История про то, как журналист «Полит.ру» Кирилл Сафронов отправился на малую родину писать про ресентимент и сам в него провалился.
Началось все если не хорошо, то вполне себе пристойно. Семейные дела позвали меня в Таганрог, в котором я не был с сентября – с презентации одного проекта про историю города. К тому же, поездка в плацкарте (самолеты – напомню – на юг не летают) – подумал я, – отличный повод написать колонку о судьбах Родины (так уже, вроде бы, у меня получалось). И как раз тема есть актуальная – ресентимент. Что за зверь? Многие это слово употребляют, а до понятия оно, кажется, не дотягивает (не верите? а попробуйте сходу подобрать к этому слову антоним). У меня даже рабочая гипотеза была про устройство этого «эссе из плацкарта» – надо было всего лишь растанцевать мысль о том, что никто никому ничего изначально не должен. И фактуры из разговоров попутчиков набросать. Должно было красиво получиться, как завещал Давид Самойлов: «Люблю обычные слова, / Как неизведанные страны. / Они понятны лишь сперва, / Потом значенья их туманны. / Их протирают, как стекло, / И в этом наше ремесло». Стихи в этой истории тоже не случайны, потому что ко всему прочему я решил в ходе поездки ответить себе на вопрос – возможно ли в Таганроге (и/или Ростове-на-Дону) открыть хитросплетенный книжный магазин (например, внутри питейного заведения). Но как только я ступил на родную землю, на мое зрение наложились такие мощные фильтры обиды и ощущения несправедливости, что ни о каком содержательном размышлении речи уже не шло – я был совершенно уверен, что зря я «почапал до дому».
Даже сложно выделить какое-то конкретное событие, после которого все пошло не так. Полвокзала военных в Ростове с нашивками «vежливые и zлые»? Убитые таганрогские дороги, вызывающие вопрос «так все-таки кто же кого бомбит?»? Идиоты из транспортной компании, вопреки договоренностям снявшие исторические карты нашего проекта с трамвайных остановок прямо перед началом туристического сезона? Ублюдочная реклама «грузинского» ресторана в центре города с надписью «заходи, дарагой!»? Отвратительное пиво за немыслимые для Таганрога 200 р.? Бесконечный нетипичный для этих мест дождь? Летающие над городом вертолеты, вызывающие своим вентиляторным звучанием первобытный страх? Честно – не знаю. Что бы это ни было, но оно перевешивало радость встреч с родными и близкими, морем, цветущими каштанами, домиками из воспоминаний, детством. Лишало какой-то плоскости смысла, действия, свободы. Ты шел сгорбленный, чужой, одинокий, лишний, инородный, бесперспективный. То ли среди оккупантов, то ли внутри ГУЛАГа, пробираясь через свиные бесформенные морды ВОХРовцев. Имея, как говорил Синявский, с властью расхождения даже «не политического, а эстетического свойства». Понимая, что ты здесь не то, чтобы не власть, а даже просто – не субъект. И единственное, что тебе остается – бубнить Кибирова: «В общем, жили мы неплохо. / Но закончилась эпоха. / Шишел-мышел, вышел вон! / Наступил иной эон. / В предвкушении конца/ Ламца-дрица гоп цаца!». А что же ресентимент? Так вот он! «Госпожа Бовари – это я!», – как говорил Флобер. Все так. Интересно было рассмотреть его не как внешнее явление, а как родовое пятно, выползающее из тебя наружу в самый непредсказуемый момент.
Никто никому ничего изначально не должен. Это прямо на купюрах неплохо бы писать. Откуда вообще берется это ощущение, что тебе недодали? Как у раннего Лимонова: «У наших предков были рабские души, потому вместо того, чтобы мужественно отвоевать себе жаркие земли вокруг Средиземноморья, где растут лимоны <...> они, отказавшись от борьбы, позорно бежали в эти *** снега, и вот мы с тобой сидим на этой *** зеленой советской лавочке, и идет снег, и холодно». Не понимаю. При этом, кто-то кому-то становится чего-то должен в тот момент, когда они о чем-то договариваются. Например, мы решили поиграть в футбол. Ты – вратарь, вы – в защите, вы – в центре, а ты – в нападении. И если мы нормальные люди, то все ок. А если не совсем, то, например, защитник в какой-то момент думает: «А чего это меня в защиту поставили? Я вообще-то и в нападении могу не хуже, чем этот. Да и вратарь у нас мудак. Пойду-ка я на лавочке посижу лучше». Потому что – если мне недодали, если меня обидели, если мир по отношению ко мне несправедлив, то какого черта я вообще должен что-то делать? Ну, только из-за возможного наказания «сверху» (которое, опять же, изначально «несправедливое»). К сожалению, описанная схема довольно распространена в наших широтах. Но отказываться из-за нее от собственных действий – значит, попадаться в тот же капкан. Вздыхать о том, что выдавливать из себя раба мучительно, потому что «что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости» (Чехов) или грустить о крепостном праве и гнусном ХХ веке – это тоже проваливаться в обиду. Оно нам надо?
Думаю, что антонимом ресентимента может быть благодарность. Когда человек меняет схему «имею маловато, потому что недодали» на «круто, что вообще чего-то имею – жизнь, например». Про это же говорил Мамардашвили: «Философия начинается с удивления. Но это не удивление тому, что чего-то нет, – нет справедливости, нет мира, нет любви. Это удивление тому, что что-то есть. Нет никаких причин для любви – а она есть». Я бы только сказал, что не философия, а жизнь вообще. Потому что, находясь внутри ресентимента, ты лишаешься субъектности, способности для какого-либо нереакционного действия. В этом смысле – да, атмосфера эстетики царства «типа человека, участвующего шестнадцатым в очереди в коллективном изнасиловании» (Солоневич) не может не вызывать ничего, кроме гнева и отвращения. Но не к самим людям, купившимся на такую обертку, а к тем, кто пропагандирует, что иного пути нет. К нам, которые, видимо, недостаточно сделали для того, чтобы популяризировать иной способ жизни. Это не значит, что пора накрываться простыней и ползти в сторону кладбища, вовсе нет. Пора хитросплетенные книжные магазины в Таганроге (и в других городах России) открывать. «Айда, ребята! – как говаривал Башлачев, – кто из вас со мной?».