В этот день 282 года назад в результате дворцового переворота на престол Российской империи взошла дочь Петра Великого Елизавета Петровна.
Перечитываю Достоевского. Вот кое-что из его дневника. Он делится... хотя, скорее, записывает на скорую руку для памяти возникший замысел.
«Тюрьма, тьма, юноша: он не умеет говорить, Иван Антонович, почти двадцатилетний. Описание характера. Его развитие. Он растёт сам по себе, фантастические образ и фигура, снег, девушку видит во сне. Представление о всех предметах. Страшная фантазия, мыши, кот, собака.
Молодой офицер, адъютант коменданта задумывает переворот, чтобы провозгласить его царём. Знакомится с ним, подкупает старого инвалида, который ему прислуживает и приходит к нему. Встреча. Его удивление, радость и страх; дружба. Он развивает душу заключённого, учит его, говорит с ним, показывает ему девушку (свою невесту). Дочь коменданта, через которую всё это происходит, соблазняется идеей сделаться царицей. Наконец, он ему открывает: «Вы царь, вам всё возможно». Образ власти («оттого я так почтителен с вами, я не равный вам»). Пленник так его полюбил, что раз говорит: «Если ты мне не равен, то я не хочу быть царём». Это значит, что он не желает потерять его дружбу.
Из окна чердака показывает ему мир (девушку и другое). Наконец, восстание. Комендант своею шпагой убивает царя. Тот умирает возвышенно и печально.
NB. Он показывает ему Божий мир. Всё твоё, только пожелай! Вперёд! Это невозможно! — Если это не удастся, то придёт смерть. — Что такое смерть? — он убивает кошку, чтобы показать ему кровь. Впечатление столь ужасно, я не хочу жить, если такое бывает, если из‑за меня кто‑нибудь умрёт, если ты умрёшь, если она умрёт. Мирович во вдохновении объясняет ему противоположный взгляд и много говорит о том, что он, сделавшись царём, может сделать столько добра. Это его воспламеняет.
Мирович энтузиаст, он объясняет ему понятие Бога и Христа (он показывает ему свою невесту, дочь коменданта, с которой он в соглашении). Она не пытается соблазнить отца: суровый старик, служака, не согласится на безумную авантюру.
Невеста согласна. Она приходит показать себя, пышно одетая в бальном платье с цветами. Восторг царя. Невеста поражена тем впечатлением, которое она произвела на него, она начинает мечтать о том, чтобы стать царицей. Мирович это замечает, ревнует, царь видит его ненависть, его ревность, его злые взгляды, не понимает, но чувствует, в чём дело. Мирович отправляется в Петербург. При виде коменданта Иван Антонович смущён: "Я видел его в детстве"».
Первоначальные картинки замысла набросаны под заголовком — «Император». Этот новый замысел Достоевским не осуществлён. Но он потом заметно повлиял но то, что вышло из под пера писателя. Иван Антонович, например, очень похож на князя Мышкина. Человек «не от мира сего», «странный человек», чистый сердцем, живущий своей фантастической жизнью вне истории и культуры. У князя «идиотизм», болезнь, жизнь в санатории; у «царя» пожизненное заключение, позднее развитие, тоже своего рода идиотизм. Мирович играет одновременно роль профессора Шнейдера, делающего идиота человеком, и Рогожина, ревнующего к своей невесте. Дочь коменданта, — честолюбивая красавица, напоминает Настасью Филипповну. Царь потрясён первым столкновением со смертью (убийство кошки) и поражён откровением женской красоты (встреча с дочерью коменданта). Также и князь Мышкин (впечатление от смертной казни Легро и от портрета Настасьи Филипповны). Царь столь же доверчив, наивен и полон любви, как и герой «Идиота»; оба погибают трагически. В план нового романа попадает мотив из «Преступления и наказания»: овладение властью с помощью кровопролития и оправдание «восстания» возможностью сделать много добра.
Но, всё это воображаемое. Несомненно, Достоевский знал и подлинную суть дела. Из записанного им возникает захватывающий авантюрный роман в духе Дюма-отца, необычайно популярного тогда в России.
«Железная маска» на русский лад.
Сюжет подсказан событиями и в самом деле необычайными и жуткими, захватывающими без всяких художественных прикрас.
В одну из глухих декабрьских ночей 1756 года сержантом лейб-гвардии Савиным в Шлиссельбургскую крепость был доставлен узник из Холмогор.
Он опредёлён был в камеру «нумер первый». Это не был порядковый номер. Такой камера стала по значению. Её долго готовили к приёму нового арестанта. По указанию самой императрицы Елизаветы подыскивались в Шлиссельбурге эти «хорошие и приличные комнаты».
Ничего примечательного в новом арестанте не было, кроме нещадной худобы и бледности.
Таинственность же, с которой содержался новый узник, была необычайной.
С тех пор, как захлопнулись за ним окованные железом двери каземата, никто не видел его лица. В камеру доставлены были специальные ширмы. Узнику не надели железной маски, но если по какой надобности надо было кому войти туда, ему, узнику, приказывали прятаться за них.
Охранять «нумер первый» обязали особо доверенных офицеров гвардии Чекина и Власьева. Даже комендант крепости никоим образом не должен был интересоваться службой этих двоих, а тем более, вмешиваться в её ход. Обязанности их строго ограничивались специальной инструкцией, которую составил сам граф Никита Панин, тайный направник и советчик двух русских женских царствований — Елизаветы и Екатерины.
А в недоступной никому бумаге той следующие мрачные наставления:
«Арестанта из покоев никуда не выпускать и к нему никого не допускать, так же как и не показывать его никому скрозь окочину или иным каким образом, разве за собственноручным Её Императорского величества подписанием... Ежели случится (от чего Боже храни) в крепости опасный пожар, то вам, арестанта накрыв епанчёю, так чтобы его никто видеть не мог, кроме вас двоих, свесть самим его на щербот и, выведши из крепости, посадить в безопасное место, при чём быть вам самим безотлучно, а по сторонам кругом саженях в десяти расставить всех солдат с ружьём, капралу же приказать людей к ним близко не подпущать и отгонять... Ежели паче чаяния случится, чтоб кто пришёл с командою или один, хотя б то был комендант или иной какой офицер без именного за собственноручным Её Императорского величества подписанием повеления или без письменного от меня приказа, и захотел арестанта у вас взять, то оного никому не отдавать и почитать всё то за подлог или неприятельскую руку. Буде же та оная сильна будет рука, что опастись не можно, то арестанта умертвить, а живого никому его в руки не отдавать...».
Таинственному этому узнику предстояло провести в одиночной камере Петропавловской крепости целых двадцать лет. Это был первый в России арестант, на котором во всей своей жестокости была испытана система одиночного заключения.
За эти годы полюбопытствовать на него являлись только три человека.
Зато каких!
Первой была императрица Елизавета.
Являлись все, конечно, самым маскарадным образом, тщательнейшим образом соблюдая инкогнито.
Елизавета явилась в мундире офицера-преображенца, который так был к лицу ей.
Она долго беседовала с узником. Беседа эта не доставила ей удовольствия. Узник хорошо знал лишь евангелия, послания апостолов и множество молитв. Ни о чём другом говорить не мог. Ни малейшего понятия о самых простых житейских вопросах он не имел.
Вторым приходил император Пётр Фёдорович, унаследовавший корону у Елизаветы.
Этот не говорил с ним, только внимательно всматривался в черты лица, что-то нужное себе отыскивая в них. Мог ли он предполагать, что совсем через короткое время, эту же камеру станут было готовить для него, и лишь смерть избавит его от участи такого же ничтожного арестанта.
Потом приходила императрица Екатерина Алексеевна, будущая Екатерина Великая. Эта посочувствовала даже: «мы увидели в нём кроме весьма ему тягостного и другим почти невразумительного косноязычества, лишение разума и смысла человеческого».
Больше никого он не видел, никто с ним не разговаривал, на вопросы его было запрещено отвечать.
На охранников своих производил он впечатление повредившегося умом.
В донесениях своих они так и писали:
«Хотя в арестанте болезни никакой не видно, только в уме несколько помешался... Арестант сказывает, что он русской империи государь...»
Сановный Шувалов, даже ему не дали увидеть арестанта «нумера первого», велел спросить через дежурного офицера: «Кто ты?» — «Я человек великий — принц! Мне подменили имя», — велел тот передать.
На этого офицера он закричал даже как-то в гневе:
«Ты не смеешь на меня повышать голос! Я здешней империи принц и государь ваш!».
О том, что именно в этих словах нет никакого «лишения разума» точно знали только те три властительных посетителя. И не просто любопытство двигало ими.
Две названные особы женского пола кроме всего прочего приходили полюбытствовать, не годен ли он в мужья им.
Только убедившись, что царственного супруга из арестанта никак не получится, его оставили, и больше уже на этот предмет не беспокоили.
Что же это был за страдалец такой, за которого собирались замуж две императрицы, и который, тем не менее, оставался заключённым в одиночную камеру Шлиссельбургской крепости до конца своих дней?
Тут в истории этой надо вернуться назад к славному дню 25 ноября 1741 года.
Особенно славен этот день был, правда, только для одного человека, для дочери Петра Великого — Елизаветы. В этот день, вернее, ночь, кучка гвардейцев возвела её на российский престол.
Весьма символичен был для этого переворота вот такой случай.
На Адмиралтейской площади руководительница заговора, сопровождаемая солдатами гвардии, решила выйти из саней, которые везли её к дворцу.
Но снегу намело на площади слишком много. Ноги её в валенках вязли.
Гренадёры возроптали:
— Что-то мы слишком тихо идём, матушка, так и опоздать можно.
Двое из них взяли Елизавету на руки, и внесли во дворец. Так решилась судьба власти.
И теперь подобная ситуация будет повторяться. Гвардейцы не раз ещё изменят течение русской истории.
Регентшей русского царства была в это время беспечная брауншвейгская принцесса Анна Леопольдовна, родившая мальчика, который по странной прихоти тогдашней императрицы Анны Иоанновны объявлен был законным наследником русского престола и назван Иваном. Прямое родство с русской императорской фамилией, правда, у него было. Внучка Иоанна V, некоторое время правившего Россией вместе с Петром, была как раз и выдана когда-то за принца Брауншвейгского. Коронован он был в грудном возрасте, и был по счёту шестым русским государем, носившим такое имя. Вот против этого Иоанна VI, которому тогда стукнуло аккурат три месяца и шесть дней был и составлен этот заговор.
Вся брауншвейгская семейка спала крепким сном в Зимнем дворце, а досыпать отправлена уже была в Холмогоры.
Трёхмесячного императора Елизавета не велела будить. Но от шума он проснулся и заплакал. Его кормилица принесла Ивана в кордегардию, где будущая императрица усадила его на колени и успокоила его.
— Бедный невинный младенец, — умильно говорила она. — Ты ни в чём не виноват, одни родители твои виноваты...
Она куда-то повезла его в своих санях. Ехали по Невскому, который успел заполниться к тому времени ликующим, как всегда при русских поворотных моментах, народом. Народ кричал: ура! Заслышав этот шум, ребёнок и сам развеселился стал улыбаться доброй и красивой тёте, отнявшей у него родителей, корону и волю...
Теперь читатели, конечно, догадались уже, кто был тот таинственный узник «нумер первый» в самой мрачной крепости Петербурга. Он и в самом деле был бывшим русским императором. Звериный оскал русского феминизма в полной мере проявил себя в его жестокой судьбе. Пример это станет заразительным. Второй жертвой свирепого женского честолюбия вскоре станет ещё один император — Пётр III.
После долгих лет одиночного заключения, принц Иоанн, конечно, должен был производить на охрану странное впечатление. В духовном своём развитии он так и не ушёл далеко от младенчества. Кто-то, правда, научил его грамоте. Может быть это его и спасло в какой-то мере. Печальный опыт Петропавловки утверждает — редкая личность уже после трёх лет одиночного заключения не сходит с ума. У Иоанна и в конце его жизни оставались, насколько возможно о том судить, некоторые здравые суждения. Полным безумцем его никто бы не признал. Это говорит в пользу того, что личность и характер его были не вполне дюжинными. Предполагается, что при лучших условиях из него мог бы развиться человек крепкой воли и крепкого ума. Задатки для того у него были...
Печальная судьба. Надо думать, он свыкся с условиями жестокого быта своего.
Живут и побеги без солнечных лучей, но им не дано расцвести.
За толстыми стенами каземата текло равнодушное время. Его не существовало уже для двадцатипятилетнего узника, не то — так и оставшегося младенцем, не то — ставшего уже стариком.
Но там, за каменными крепостными стенами страсти не увядали. Екатерина, пришедшая к власти опять в результате лёгкого и блестящего переворота, обошла сразу трёх законных претендентов на трон — собственного мужа Петра Фёдоровича, собственного сына Павла Петровича и известного нам арестанта камеры «нумер первый» Иоанна Антоновича.
Её восшествие должно было потревожить почти могильную бесстрастность жизни этого последнего. Поскольку тюремные «комнаты», которые занимал узник Иоанн были лучшими в империи, их решено было отдать свергнутому императору Петру III. Их стали было, как говорилось уже, готовить для нового постояльца. Да тут, кстати, нечаянно окончилась его жизнь. Лихие братья Орловы, получившие строгий наказ охранять бедного императора в его уединении в Ропшинском замке, прибили того до смерти во время карточной игры. Им не понравилось, что бывший государь их постоянно передёргивал. Шулера, по правилам честной игры, бьют за это канделябрами. Что и было сделано не слишком ловко.
«Не знаю, государыня, как оно и вышло, — отписал по тому поводу Алексей Орлов императрице, — заспорил он, и мы не успели понять, как его уже не стало...».
Оставалось только два законных престолонаследника, но и этого было многовато.
Дальше развивается ещё одна детективная история, разгадать которую теперь уже вряд ли по силам. Так, видимо, и останется она ещё одной вечной русской тайной, на которые столь обильна история Отечества нашего.
На сцену является поручик Василий Яковлевич Мирович.
Это был отпрыск какого-то знатного малороссийского рода, замешанного в истории с изменой гетмана Мазепы. Имения по этому делу были конфискованы у предков Мировича. Имения исчезли, а обида осталась. Он, в своё время, пытался жаловаться на эти обстоятельства любовнику Елизаветы, земляку своему графу Разумовскому, бывшему полтавскому певчему. Тот смог помочь ему только советом:
— Ты, молодой человек, — сам себе прокладывай дорогу. Старайся ухватить фортуну за чуб, и крепко держи его. Тогда и будешь таким же паном, как другие...
Эти слова потом будут фигурировать в деле Мировича. И сиятельный Алексей Разумовский подозреваться будет чуть ли не в подстрекательстве.
Дело же вышло такое.
Поручик Мирович составил новый заговор. Он случайно, в пьяном разговоре, узнал тайну «нумера первого».
Проболтался бывший барабанщик шлиссельбургского гарнизона, ныне кабацкий ярыга Семён Болтнев:
— Нумер первый, де, не безымянный колодник, а анператор Иван, как его, бишь, по счёту, шестой...
И блестящая перспектива стала ясной поручику. Вот он, «чуб фортуны», как же не схватить его. Сколько раз уж, на его глазах, счастливцы из решительных бойцов-гренадёров, удачно подсадившие кого-нибудь на трон, сами достигали величия и славы, главное — доступа к казне.
Мысль сама по себе развратная, но она стала тогда в привычку решительному военному человеку. К тому приучили обстоятельства исторического быта. Польский знаток русских дел, известный исторический писатель Казимир Валишевский после смерти Петра Великого и до заточения в тюрьму его внучатого племянника Иоанна Антоновича насчитал целых шесть таких переворотов, всякий раз возвышавших избранную кучку военных. Это всего лишь за пятнадцать лет. Русские янычары наглели. Как не попробовать ещё раз.
Когда мятежного поручика спросит потом на суде граф Пётр Панин, для чего он затеял этот «дешператный и безрассудный coup», он ответил дерзко:
— Чтобы стать таким, как ты!..
Сорок отчаянных голов отыскались сразу же. Пошли в собор Казанской Божьей Матери и, на всякий случай, отслужили по себе заупокойную.
Составлен подложный указ от имени Императора Иоанна VI о том, чтобы Смоленского полка начальник Римский-Корсаков немедля шёл со своими солдатами на выручку государя из темницы.
Мирович время переворота определил на 4 июля 1764 года, поскольку в этот день выпадало ему быть в карауле именно в Шлиссельбургской крепости.
Он вызывал караульных солдат в дежурку поодиночке.
Говорил:
— Вся надёжа, друг, на тебя. Император благословляет тебя... И ждёт...
— Ежели солдатство желает, то и я не оплошаю. Авось... Бог не выдаст — свинья не съест, — отвечали ему.
Сигнал «в ружьё!», томившихся в его ожидании солдат поднял далеко за полночь.
Ружья велено зарядить картечью и пулями.
Тут некстати появился, вышедший на шум комендант крепости полковник Бередников.
Минута была решительная, но комендант не успел отдать приказания. Оглушённый прикладом, обливаясь кровью, упал он на каменный пол караулки. Бил его один только Мирович.
Приговаривал при том:
— За что ты держишь здесь невинного государя?..
Отправились всею толпой отыскивать «нумер первый»... Часовой выстрелил. Мирович приказал "выпалить всем фронтом". Откуда-то появилась маленькая крепостная мортира. Пригрозили рушить стены. По ходу мятежникам попался в руки один из тайных охранников «нумера первого поручик» Чекин.
— Сказывай, каналья, где ты держишь государя?
— Ты разве не знаешь, что у нас одна только государыня? — не испугался Чекин.
— Врёшь, иди показывай. Меня не проведёшь...
Чекин всё отказывался. Плёл какую-то безлепицу о том, что нужного арестанта теперь в нумере нет, он заболел сердешной болезнью и ввечеру отправлен в лазарет. Оказалось, тянул время.
Когда Мирович с мятежной ватагой, наконец, ворвался в тёмную камеру и велел принести огонь, увидел он то, чего ожидал меньше всего. В луже крови лежал неостывший ещё труп именитого арестанта, а рядом, с окровавленным палашом в руках, стоял капитан Власьев, другой государев охранник Иоанна Антоновича. Смертный пункт тайной инструкции сработал.
— Эх, вы!.. Креста на вас нет, — тихо молвил Мирович. — За что невинную кровь такого человека пролили?..
Он понял, что дело его проиграно и сразу сник. Но распорядительность ещё не покинула его. Он велел положить тело бывшего императора на тюремное ложе его.
— Надо отдать ему последний долг. Ведь это государь наш, — сказал и отсалютовав шпагой, скомандовал «на караул». Поцеловал холодную руку и понял, что делать дальше уже нечего.
Очухавшийся комендант отнял у него шпагу и «офицерство». Он не сопротивлялся.
Сказал только?
— Солдаты не виновны. Я буду за всё держать ответ самолично... Претерплю за всех...
Граф Панин рапортом сообщил Екатерине об «отчаянной ухватке одного сущего злодея», которая гибельно отразилась на шлиссельбургском узнике.
Екатерина получила рапорт в Риге, куда приехала для обзора остзейских провинций.
Прочитавши рапорт, она сделала горестное лицо, но в душе, конечно, возликовала. Ещё одним меньше.
— Руководствие Божие чудесное и неиспытанное есть, — отписала она Панину. — Воздлагодарим случай, избавляющий нас от греха... Безымянного колодника велите хоронить по христианской должности в Шиссельбурге, без огласки же...
Опять случай?
Вот тут опять загадка. Тотчас по улицам Питера поползли скользкие и поганые, что ужи болотные, слухи. Мирович был только исполнителем злого умысла. Тут видна рука, издалека протянувшаяся. Само отсутствие императрицы именно в эти дни в столице, воспринималось как нарочитое, и становилось доказательством её участия.
Мирович по этой части уже ничего не мог добавить. Его в спешном порядке казнили на Петербургском Острове.
Придворный пиит и министр Г. Державин записал в тот день:
«Мировичу отрублена голова на эшафоте. Народ, стоявший на высотах домов и на мосту, необвыкший видеть смертную казнь и ожидавший милосердия государыни, когда увидал голову в руках палача, единогласно ахнул и таково содрогся, что мост поколебался и перила обвалились в воду...».
Потом тело Мировича ещё и сожгли.
Слухи, однако не унимались. Заползли и в Европу. Умнейшая Екатерина Дашкова не нашла ничего лучшего, как объясниться по этому поводу, например, с французами следующим пассажем:
«...странно именно французам, имевшим в числе своих министров кардинала Мазарини, приписывать государям и министрам столь сложные способы избавиться от подозрительных людей, когда они по опыту знают, что стакан какого-нибудь напитка приводит к той же цели скорей и секретнее».
Не знаю, насколько сильное это алиби в глазах истории...