Смена закончилась, но громада комбината не утихала. Глухо рокотала, ворочала пласты нескончаемой работы. Вгрызалась взрывами и ковшами экскаваторов в гигантскую чашу карьера, светила огнями, пахла жженой пылью и дымом.
Николай Федорович сидел на лавке в раздевалке душевой, распаренный, размякший. Пахло сыростью, шумели струи воды и бодрые трудяги. Конец рабочей смене, а вместе с ней смоталась в узел и неделя. Впереди заслуженные, честно заработанные выходные. Два дня не шутка, кто пошустрее кучу дел переделает. Или просто выспится вволю, досыта продавит диван под телеком, принюхиваясь к запахам из кухни.
Совсем недавно, Федорыч (так уважительно называли его знакомые по цеху), тоже радовался выходным. Первым делом в прокуренную пивнуху, а там, куда судьба завернет. Но с возрастом шумные компании стали отягощать, и, последние годы он предпочитал общество своего соседа, Кольки Шустрова, по прозвищу Шустрик. Пятничные и субботние вечера они, как правило, проводили вместе. Две — три бутылки дешевого суррогатного вина, любимый телеканал «Звезда», редкие вопросы и ответы, что устраивало обоих друзей.
Домой, Федорович сегодня не торопился. Его там никто не ждал. А - Шустрик, он появится, как всегда тихо, незаметно и вовремя. Вот так, сложились жизненные дела пятидесяти семилетнего слесаря высшего разряда.
Жил он в пригороде, от которого вырос степной городок с населением примерно в сто тысяч человек, и назывался этот пригород - Шанхай. Давно, еще в пятидесятых годах, на промышленные разработки нагнали немало китайцев. Откуда их столько набралось, Федорович до сей поры не знал. Прошли годы. Город ушагал от поселка, китайцы растворились по жизни, а Шанхай так и остался Шанхаем, только неофициально, названием, не принятым властями, но признанным народом.
На улице ветрено, завязывался буранчик. Остыть после горячего душа нужно было основательно. Болеть Федорыч не любил. К часто уходящим на бюллетень относился предвзято, считая таких рабочих слабаками, но подставляться по-глупому под болезнь не желал. Потому и не торопился.
Курить в раздевалке запрещалось, но на эти мелочи мало кто обращал внимание. Начальство выше уровня мастера тут никогда не появлялось, да и рабочие, помывшись, быстро исчезали за пределами промзоны, так что, курил Федорыч в одиночестве. Да и кто осмелится упрекнуть в этой маленькой слабости - его, отработавшего на ремзаводе более трех десятков лет?
К отдыхающему слесарю подошел напарник по бригаде, парень лет под тридцать, высокий, худой и нескладный. Подсел рядом, вытирался несвежим полотенцем.
- Ты бы Сашок, полотенчико простирнул, если Наташке твоей недосуг! – добродушно проворчал Федорыч.
Последние дни выдались на редкость напряженными, и теперь, понимая, что бригада сделала все что от нее ожидалось, Федорычу хотелось расслабиться и поговорить, пусть даже о пустяках.
Сашок промолчал. Федорыч удивился. Пытливый мужик уже несколько дней назад приметил, что, по природе веселый и оживленный, парень выглядит притихшим, подавленным, но поговорить с ним, в связи с вышеупомянутой загруженностью по работе, случая не выпадало.
- Что, опять дома скандал? – спросил призадумавшегося парня.
Сашок пришел в бригаду лет шесть назад и прижился. Парень как парень, мужики радушно приняли его в свой состав. Сашок был самым молодым. В бригаде работали матерые слесаря и считалась она на Ремзаводе – элитной. Не по зарплате, а по качественному составу. Никто кроме них не мог выполнять столь сложные и ответственные работы, и поэтому их берегли, работа маленького коллектива носила больше авральный характер. Где дыра рванула, айда мужики, пашем. В такие дни работали - спины мокрые. Но в обычные, большой нагрузки не было. Сашок укрепился в бригаде среди пожилых работяг в подобии «сына полка», хотя у этого сыночка уже рос свой - двухлетний сынок, которого молодой отец гордо называл Сан Санычем!
Секретов в маленьком коллективе особенных не было, да и какие могут быть «особые секреты» у рабочего человека, жизнь которого ежедневно проходит на виду десятков людей? Все свои, давно привычные. Поэтому и спросил парня, Федорыч, столь бесцеремонно вторгаясь в его личную жизнь.
- Опять! - нехотя ответил Сашок! - Веришь, Федорыч, устал я уже с ней! Вроде все хорошо начиналось, а как сын родился – так и покатило! Я один работаю, зарплата сам знаешь какая! Нехватки, туда надо, сюда надо, и все: дырка в кошельке! Еще за квартиру думать надо! Ну как я сейчас кредит или ипотеку возьму? Совсем труба, жить не на что будет! Прошу ее, потерпи Наташенька еще годок, подойдет очередь на садик, определим Сан Саныча, ты на работу выйдешь! Дело веселее пойдет! Не сразу, лет через двадцать, все у нас будет! - парень перемолчал и заговорил снова, видать, сильно наболело на душе: - Ты не думай, она девка хорошая, да как-то разладилось у нас. Я, может из-за этого и бухать начал. А с этим делом еще хуже пошло. Сатанеет Натаха! Совсем чужими становимся! Про развод разговоры пошли. Кто его знает, может так обоим легче будет.
Федорыч вздохнул, благодушное настроение понемногу улетучивалось. У самого, нет-нет, а кошки по душе скребли.
- У меня, паря, тоже не слава Богу! Слышал, наверное, как у меня?
- У тебя хоть дом свой, уже легче! – вздохнул Сашок.
Федорыч согласно кивнул. Дом у него был, достался в наследство от родителей. Да и не наследство это, как считал он, а больше – родовое гнездо. Дед и отец Федорыча построили его сами. Строили долго, больше десяти лет. Старожилы Шанхая посмеивались над старым Кожемякиным, куда мол, теремок строишь на три уровня? Барином жить хочешь? А крепкий мужик отшучивался: «А то и строю! Выйду на пенсию, с бабкой в подвал жить уйду. А в доме - сын с молодой женой. Мансарду, под Кольку, внука, готовить надо. Вот и будем жить: три семьи, и у каждой своя дверь!»
Дом, упрямые мужики – построили, только мансарду довести до ума не смогли. Так и стоит большим чердаком. Старый хозяин вышел на пенсию и переселился вместе с женой вниз, в теплый и сухой полуподвал из четырех комнат. Вверху жил Федор, с женой и маленьким Коляшкой. Внучок бегал вниз, в гости к бабушке и деду. Хорошо мальцу, рядышком, под одной крышей.
Правнуков старики не дождались. Ушли друг за дружкой, почти в след. Как прожили всю жизнь вместе, так и ныне, лежат рядышком, не расставаясь. Они так хотели...
Прошло время. Коляшка вырос, привел в семью жену Леночку. Федор с женой переселились в родительские комнаты. "На доживание", как шутил постаревший хозяин. Но это продолжалось не долго. Подорванные работой, пережившие, будучи еще детьми полуголодное военное время, умерли родители Фёдоровича с разрывом в два года.
Мансарда так и не понадобилась, по-прежнему служила чердаком. И вроде бы все ничего, как у людей, да только не совсем так, пошла жизнь у Николая!
В последствии он не раз размышлял о причинах не сложившейся семейной жизни, и находил их в своем юношеском прошлом, в своей молодости.
В те далекие пятидесятые, шестидесятые годы, заключенные, зэки - как их называли в народе, даром народный хлеб не ели: пахали на стройках как миленькие. Демократия на них не распространялась. Где новодел вселенского масштаба, там и зэки. Не избежал подобной участи и поднимающийся рабочий поселок, в котором проживали Кожемякины. Некогда тихий и спокойный район быстро наполнился заключенными, расконвоированными, спецпоселенцами. Мутная орда вторглась в девственные степи, подминая под себя шанхайскую жизнь.
Но юному Федорычу перемены были в радость. Он плавал в беспредельном криминале как рыба в воде, да так хорошо, словно вылупился из икринки тихого карася для того, чтобы стать зубастой щукой. Рос крепким, своенравным мальчуганом. Порол его отец как сидорову козу, ожесточенно, со злостью, но без толку. Подлечив битый зад, Коляшка подтягивал штаны и бежал туда, где по его мнению, была настоящая мужская жизнь, построенная на понятиях и праве кулака. А силушки у него хоть отбавляй! Несколько лет, юноша, как он говорил в последствии, «ходил по краю!»
Иные из дружков ушли на зону, кто-то погиб в разборках и драках, но самого Коляшку - судьба берегла, как видно для другого. Немалую роль сыграл факт, что его призвали в армию. Честно отслужив три года в Морфлоте, вернулся оттуда другим. Хлебнул соленой водички. Пройдя под водой вокруг земного шарика, полежав три дня в ожидании конца, вместе со всем экипажем, на дне Атлантической банки, парень заметно охладел к воровской романтике.
Выпивал как и прежде, любил такое дело. Бывших друзей не чурался, но не привечал: вплотную в их дела не входил, заняв своеобразный нейтралитет. Авторитетом Федорыч пользовался в обеих средах, имел веское слово в Шанхае, в шутку называя себя полублатным.
Но есть в жизни что-то малообъяснимое. Она как дружба, недомолвок не терпит. Судьба, сохранив Федоровича – ударила с другой стороны, жестоко и беспощадно. Выросший среди криминала молодой отец сквозь пальцы смотрел на своих подросших сыновей, полностью игнорируя мнение Елены. "Ерунда! Я вырос, и они вырастут! Крепче будут!" - беспечно отмахивался он от жены. Результат пришел быстро: в драке убили старшего сына. Федорович, почерневший от водки и горя, смертно клялся покарать убийцу своею рукой, после отсидки отмерянного ему судом срока. Тогда он снова ступил «на край», но судьба опять уберегла его от неминуемого срыва. Виновный в смерти сына погиб в далеких краях.
Но и это было не все: новый удар, не слабее первого, настиг его семью примерно через год. Второй сын по приговору суда отправился в свою первую, как потом выяснилось, не последнюю «ходку". За первым сроком последовал второй, затем третий, и сейчас, Федорыч уже несколько лет ничего не знал о судьбе сына, не пожелавшего вернуться в родные края после последнего освобождения.
Федорович, как и положено человеку, выросшему в «понятиях» - такому повороту в жизни, внешне, никаких признаков беспокойства не подавал, но что происходило у него в душе, знал только он сам. Не делился своим горем даже с Леной.
Лена всегда была ему хорошей женой, но после всего случившегося начала «уходить»! Бывает так, есть рядом родной человек, но вдруг, настает момент и приходит понимание что его нет, хотя он рядом! Ни разу, за совместную жизнь, Лена не упрекнула мужа. Даже после случившегося с их сыновьями. Но Федорович понял – она его никогда не простит! И живут они вместе только потому, что ее к этому обязывает долг. Долг – основанный на человеческих, а не блатных понятиях.
Лена не винила мужа, понимая, что по-другому он жить не умеет и не сможет, и жалела его, как любая женщина может пожалеть потерявшего себя человека. Но жалела женщина, не мать! Мать – не смогла простить мужа, не сумевшего, или не захотевшего, сберечь ее сыновей от того края, по которому ходил когда-то сам.
Жалости Федорыч не терпел, каяться ни в чем не собирался, винил в постигших их несчастиях что угодно, кого угодно - но только не себя. Но тяжесть с сердца не спадала, и он запил. Не то что бы совсем, вглухую, нет! По-прежнему работал, был уважаем и окружен друзьями, никто не видел его валяющимся в пьяном беспамятстве на улице, но пить стал много больше прежнего.
Единственным связующим их жизненным звеном, осталась дочь. «Поскребыш! Все силы в ее вложили!» - шутил, в тогда еще благополучное для их семьи время, Федорыч.
Дочурка, в противовес крупному отцу и братьям, росла маленькой, умницей отличницей, вылилась в очень красивую, изящную девушку. Федорыч, в тайне сомневался в своем отцовстве, не веря, что он смог вызвать к жизни такое чудо. Он трепетно брал на руки светловолосого ангелочка, и даже, заглядывал в горшок, с которого только снял это невесомое существо: есть ли в нем следы человеческие? Но скоро ему пришлось убедиться в наличии между ним и дочерью кровных уз, и лучше бы этого убеждения не было в их жизни! Характер! Дочка вся вылилась в него, переняла на неведомом генном уровне его упрямство, непримиримость, и несгибаемое упорство!
Вышло так, что это звено, связующее остатки его семьи, оказалось неожиданно хрупким, и лопнуло с оглушающим звоном, окончательно сразив полным непониманием происходящего отца.
После потери сыновей, Федорович, смутно отдавая себе отчет в косвенной причастности ко всему произошедшему, всеми силами старался выполнить свой родительский долг: взял дочурку под свою жесткую руку. Но натолкнулся, на, поначалу глухое, а затем все более возраставшее сопротивление со стороны сопливой девчонки. Пытаясь оградить дочь от влияния улицы, не считаясь с ее мнением и интересами, Федорович применил к подростку, мягко сказать, нетрадиционные, методы воспитания. Наказания сыпались на ребенка одно за другим, иногда даже без основания, так, наперед! По-другому Федорыч не умел и не понимал, да и знать не хотел! Он и сам не заметил, как и когда, сумел перенести в свою семью, воспитавшие его самого уличные понятия, и искренне поражался неприятию его жизненной позиции со стороны жены и подрастающей дочери.
Первый раз дочка ушла в двенадцать лет и ее искали два дня! Затем были еще уходы из дома, и еще и еще! Федорович свирепел в поисках, грозился своими руками удушить малолетнюю сучку, бессильная злоба отравляла его, перекидывалась на жену. Он был убежден что мать заодно с дочерью, и скрывает от него места, где та прячется по несколько суток.
В почти разрушившейся семье начались скандалы. Впрочем, к чести Федоровича, жену он никогда за тридцать лет жизни и пальцем не тронул, в плохом смысле, конечно. Знал, что не сможет применить силу и сейчас, ни к ней, ни к дочери. Он любил их обеих, но по-своему. Любил - по заложенным в него понятиям, которые, почему-то были не поняты и не приняты ими! Осознание своего бессилия удручало Федорыча все больше и больше. Утешение давала только водка, она стала его спасительной соломинкой, за которую он стал цепляться все крепче.
Понимая, что примирить отца с дочерью невозможно, ушла Лена. Федорыч слышал, что они сняли квартиру и тщательно скрывают от него свое местожительство. Слышал и то, что живется им очень туго, но прошла зима, а они не вернулись в свой дом. После их ухода Федорович запил по полной, и едва не лишился работы, если бы не окончательно сдавшая печень. Попав в больницу, подлечился – но плохо. Слег вторично, и тогда к нему стала приходить Лена. Один раз пришла дочь, но разговора не получилось.
Пока он находился на лечении, жена и дочь вернулись в опустевший дом. Но едва Федорович выписался, дочка, которой на тот момент исполнилось 16 лет – сразу ушла. Жена осталась. Лена навещала свою дочь, старалась быть в курсе ее жизни, помогала деньгами. Федорович никогда не спрашивал у жены о дочке. Он забыл про ее существование, но в деньгах не отказывал.
Когда Федорыч вышел на работу, Лена ушла к дочке. Впрочем, он не остался один. Случай свел их семью с парнишкой, который учился в горном колледже. Заостряться на этом Федорыч не любил. Дело в том, что у Бориски, (так звали парнишку) начали завязываться отношения с его дочерью, и было время, когда знавшая обо все Лена попросила мужа приютить на время студента, пока тот не отыщет себе квартиру. Так и появился в его жизни спокойный, рассудительный паренек. Отношения у ребят не сложились. Рано повзрослевшая дочь уже имела перед собой определенные цели, и паренек из бедной семьи ее никак не устраивал. Федорович догадывался об этом, и еще больше сердился на свою дочь, искренне считая, что ей бы - лучшей пары не найти, так как он усмотрел в парнишке то, чего он не смог дать своим сыновьям.
Молодые разбежались, а Бориска – остался! Федорыч, да и Лена тоже, привязались к парню, попросили его остаться в опустевшем доме. Лена приходила один или два раза в неделю: стирала, готовила загодя еду, напихивала им холодильник, следила за домом. Иногда, если было слишком поздно уходить по времени, оставалась ночевать, но Федоровичу от этого было только хуже.
Ворочался на скрипящей кровати, часто вставал курить. Ложился, снова поднимался, и так до утра. Проходило тягостное время, в понимании того, что совсем рядом, протяни руку и ощутишь, лежит на соседней кровати человек, которого он любил, любит и сейчас. И так же, как и он, не спит! Вглядывается воспаленными от бессонницы глазами в долгую ночь. Случилось так, что они стали непомерно далекими и чужими, и, в то же время, безмерно несчастливыми от этого. Подлое понимание страшной правды разрывало его сознание своей непоправимостью. Хотя, вроде, что может быть проще? Подойди, встань на коленки перед кроватью, обними изо всей силы и скажи: "Ленка! Какой же я дурак!" Заройся носом в мягкую грудь, вдохни родной запах и молчи... А она грустно улыбнется, прижмет его седую голову к себе и шепнет: "Я знаю!"
...Но он не мог подойти к ней! Не мог! Боялся, лежал, сверлил глазами потолок...
...Утром, уставшие и разбитые, перекинувшись пустыми, ничего не значащими фразами, будили Бориску и Лена уходила на работу. Вечерами приходил Шустрик. Приносил бормотушку, курил, надсадно кашлял, вытирая жилистой рукой румяные щеки на сером как прах лице. Он был моложе Федоровича, но его съедал подхваченный в зонах туберкулез: из пятидесяти лет, шанхаец отсидел не меньше пятнадцати.
Сам хозяин стал значительно меньше пить, но совсем не бросил. Бориска в их забавах не участвовал, совершенно равнодушно относясь к спиртному. Федорович такое только приветствовал, однако своего случая не упускал, только теперь понемногу.
... В раздевалке хлопнуло дверью, задумавшийся Федорыч вздрогнул. Показалось, что прошла целая вечность, которую он провел в воспоминаниях, но забытая сигарета еще тлела, источала тонкую струйку дыма, а рядом с ним, по-прежнему вздыхал огорченный Сашок.
— Вот что, Саня! - слесарь взглянул на висевшие над дверью электронные часы: - Время еще есть! Расскажу я тебе одну историю! А к чему – сам решай! Было все году в 85-том, приболел я тогда. Откуда взялся нарост на лучевой кости, так и не понял. Но дошло до того, что и чайник уже не мог поднимать. Так и попал в областную травматологию. Недели три готовили к операции, а там пошло, поехало. Поместили в палату, и как оказалось – повезло мне. Палата на четырех, и ни одного лежачего! Через стену другая была, человек на двадцать, не меньше! Так там такое творилось, что мы туда и носа не совали, кроме - одного! Скоро поймешь, о ком я! Трое мужиков со мной было: потом, я понял, повезло мне дважды! Настоящие люди оказались!
Сразу в глаза бросился Ефимыч, так мы его звали. Здоровый, крупный мужик, побольше меня! Ему тогда было, наверное, как и мне сейчас, под шестьдесят. А попал в больницу по глупости. Рассказывал, что на спор с шоферами поднял и перенес шагов на десять газоновский движок в полном сборе. Перенести, говорит, перенес - а когда опускать начал, связка бицепса щелкнула, оторвалась. Сшили, да не так. Вот и направили его в областную. Солидный дядька, механиком в гараже работал.
Другой – помоложе, но все равно, против меня пацана старик. Аркашей звали, а «аркаше» уже больше сорока годов, а мне всего двадцать шесть! Но я уже женат был, и сыночка мы с Леной заимели. Давно все было, фамилий их убей не помню, а имена и лица как сейчас вижу! У Аркаши что-то с ногой было, пластины, шурупы, в общем – ничего хорошего!
И самое главное - Иван Иваныч, хохол. Среди нас самый старый, уже на пенсии. Тогда в шестьдесят мужики уходили. Да и лечение – операция, осмотр и прочее, все бесплатно. Так вот, этот Иван Иваныч был - чудо человек! Веселый, добродушный! Каждому слово найдет, любого выслушает и поддержит! И никогда с него не сходила улыбка. Хорошая такая, и добрая, и веселая. Он и ходил, в ту, большую палату. Я раз, два глянул и больше ни-ни. А он – два, три раза за день, как врач на обходе! Я молодой был, глупый, спросил как-то раз, зачем ты в эту вонь ходишь? А он посмотрел на меня, и так, с укором говорит: "Там же люди, як оны без меня!» Стыдно мне стало, за дурь свою.! А он зайдет в палату, а там сразу - охи смолкли! Иван Иванович балагурит, мужики ржут, про болячки забывают. Сколько он историй всяких знал, полтора месяца я с ними был, и каждую ночь - вечер, новая байка! Сильный духом был человек!
...Латали нас по очереди. Сначала мы Ефимычу помогали, потом Аркашу поднимали, сажали, водили. Ему после операции плохо было, помогали как могли. Добрались и до меня. Что надо сделали, там вырезали - выпилили, в кости – живца моего же вставили, а потом началось! Я на боль терпеливый, но то, что было тогда, я называл «черной» болью! Но не сдавался, стыдно было, чтобы из-под меня «утку» выносили. Да еще, санитарки – девчата молодые! Вот и путешествовал на толчок самотопом. Десять шагов за сорок – пятьдесят минут проходил, по миллиметру ноги двигал! Лежишь, бывало, и думаешь: «Хоть бы не чихнуть, не кашлянуть!». А оно ведь как, когда нельзя – всегда больше хочется! ...Вот так и жили!
- Не понял? Ты ж говоришь руку лечили? При чем тут ноги?
- В том и дело: рука в лангете, хоть бы что! А живца на кость выпилили из моего тазика. Вот оно мне и дало! До сей поры сказывается! Неважно было! Когда совсем хреново стало, помню, подошел он ночью и стал разговаривать. Я про Ивана Ивановича. Ободряет, рассказывает про разное, а потом вдруг призадумался, замолк. Я еще подначил его, что-то вы загрустили Иван Иваныч, не похоже на вас! Вот тут он и заговорил! Я даже опешил, и боль ушла. Четвертую неделю вместе, и не думал, что он так может! Больница она ведь как? Она людей рентгеном светит! Если трус и нытик – не скроешь, если подлец и сволочь – еще больше обостряет. А если ты человек, то и люди к тебе по-людски и по совести. Вот так то, Сашок, бывает!
Федорыч призадумался, прикурил новую сигарету.
- Так он мне и говорит: «Счастливый ты человек, Коля! Выздоровеешь, домой поедешь! У тебя сынок есть, жинка ридна, она тебя ждет, встретит! И все у вас наладится! А я не знаю, как будет!». Прикинь, какой расклад дает! Не понял я, спрашиваю, что у него не ладно? И как понять про жинку, ридна не ридна!. Он и отвечает мне, грустно так: «А та жинка ридна, с которой ты жизнь прожил, с которой деток вырастил! Такая никогда не оставит, не бросит! Вот то и счастье, простое!».
Потряс он тогда меня такой ясностью. Оказывается, у него жена, с которой он почти сорок лет прожил, умерла! Прошло время, он чтобы не мешать детям сошелся с женщиной. А так выпало, что скоро тяжелая операция. «Врач сказал честно, все может быть! Можэи сляжу! И як примет нова жинка – не знаю, а моей Гали нет! Пусть лучше Бог смерть пошлет... устал я без нее... без Гали!»
Так то, Сашок! А мы и не знали про его горе, спросить не догадались! Зачем? Он же такой веселый, всех ободряет, всех смешит! Не может у такого человека быть плохо! А он горе в себе носит! Молча носит! Человечище, а не человек! А чем я его, пацан - утешу? Только и помню, здоровой рукой пожал ему руку! … Долго он тогда со мною был, много рассказывал про свою жизнь, про других! Если бы мне хоть один такой в виде попа попался, я бы, наверное, из церкви не выходил! Первый раз такого человека узнал, и больше не встречал!
Федорыч дымил сигаретой, заново переживая памятную ему ночь.
- А дальше, Федорыч? Что дальше было? Как с ним?
- Не знаю! Выписали меня первым, а адресами обменяться, или как-то по-другому узнать – ума не хватило! Попрощался я с ними - и все!
Федорыч замял окурок, положил руку на плечо парню:
- Уехал я Сашок, и все забыл! Вспомнил только тогда, когда земля подо мною зашаталась! А ведь Иван Иваныч просил, не забывай, говорит, слов моих! Как же, дурень! Запомнил! Если бы помнил, глядишь - по-другому в жизни вышло бы! А теперь - вспоминай, не вспоминай, поздно уже, ...ушло мое время. И у Лены - тоже. ...Давай одеваться, время идет!
Одевались молча. Каждый думал о своем. Невеселый Федорович глянул на парня.
- Я отродясь советов никому не давал, не по понятиям это. А тебе скажу! Это он про меня с Леной говорил, про тебя с твоей Наташкой, про Сан Саныча вашего! Он далеко глядел, Иван Иваныч! Так что не торопись решать, подумай!
...Метель разыгрывалась не на шутку. На площадке светло, автобусы приезжают, отъезжают. Подходя к остановке для рабочих, Федорович заговорил снова:
- А жилец мой, Борис, съехал! Вырос парень. Три года отслесарил и сам, без ничьей помощи, в мастера вышел! - помолчал и с гордостью добавил: - Чую, далеко пойдет! Наша школа! Но меня не забывает, навещает старика! … А я, так полублатным и остался! – в словах скользнула горечь.
... Прошло меньше года после этого разговора. Сегодня, ветреным и морозным ноябрьским днем хоронили Николая Федоровича. Смерть его по большому счету была предсказуема, но она всегда приходит неожиданно, заставая остающихся жить врасплох.
Провожавших у Федоровича было не много. Народ горбился под пронизывающим ветром, прятали руки и лица в воротники и рукава. Торжественных речей никто не произносил. Все шло просто и обыденно. И вправду, что потерял этот мир, провожая еще одного из многих, живущих на большой Земле?
Первая прощаться с мужем подошла Лена. Долго смотрела в его умиротворенные черты лица, погладила холодные руки, поцеловала в закаменевшие губы. Прижалась горячей щекой к зачугуневшему виску, что-то тихо шепнула.
Затем подошла дочь, торопливо клюнула покрасневшим от холода носиком в темный лоб отца, и зябко кутаясь в нарядную шубку, отошла в сторону.
Попрощался с усопшим Сашок, его откомандировала на похороны бригада, отправив вместе с ним могильную оградку, сделанную красиво и аккуратно - прощальный дар своему товарищу.
Последним подошел парнишка, худощавый, с непокрытой русой головой. Он постоял пред телом Федоровича, склонился в последнем поклоне, долго глядел в желтое лицо слесаря. Наверное запоминал. Ему так хотелось...
...Глухо стучали мерзлые комья о крышку гроба. Люди торопливо проходили у могилы, черпали горстками и бросали в нее застывшую глину. И только Лена и молодой парень не торопились. Они выбирали прощальные горсти, отыскивали помягче, и осторожно сыпали их на домовину, старались не потревожить покой уснувшего навеки Федорыча...
...Скоро все разошлись или разъехались. Дочь Федоровича отогревалась в чьей-то теплой машине. У мерзлого холмика остались трое.
- Спасибо, Боренька, что пришел проводить его! - сказала Лена, не сводя сухих, воспаленных глаз с могилы мужа: - Он любил тебя. Гордился, что ты у него есть! Рассказывал про тебя...как про своего сына...
- Я знаю! – просто ответил Борис.
- А я не успел сказать Федорычу, что у нас с Наташей будет второй ребенок! - сокрушался Сашок: - Если бы не он, этого бы у нас не случилось! Мы уже почти развелись...
Борис кивнул им на прощание и пошел в сторону ворот. Девушка, сидевшая в машине, слабо махнула ему рукой, но парень ничего не заметил, уходил дальше.
- Боря! - окликнула его Лена: - Может для тебя это важно! Я простила его! Он не мог жить по-другому!
Парень остановился, осмысливая услышанное и снова кивнул им в ответ.
Вдалеке, затянутый снежной дымкой виднелись город и комбинат. Там продолжалась жизнь...Дымила трубами, клубила водоворотами сора и жизни. Летом цвела пестрыми клумбами, а зимой, покрывалась желтым снегом.
Рудный, город небольшой, а снег в нем, почему-то желтый. Белая только степь...
Январь 2017г.
Автор: vasiliy.shein
Источник: https://litclubbs.ru/articles/26602-my-shanhaicy.html
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: