесь не прелестна, зато своенравна, своелична, дика. Я только что возвратился с Аббас-Туманских горячих вод, где провел восемь дней, карабкаясь на базальты, бродя по сосновым дебрям, купаясь в серных ключах. Трудно, невозможно себе вообразить, не видя здешних гор, что это за картина, она ничего не имеет схожего с пластовыми горами; это пирамиды елевидные, это стены, взброшенные в воздух, это кристаллы, перетасованные как колода карт, это застывшие волны камня, изорванные, измученные, стопленные в жерле, вздутые вулканом. Здесь уже нет иных пород кроме огневиков, здесь вся окрестность литая, а не осадочная. Какое богатое поле для геологии! Мои карманы разговаривают между собой бряканьем камней, уверяют, что могут свести с ума С.-Петербургское Минералогическое Общество недалека дорога, правда!.. А все-таки я мог бы закинуть в мозг ученых камешка два-три, и, право, не раскусят они их; наши геологи умеют только раскладывать, а не разлагать ископаемые.
Завтра, для того чтоб закалить свое тело, иду на кислые воды, сказывают, очень полезные, оживляющие. Давай Бог, чтоб они оживили мой дух, как и его оболочку. Заботы купанья, и потом отдых или заветная прогулка, не дают досуга заняться письмом; зато я без устали читаю Байрона и кой-какие французские книги новой школы. Не знаю, читали ли вы Les Intimes... Это все случается в свете; но не постигаю, что за мысль выставить женщину, которая просто мерзка! Это убивает интерес в желтке, да притом Mr. Granger прост непозволительным образом.
Сенковский зазнался не путем. Телескоп не с того конца почал его: ему должно было доказать, что русская словесность и не думает вертеться от того, что он дует в нее в два свистка; ему надобно было, доказать его ничтожность и наглое самохвальство. Ему предрекают, что он испишется я говорю, что он уже исписался, ибо ворованного станет ненадолго... У него есть смелость, есть манера, недостает безделки души, и другой безделки философии. Его определение романтизма жалость и шалость вместе. Общиплите его (я могу на свой пай показать, откуда он взял 3/4 своих шуток и выражений), и вы найдете, что оригинального у него только бесстыдство да нелепость...
...Нынешнюю осень, по всей вероятности, проведу я в бою, и если выйду жив и цел, то вы можете предречь мне долгие лета. Обнимите за меня брата Николая и пожелайте литературных успехов. Благословите моим словом вашего нового пришельца в мир; я всегда завидую новому поколению: оно увидит гораздо более хорошего, чем нам удалось видеть. Будьте счастливы.
Душой ваш Александр Бестужев.
И всякий раз, когда у нас речь заходит о Бестужеве, я не могу удержаться от соблазна предложить вам очередной отрывок из его произведений, доказывающих как раз обратное увереньям Белинского: литература в Росси - есть. Сегодня это будет начало рассказа с неожиданно актуальным сегодня названьем "Он был убит":
- "Он был убит, бедный молодой человек! Убит наповал! Впереди всех бросился он на засаду — и назади всех остался; остался в тесном кружке храбрых, легших трупом с ним рядом. Я знал его отвагу, я знал быстроту коня его и, удивленный, не видя его перед собою, проникнут холодом страшного предчувствия, оглянулся назад: в дыму, окровавленном выстрелами, сверкнуло мне лицо друга; железная рука смерти на всем скаку осадила разгоряченного бегуна его; задернут, он стал на дыбы, и пораженный всадник падал с него, качаясь. Я едва успел оборотить своего коня, едва успел сброситься с седла, чтобы принять на руки несчастного. Тихо опускаю его на землю, гляжу: глаза закатились, не слышит, не дышит он... Рву сюртук, раздираю на груди рубашку: нет надежды! Свинец пробил сердце навылет, самое сердце!! И еще около нас свистали вражеские пули, еще "ура" и гром стрельбы раздирали воздух, но уж того, кем было начато это "ура", кто вызвал эти выстрелы, не стало. Быстрее пули умчался он, исчез кратче звука. Но и пролетный звук оживает хотя на миг в отголоске; неужели ж ты, прекрасная душа, не оставила по себе никакого следа? Ужели нет тебе на земле ни эха, ни тени? Я с горькой тоской смотрел на убитого и думал: "Разве тень или отголосок души — это гордое, выразительное лицо, с которого кончина не успела еще стереть пылкого боевого румянца, сорвать улыбки бесстрашия? Но пусть пролежит на нем одна ночь, пусть только вампир — тление — насосет на нем багровые пятна, сомнет его своими ледяными перстами, и кто узнает тогда в обезображенном облике вчерашнего товарища? Через три дня это стройное тело, в котором только что гаснет теплота жизни, замирает биение силы, будет пиршеством червей и ужасом взоров". Я освободил из оледеневшей руки мертвеца рукоять шашки; на клинке было написано имя того, кто за миг владел им. И брус неприметно источит этот булат, и ржавчина догрызет остальное. Нет пощады ни мечу, ни руке, вращавшей его, ни имени того, кем был он страшен когда-то! И потом, что такое имя? Павший лист между осенними листьями, волна между волнами океана, флаг тонущего корабля, который на минуту веется над бездною: мелькнул — и нет его! Забвение пожирает память, как смерть-существованье; но смерть есть только переход из одного бытия в другое, возрождение феникса из пепла, а забвение — безымянная могила, свинцовый гроб, ничего не отдающий стихиям, бездонная и вечно несытая пасть ничтожества. В газетах напечатают: "Такой-то, убитый в сражении против горцев, исключается из списков". Товарищи когда-нибудь вспомнят о нем между трубкою и стаканом. Потом и память умрет в них о погибшем, или сами они умрут и сгибнут: вот и все!.."
Право же, не знаю - как у вас, уважаемые читатели, а у меня обычная отстранённо-сдержанная повествовательная манера отходит на задний план, сменяясь чувством гордости за русского солдата, когда читаю строки, подобные тем, что опубликованы 27 июля 1855 года в, как сейчас это зовётся, "иноСМИ". Молодой американец, житель Нью-Йорка, попал в Крым на корабле, зафрахтованном французским правительством для доставки грузов. Военная кампания в самом разгаре. И - вот его впечатления. Прошу заметить: ни малейших симпатий к России их автор не испытывает!
"Дорогой отец!
За время, что прошло после моего последнего письма к Вам из Константинополя, я посетил Севастополь, самое интересное место в этой части света, где я рассчитывал увидеть много необычного и увлекательного. Что и произошло, хотя, честно признаюсь, ожидал я большего.
В первое воскресенье после нашего прибытия в Камышовую бухту, я направился к Севастополю и шел, пока меня не остановил пикет французов, которые не позволили мне идти дальше без разрешения старшего офицера. Они сказали, что я рискую попасть под обстрел русских, которые не упускают возможности выпустить парочку снарядов по любой группе людей, оказывающейся в пределах досягаемости их орудий.
Укрепления французов и англичан расположены таким образом, что солдаты, направляясь в них для смены караула, например, какое-то время оказываются совершенно незащищенными от огня неприятеля. Севастополь почти полностью окружен батареями союзников и кажется совершенно в их власти. Почему они не бомбардируют город, мне невдомек, как, впрочем, и бедным солдатам, которые вынуждены день за днем сидеть в траншеях по колено в грязной жиже. Все они горячо надеются, что осада закончится до прихода жары, вместе с которой вернутся обычные для этих краев болезни; и они сильно ропщут на бездействие тех, кто командует их передвижениями.
Я слышал, как офицеры говорили, что могут за несколько часов сравнять с землей этот город, который выглядит основательно разрушенным ядрами и пулями, пущенными из забавы или для пристрелки орудий.
Разница в настроениях союзнических армий поражает. Англичане пребывают в унынии и только и делают, что клянут свою горькую долю. На вопрос, когда они надеются вернуться домой, решительно отвечают: 'Никогда!'. Они уверены, что если смерть в бою пощадит их, то уж холера, свирепствующая в этих местах, точно унесет их в могилу.
Французы, напротив, обустроили в своем лагере несколько площадок для игры в кегли, их фляжки всегда наполнены спиртным, и будущее их не волнует — они никогда не заглядывают дальше ближайшей трапезы.
Правда, когда постоянно и повсеместно натыкаешься на пьяных солдат, сложно сказать что-либо доброе об армейской дисциплине. Англичане, чтобы французы не смогли продавать их солдатам водку, вынуждены расставить по всему лагерю часовых, ибо она, будучи чистым спиртом, уже послужила причиной нескольких смертей. Здесь спиртное продается по цене от семи до десяти франков за бутылку.
Я посетил поля сражений на Альме, под Балаклавой и Инкерманом, откуда привез несколько сувениров: пули, осколки от снарядов и т.п., а также пару штыков.
Я провел одну крайне приятную ночь в компании английских матросов в лагере союзников под Севастополем. Когда я прибыл туда было пять часов пополудни, и, поскольку я не мог покинуть его до шести утра, времени, когда корабли принимали на борт сошедших на берег, я задумался, попаду ли вообще когда-либо снова на судно, или меня арестуют как шпиона или бродягу. Что касается первого, то тут они вряд ли бы доказали мою вину, но запросто могли продержать до утра в караулке, а затем отправить на корабль под конвоем трех дюжин бравых солдат. Пока я предавался этим радостным мыслям, меня окликнул один из 'сыновей' старика Нептуна: 'Здорово, приятель, куда путь держишь? Сегодня уже поздно уходить от французишек, так что уж лучше бросай якорь здесь, а утром словишь попутный ветер — и в путь, на свой корабль'. Я счел эту встречу большой удачей, с охотой принял приглашение этого парня и вошел в палатку, где было еще восемь морячков. Меня угостили ужином, состоящим из черствого хлеба и очень жидкого чая.
Проснулся я около 11 часов вечера и увидел, что все уже встали и готовы отправиться в траншеи, чтобы сменить часовых. Я пошел с ними, и оставался там до 8 утра. Эти матросы были приписаны к линкору 'Родней' и несли караул на батарее Гринфилд, сеющей ужас в душах русских, находящихся в пределах досягаемости ее орудий. Вражеские батареи располагались настолько близко, что было слышно, как русские офицеры выкрикивают приказы. С того момента, как мы спустились в траншею, до первых лучей солнца с обеих сторон нескончаемым шквалом летели ядра и пули, русская батарея была наполовину разрушена. Мы не знали, сколько людей там было убито и ранено в ту ночь, но мы потеряли троих, и еще несколько человек получили тяжелые ранения. Чтобы не оказаться в числе тех или других, я призвал на помощь всю свою смекалку, и, слава богу, в этом преуспел.
Русские намного храбрее, чем это принято считать, живым подтверждением тому служат бедняги, которые приезжают сюда в поисках славы, а домой отправляются без ноги или руки, а, порою и без обеих. И вряд ли кто оспорит утверждение, что русские артиллеристы нисколько не уступают союзникам.
Наверное, я смогу поведать Вам еще больше о Севастополе и русских в моем следующем письме, ибо наш корабль зафрахтован до января будущего года. Поскольку во Франции наблюдается нехватка лошадей, мы отправляемся за грузом на северное побережье Африки, в Оран, а оттуда обратно в Камышовую бухту"
Ничего, казалось бы, интересного не сообщает мужу Анна Григорьевна Достоевская в письме своём от 27 июля 1876 года из Старой Руссы в Эмс, где писатель пребывает на излечении водами. Всё какие-то малозначащие детали, штрихи к их семейной жизни... Но как - с другой стороны - они ёмки и сколь много дают штрихов к портрету Фёдора Михайловича! И - да, проклятые деньги, всюду - они...
- "Дорогой мой папочка, вчера я получила твое письмо, где ты просишь писать почаще, то есть через день, а не через два в третий, как теперь. Я бы рада была это исполнить, но вот беда; ведь нужно относить на почту, а это очень затруднительно. Ты ведь знаешь, бесценный мой папочка, что мы ходим на ванны от 12 до 2-х, и все утро занято приготовлениями, то есть чищением, глажением и прочим, следовательно, писать утром нет возможности и нельзя бросить в ящик на ваннах; всегда приходится идти на почту, а ведь это довольно далеко. Я каждый раз отношу сама, так как не доверяю этим чучелам. Поэтому, дорогой мой муженек, оставим как есть; ты ведь знаешь, что в экстренном случае я тебе напишу и даже телеграфирую, и поэтому будь спокоен на наш счет. Если же ты мне прикажешь, то я, конечно, буду писать, ибо как я могу устоять против слова моего обожаемого повелителя. Ну так как решишь, так и будет. Ну теперь, дорогой мой, о нас: у нас все благополучно. Няньки по-прежнему нет, обещают хорошую на днях. Но веришь ли, не знаю почему (вероятно потому, что успокоились, нервы), но дети меня не тяготят нисколько, они так умны, что просто диво. Начиная с пятницы, мы ходим с ними по гостям, и они ведут себя премило... Получена повестка на 7 рублей. Деньги, дорогой мой, и у меня идут, хоть я и скуплюсь, как Плюшкин; можешь представить, не была ни разу в театре, ни в одном концерте, даже в концерт Славянского (певческая капелла) и тут поскупилась пойти, так как за вход 1 р. 50. Приезжал сюда Вейнберг читать еврейские рассказы, но и у него я не была... Дорогой, биллион раз дорогой Федочка, мы еще с тобой поживем много, много лет (не 8 и не 15, а 25) и под конец жизни будем так же счастливы и так же любить друг друга, как и теперь. Я себе наколола иголкой палец, и теперь у меня на пальце нарыв, который не дает мне ни много писать, ни шить, а потому хожу в гости. Дорогой мой папочка, крепко прижимаю тебя к сердцу и люблю так, как ни одна жена еще не любила своего мужа. Детки дорогие тебе кланяются и цалуют, а Федя настаивает непременно, чтобы я в большом конверте послала тебе конфет от Феди и чтоб ты удивился..."
Просто чорт его знает - до чего трогательно... Особенно это: "... мы еще с тобой поживем много, много лет... и под конец жизни будем так же счастливы и так же любить друг друга, как и теперь". Увы, Анна Григорьевна не угадала... даже с цифрой "8"!
Уже не в первый раз задаваясь вопросом - насколько вообще этично читать частные письма персонажей ушедших столетий, нашёл полностью устраивающий меня ответ всё у того же М.О.Гершензона в "Грибоедовской Москве":
- "... Мы нескромно читаем письма давно умерших людей, и вот мы вошли в чужую семью, узнали их дела и характеры. Что же? ведь нет дурного в том, чтобы узнать и полюбить. И застали мы их в дни скорби всяческой — мать, терзаемую тревогами, угасающую цветущую жизнь, всю семью в изгнании: тут-то и легко рождается сердечное участие к людям. А с ними мы выходим на широкую арену истории, личное участие к ним делает нас как бы современниками исторических событий, потому что их семейные невзгоды, в которых мы их застаем, так непосредственно связаны с историей эпохи..., что вмешательство общих сил в жизнь личную становится здесь особенно наглядным..."
А, чтобы достойно заключить наш день, давайте попутешествуем немного вплавь по Волге вместе с Антоном Павловичем. Краткий отчёт о своём вояже он предоставляет в письме от 27 июля 1896 года неизменному своему старшему товарищу и издателю Алексею Сергеевичу Суворину. Впечатляюще и... весьма наглядно. И - мы это знаем наверняка - Чехов точно не брюзга! Видать, в скверном настроении был...
... От Максатихи до Рыбинска одна сплошная скука, особенно в жару. От Рыбинска до Ярославля тоже невесело. Преобладающее впечатление — это ветер, как в рассказах Чермного, и все наслаждения исчерпываются селянкой из стерляди, после которой долго хочется пить. На пароходе ни одной интересной женщины, не с кем слова сказать, всё картузы, сальные, захватанные морды, арестанты, звенящие кандалами, и плохое теплое пиво. Если вздумаете ехать в Нижний по Волге, то заранее телеграфируйте Зарубину, или Зевеке, чтобы для Вас оставили каюту... У Вас идут уже дожди? На пути от Ярославля к Москве я был встречен черными дождевыми тучами...
Пора завершать величественную панораму столетия. Два уточняющих штриха к ней сделают Максимилиан Волошин и Валерий Брюсов - своими стихами от 27 июля 1894 и 1895 гг. соответственно.
Поля! Поля! Все ширь да гладь.
Так вот она, святая воля!
Как хорошо в степи дышать,
Простор кругом, за полем поле
Идет в синеющую даль.
Привет тебе, о мать-природа!
Привет вам, степи! Прочь печаль!
Здесь ширь, здесь воля, здесь свобода
Я часто размышлял о сущности вещей,
Я их лишал и красок, и пространства,
Но все ж не мог лишить последнего убранства
И видел смутный рой мелькающих теней.
И я боролся вновь, и вновь искал вселенной
Вне времени, вне всяких чувств моих.
Она являлась мне, но искрою мгновенной,
Мелькнувшей в вечности и жившей только миг
Спасибо, что провели этот день вместе с вашим "Русскiмъ Резонёромъ" и даже "поразмышляли о сущности вещей", надеюсь, было хотя бы не скучно! И - да, разумеется: какие-либо ассоциации событий Былого и его персонажей с современностью прошу считать случайным совпадением, не более того... Вам только показалось!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "И был вечер, и было утро", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ" или в новом каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу
"Младший брат" "Русскаго Резонера" в ЖЖ - "РУССКiЙ ДИВАНЪ" нуждается в вашем внимании