(из книги «На картах не значится»)
Среди дальневосточных аэродромов всегда существовала своя, назовём её так, шкала привлекательности, свой «табель о рангах», где основными критериями оценки служили степень удалённости «от цивилизации» и наличие (или отсутствие) льготных выплат. Лучшими местами службы, «жемчужинами» Дальнего Востока, были, разумеется, те аэродромы, где в максимальной степени проявлялись оба этих качества.
Например, в камчатском Елизово рядовой лётчик получал почти тысячу, и это в те времена, когда зарплата простого советского инженера равнялась примерно ста рублям. Причём жили елизовские лётчики прямо в городе и на работу ездили не на рассыпающихся на ходу «кунгах» по раздолбанной до неприличия бетонке, а – по ровному асфальту и на троллейбусе.
По той же причине высоко ценился южно-сахалинский Сокол.
Курильский Буревестник и второй сахалинский аэродром Смирных, хотя также отличались высокими надбавками к окладу, были гораздо менее привлекательными из-за своей удалённости от больших городов.
Лётчики полков, базирующихся на аэродромах «10-й участок» и Дзёмги, хоть и получали намного меньше своих камчатских или сахалинских коллег, тем не менее в полной мере вкушали от близости к Хабаровску и Комсомольску-на-Амуре, соответственно.
Приморские аэродромы всегда были в цене из-за мягкого климата и своей близости к Владивостоку и достаточно тёплому Японскому морю.
Ну, а чем дальше от побережья на запад – тем менее ценными представлялись места службы. Орловка стояла в этом ряду последней.
В Орловке не было ни близости крупных городов, ни особых денежных привилегий. Военнослужащим в Орловке выплачивались так называемые «амурские», но они не превышали тридцати процентов от зарплаты, и то начислялись не сразу по приезде, а накапливались постепенно, по годам, так что, чтобы эти тридцать процентов полностью выбрать, офицеру надо было прослужить в Орловке не менее пяти лет.
Был в Орловке и ещё один очень существенный минус. Дело в том, что на этот гарнизон почему-то не распространялся приказ министра обороны о заменах, согласно которому офицер, прослуживший «...в районах Крайнего Севера и приравненных к ним местностям, в отдалённых районах и местностях, а также в районах и местностях с неблагоприятными климатическими условиями...» пять календарных лет, подлежал обязательной замене «в Европу». Орловка, как это ни странно, ни под один из обозначенных в приказе критериев не подпадала. А посему, однажды попав в Орловку, служить в ней можно было, как говорится, до морковкиного заговенья. Ситуация изменилась только в 89-м году, когда ветры Перестройки, донесли наконец до Москвы слёзы и стенания служивых, заживо погребённых «во глубине амурских руд».
Так что Орловка во все времена оставалась самым непривлекательным местом службы, своеобразной ссылкой. По этой причине и контингент в Орловском гарнизоне был весьма своеобразным и представлен он был, в основном, двумя типами офицеров: «сосланными» и «нехитрыми».
К первой категории относились офицеры, отправленные «в ссылку» в Орловку за какие-либо провинности. Для лётного состава это чаще всего были разной степени тяжести профессиональные «проколы», типа подломленного при грубой посадке шасси или случайно сброшенного в полёте фонаря кабины. Хотя попадались в этом плане и совершенно уникальные истории.
Так служил в Орловке в моё время капитан Ф., знаменитый на все ВВС тем, что как-то сбил в полёте собственного ведущего. На учениях, во время пусков ракет по маневрирующей цели, Ф. перепутал на экране прицела метки и вместо того, чтобы пустить ракету по «беспилотнику», запулил родимую в своего, летящего впереди и чуть сбоку, ведущего. Ведущий, к счастью, остался жив – катапультировался, а Ф. после показательной экзекуции был «сослан» в Орловку. Навечно.
Что же касается технического состава, то там значительную часть «ссыльных» составляли «алкоголики».
Напомню, что во времена развитого социализма, когда «на проблемы смотрели ширше, а к людя́м относились мягше», уволить офицера из рядов Вооружённых сил по причине пьянства было делом почти невозможным. С такими офицерами цацкалось начальство, с ними нянчилась партийная или комсомольская организация, их брали на поруки, их судили товарищеским и офицерским судом, их «продёргивали» в стенной печати, их клеймили позором, их всячески воспитывали и перевоспитывали, но увольняли редко, я бы даже сказал – исчезающе редко.
Когда я приехал в Орловку молодым лейтенантом, я обратил внимание на одного потрёпанного жизнью техника. На вид ему можно было дать лет сорок. И тем не менее он всё ещё был лейтенантом. Повседневно мы в Орловке ходили в лётно-технической форме одежды – без знаков различия, но на первом же строевом смотре я заметил на погонах странного техника, кроме двух лейтенантских звёздочек, ещё и две дырки, соответствующие расположению звёздочек капитанских. Вскоре выяснилось, что офицер этот в своё время благополучно дослужился до капитана, но потом по каким-то причинам начал пить, пустился во все тяжкие, был разжалован сначала до старшего лейтенанта, а потом и до лейтенанта и в конце концов «сослан» на Дальний Восток – разумеется, в Орловку. Надо сказать, что с «карьеристом» этим мы тоже изрядно намучились. За те шесть лет, что я провёл в Орловке, этот персонаж два раза получал старшего лейтенанта и оба раза расставался с третьей звездой, прошёл все мыслимые и немыслимые этапы коллективного воспитания, начиная от товарищеского суда и заканчивая вульгарным мордобоем, женился, развёлся, имел неудачную попытку суицида и наконец, в 90-м году, был таки уволен... по выслуге лет. Последние года полтора до увольнения этот «ахтунг» вообще появлялся на службе исключительно в день выдачи зарплаты, и, получив оную, сейчас же убывал в Белогорск или в Свободный – поближе к тамошним ресторанам, где и спускал полученные деньги за несколько дней. Куда он девался потом, никто не знал, но все знали, что в следующий раз его можно будет увидеть ровно через месяц – возле окошечка кассы в день выдачи получки. Попасть в Орловку можно было и по другим причинам. Например, из-за неуживчивого или слишком прямолинейного характера. Или даже просто из-за наличия какого-либо характера вообще, но дополненного присутствием своего собственного мнения, на твою беду не совпадающего с мнением начальства.
К сожалению, у нас, в России, начальство никогда не любило подчинённых, имеющих своё собственное, отличное от их, начальничьего, мнение. Повелось это издавна, наверное ещё со времён первых князей, и благополучно, без особых перемен, просуществовало до нынешних, вроде как бы просвещённых и типа демократических, времён. Увы, деспотия, она и есть деспотия, в какой бы цвет она не красилась и под какими бы масками не скрывалась. Конкуренция, она же борьба за власть, при деспотии, в отличие от той же самой конкуренции при нормальной демократии, может иметь лишь один единственный исход – смерть деспота (речь может идти как о смерти физической, так и о политической), и деспот это прекрасно понимает и именно поэтому старается окружить себя людьми либо глупыми, глядящими деспоту в рот, либо тихими, бессловесными, не способными на поступок. Поэтому умных людей в России никогда не любили и не любят до сих пор. Если оглянуться назад и непредвзятым взглядом окинуть всю долгую российскую историю, то окажется, что история эта есть не что иное, как история гонения и уничтожения умных людей. На протяжении веков умных людей в России громко казнили, тихо душили, ссылали в Сибирь, выгоняли из страны, лишив гражданства, и вообще, всячески и изощрённо гнобили. Остаётся только удивляться, что умный человек в России до конца так и не перевёлся. Живучий он оказался, сволочь.
Второй категорией обитателей Орловки, как я уже говорил, были «нехитрые». К ним, в частности, относились все выпускники лётных училищ, попадающие в Орловку по распределению. Как это происходило, я объясню на собственном примере.
Из нашего выпуска в Краснознамённый Дальневосточный военный округ было распределено пятьдесят три человека. Все мы должны были прибыть в штаб ВВС округа 19 ноября к девяти часам утра. Предварительно отгуляв положенный нам по выпуску из училища первый лейтенантский отпуск.
После тягот и лишений армейской службы в училище и в предвкушении новых тягот и лишений, на этот раз уже в дальневосточном полку, я оттянулся в отпуске по полной программе и, как порядочный офицер, прилетел в Хабаровск накануне указанной в предписании даты, дабы в девять ноль-ноль следующего дня трезвым и чисто выбритым предстать пред светлы очи высокого дальневосточного начальства. К моему великому удивлению, в указанный в предписании день и час в штабе нас собралось всего четырнадцать человек. И были мы, как это выяснилось в дальнейшем, простыми и недалёкими лохами. Поскольку остальные тридцать девять выпускников, оказывается, в отделе кадров округа уже побывали и получили распределение в полки. Хитрецы приезжали в штаб и за неделю, и за две до указанного в предписании срока. Некоторые, наиболее искушённые в тонкостях армейской службы, вообще рванули в Хабаровск на другой день после выпуска. Всё это проделывалось лишь для того, чтобы выбрать себе наиболее престижное, максимально «вкусное» место службы. К моменту нашего появления в отделе кадров вакантными оставались лишь два места в Смирных и двенадцать мест в Орловке.
К слову сказать, со всеми «хитрожёлтыми», как это часто бывает, жизнь в дальнейшем распорядилась по-своему.
В середине 80-х началось печально известное «истребление» истребительных полков, ставшее как бы пробным камнем, испытательным полигоном для последовавшего вскоре глобального разрушения могучей советской армии.
Да-да, мой пытливый читатель, большое разрушение армии началось именно тогда, в середине 80-х, а не в «ельцинские» 90-е и, уж конечно, не в «путинские» двухтысячные. Ельцин разрушал страну. Всю. Целиком. До какой-то там отдельно взятой армии ему вообще не было дела. А нынешние правители армию, наоборот, строят. Но строят они её, к сожалению, исходя из своих, совершенно дилетантских, представлений о том, что такое армия и для чего она, собственно, нужна. Поэтому всё это очень сильно напоминает работу кружка юных пионеров-радиолюбителей, нашедших на свалке останки выброшенного за ненадобностью суперкомпьютера и собирающих из них, нет, даже не калькулятор, а просто необычный пазл, мозаику из большого числа красивых, блестящих, но совершенно бесполезных в своей красивости деталей.
Так вот, о печальных 80-х. Первым тогда под удар попал Сахалин. Затем пострадало Приморье. Потом очередь дошла и до Хабаровска. Полки сокращались, лётчики мотались по стране в поисках места службы, переходили в другие виды авиации, вытеснялись на нелётные должности; рушились семьи, ломались судьбы; и только Орловка, далёкая непрестижная Орловка продолжала спокойно и целенаправленно «переводить керосин в шум». Мы – молодые лейтенанты – активно летали, последовательно продвигаясь по программе, получали допуски по новым видам лётной подготовки, сдавали на «класс» и время от времени получали грустные весточки об очередном нашем однокашнике, попавшем под свирепый удар разыгравшегося в стране «перестроечного шторма».
Существует одно древнекитайское изречение, которое приписывают Конфуцию: «Сиди спокойно на берегу реки – и мимо проплывёт труп твоего врага». Поневоле мы оказались в роли подобных созерцателей. Единственным отличием нашего положения было то, что «мимо плыли» «трупы» не врагов, а наших однокашников и друзей. Никакого злорадства по этому поводу, мы, конечно, не испытывали, прекрасно понимая, что лотерея есть лотерея – кто-то выигрывает, а кто-то проигрывает – и в любой момент на месте проигравших можем оказаться и мы. Правда, в отличие от наших однокашников, которые всё-таки вытащили свои «лотерейные билеты» сами, мы свои «билеты» не вытаскивали, нам они достались, как это говорится – по остаточному принципу.
Может быть, как раз потому, что дальше ехать было уже некуда, в Орловке сложился замечательный коллектив, послуживший для нас, молодых пилотов, отличной жизненной школой. Здесь мы получили надёжную прививку от карьеризма, деляжничества, служебного хамства, подхалимажа, увидели наглядные примеры бескорыстия, взаимовыручки, настоящего войскового товарищества.
Попадали, конечно, время от времени в Орловку и дураки, и откровенные хамы, и любители делать карьеру на костях других, но очень быстро такие «ребята» обламывались, «приводились к общему знаменателю», и в дальнейшем или, исправившись, вливались в общий коллектив, или, в крайне тяжёлых случаях, существовали отдельно, как бы в параллельном пространстве, стараясь не высовываться и особо «не отсвечивать».
«Разбалованные» хорошим коллективом и добропорядочными межчеловеческими отношениями, попадая в другие места службы, орловцы зачастую сталкивались с непониманием, а иногда и с неприкрытой враждебностью со стороны начальства, а порой и сослуживцев. Не всем по душе открытость, честность и способность говорить правду в лицо. Тем более в армии. Большинство орловцев, конечно, быстро адаптировались к новым реалиям, загоняли своё орловское эго поглубже вовнутрь, как говорится – «отращивали панцирь», но попадались и такие, кто оказывался неспособен на «камуфлирование» и, не прижившись на новом месте службы, возвращался назад в Орловку. Таких называли «возвращенцами». Их было немного, но они были, и одно их существование говорило о неординарности и своеобразной привлекательности этого непрестижного и, казалось бы, совсем непривлекательного места службы. «Возвращенцы» эти мне всегда напоминали средневековых крепостных крестьян, бежавших с плодородных, но, увы, несвободных земель, из помещичьей кабалы, на суровые рисковые окраинные рубежи – в Запорожскую Сечь, на Урал – в поисках казацкой вольницы и лучшей доли.
Не могу не вспомнить в этой связи командира звена Борю Петрова. Он возвращался в Орловку дважды. Первый раз, прослужив в гарнизоне десять лет, он в конце 80-х уехал по замене куда-то на Украину, кажется в Лиманское. Но вскоре вернулся, не сойдясь характерами с командиром тамошнего полка. Второй раз Боря заменился в 91-м году уже в Западную группу войск, в Германию. Служба в Германии в 90-х годах была особенной, ведь военнослужащие получали там не просто валюту, не социалистические восточногерманские марки, на которые и купить-то особо было нечего, а получали они там с 1 июля 1990 года марки полновесные – «эфэргэшные», и отоварить их можно было – будь здоров! – западным товаром, который после падения «Берлинской стены» валом хлынул в восточногерманские магазины. Поэтому в Германию тогда стремились все – от зелёного лейтенанта до убелённого сединами генерала; и грызня в полках за каждую должность, за каждую штатную клетку была – мама не горюй! Чистый серпентарий! Тут уж клювом не щёлкай! Не дай бог что не так – сожрут моментом и не подавятся. И на место твоё немедленно кого-нибудь пришлют. Мест мало, а желающих, поди, много! Стоит ли после этого удивляться, что Боря не продержался в Германии и трёх месяцев, в очередной раз вернувшись к своим орловским пенатам.
Вообще, Боря был в орловском гарнизоне личностью известной. Мало того, что он был в Орловке старожилом, он ещё отличался и своими уникальными личностными качествами.
Во-первых, он был страстным – и умелым! – охотником. Дичь в окрестностях Орловки, наверняка, знала Борю в лицо. Он регулярно добывал для своей семьи зайцев, лис, косуль, кабанов, не говоря уже о разнообразной пернатой дичи, а поголовье енотов, заполонивших в своё время все здешние леса, он за несколько лет практически в одиночку вывел почти «под корень». Впрочем, Боря ещё появится в этом своём охотничьем качестве на страницах нашего повествования.
Во-вторых, Боря славился в гарнизоне как неподражаемый рассказчик. Его короткие байки, яркие образы и словесные обороты передавались из уст в уста и ходили среди личного состава в виде анекдотов. Чтобы не быть голословным, приведу два образчика, две реконструкции неподражаемого Бориного словотворчества, запавшие мне в память:
«...В отпуске с шугином на Волгу ездили, – (Боря к тому же слегка картавил, что придавало его речи дополнительный колорит). – На г΄ыбалку. Г΄ыбы наловили – полный багажник! Но самое главное сома добыли. На донку. Здоговенный, сволочь!.. – Боря пытается показать руками, но в "кунге" тесно – не размахнёшься. – Во! Глаз, как фугажка!..»
Или вот ещё:
«...Из г΄естогана выхожу, а ко мне мент: "Вы пьяны – пгойдёмте!.." Это я-то пьян?! Ах ты, загаза! Ну, я г΄азмахнулся как следует и ему – пгомеж глаз! Он куда-то улетел, а пуговицы от кителя ещё секунд пять на месте висели. Потом осыпались...»
Рассказ об орловском населении будет неполным, если не упомянуть о жителях окружающих деревень, о том, так сказать, «человеческом фоне», на котором существовали орловцы. Но, говоря о местных жителях, об «аборигенах», нельзя не коснуться истории возникновения этого «фона», то есть истории заселения окрестностей Орловки да и всего Дальнего Востока в целом.
Дальний Восток – территория в составе Российской империи относительно молодая. Её оформление в нынешних границах в общих чертах было закончено только к середине XIX века.
Сейчас в это трудно поверить, но на 1861 год на всём Дальнем Востоке проживало порядка трёх тысяч россиян. Три тысячи человек на территории, превышающей двадцать Италий или десять нынешних Украин. Представьте, что в каждой области Украины проживает всего-навсего 10-15 человек. Представили? Я – нет. Воображалки не хватает.
«Подождите! – воскликнет наш дотошный читатель. – А как же местные жители?! Как же все эти якуты, чукчи, эвенки, нанайцы, коряки и прочие?! А китайцы с корейцами?!..» Да! Да, мой читатель, были. Были и чукчи с коряками. И китайцы с корейцами. Но аборигенов в те времена вообще никто не считал. По приблизительным же прикидкам учёных было их всех вместе в ту пору на весь Дальний Восток не более ста тысяч. То есть можете ещё поставить в центре каждой области нашей воображаемой Украины по одному стоквартирному дому. Ну что, дотошный читатель, полегчало? Мне – нет. Особенно если учесть, что большинство из этих домов (в соответствии с кочевыми склонностями аборигенов) ещё и активно перебегает с места на место.
В год отмены крепостного права в России стартовала и первая правительственная программа заселения Дальнего Востока. Всем желающим переселиться по месту приезда безвозмездно предоставлялось по 100 десятин казённой земли. Кроме того, переселенцы освобождались от рекрутского набора и подушной подати. Но переселиться на дальневосточные земли имели право только крепкие крестьяне, имевшие в наличии не менее 600 рублей денег – сумма по тем временам огромная. (Для справки: корова в те времена стоила 8 рублей, дом-пятистенок – 100, годовой оклад уездного судьи равнялся 300 рублям).
Вторую волну заселения в начале XXвека организовал Пётр Аркадьевич Столыпин. Здесь тоже упор делался на крестьян, способных к самостоятельному – «своекоштному» – переезду и освоению предоставляемых правительством земель.
Совсем иначе подошло к освоению восточных земель советское правительство. Оно сделало ставку на безземельную бедноту, батраков и люмпенов. В 30-40-е годы на Дальний Восток переселяли целыми колхозами. Бывали случаи, когда на новые земли привозили сначала ссыльных кулаков, а следом за ними приезжал в полном составе и колхоз, ради создания которого эти самые кулаки и были раскулачены. Встреча была тёплой.
Четвёртая и последняя попытка заселения дальневосточных земель была предпринята в 70-80-е годы. Я отчётливо помню рекламные листовки, висевшие чуть ли не на каждом столбе в белорусских и украинских городах, и предлагавшие всем желающим переселиться на плодородные берега Амура. Добровольцам предоставлялся дом, корова, необходимый сельхозинвентарь и 10 000(!) рублей подъёмных (напомню, примерно столько стоил в ту пору престижный автомобиль «Волга»).
Не знаю, как насчёт первых двух волн переселенцев, но потомков третьей и представителей четвёртой волны я непосредственно на месте застал. У одной такой семьи в деревне Верное, что находилась в двух километрах от Орловки, я покупал молоко. То есть корова у них ещё была. Дом у них тоже был – прекрасный рубленый пятистенок: крепкий, светлый и просторный. Вот только из мебели в этом доме присутствовало: куча тряпья в углу в одной комнате – там спали; и газета «Правда», расстеленная на полу в другой комнате, – там ели. Следует отметить, что на всю деревню Верное, а в ней насчитывалось порядка пяти десятков таких же крепких красивых домов, кроме этой коровы, были ещё всего лишь две. Три коровы на пятьдесят домов. Остальные давно были «аборигенами» либо проданы, либо съедены. Надо ли говорить, что давно были проедены, а точнее пропиты, и десять тысяч подъёмных рублей.
Образ жизни «аборигенов» был весьма незамысловат и организован местным руководством до гениальности просто и рационально. В день получки всё трудоспособное население местного совхоза собиралось в центральной усадьбе – в посёлке Сосновка, что в шести километрах от Орловки, – возле поселковой конторы и начинало терпеливо ждать. Где-то ближе к полудню в посёлок въезжала инкассаторская машина с получкой. К конторе моментально выстраивалась извилистая очередь. Вслед за инкассаторской машиной в Сосновку въезжал грузовичок, доверху загруженный спиртным – водкой и какой-нибудь супердешёвой «плодово-выгодной» бормотухой. Получившие зарплату аграрии прямым ходом устремлялись к сельпо, возле которого уже торопливо разгружался упомянутый грузовик. Инкассаторская машина, передав в контору деньги, никуда не уезжала, а оставалась терпеливо ждать. После того как, получив в конторе деньги, совхозники в том же количестве оставляли их в сельпо, инкассаторы снимали в магазине кассу, паковали деньги обратно в те же самые брезентовые сумки и с чувством выполненного долга покидали Сосновку. Следом пылил порожний грузовичок. Неделю совхоз гулял. Найти в эти дни в хозяйстве хоть одного трезвого человека было занятием абсолютно бесперспективным. Работы не производились, урожай не убирался, оставшиеся в живых немногочисленные коровы стояли по сараям надоенными. Через неделю заканчивалось спиртное и «аборигены», потирая опухшие рожи, потихонечку выползали на работу. Следующие три недели жизнь в совхозе понемножечку теплилась: кто-то что-то делал, чего-то пахал, кого-то доил. Сельпо отпускало продукты под запись, до получки. А через три недели цикл повторялся.
Говоря о населении Дальнего Востока, нельзя, конечно, не упомянуть ещё о двух категориях местных граждан: это – зэки и военнослужащие. Служивый люд, по сути, был первым, кто пришёл на дальневосточные земли. Ну а, как водится, вслед за крепостями в новых диких краях неизбежно появились и остроги. Всё шло своим чередом: служивые служили, острожники сидели; причём бывало порой – и в истории нашей страны это не такая уж большая редкость – что через какой-то промежуток времени они менялись друг с другом местами. Особенно многочисленными эти две категории граждан стали, безусловно, в советское время, в 30-50-е годы, когда, с одной стороны, спешно укреплялась обороноспособность дальневосточных рубежей Советского Союза, а с другой, – руками зэков поднималась дальневосточная промышленность.
В мою бытность на Дальнем Востоке распространённой шуткой по этому поводу было утверждение, что местное население состоит на 30 % из бывших и нынешних военных, на 30 % из бывших и нынешних зэков, а остальные – это члены их семей. Мне думается, что доля шутки в этой шутке экспоненциально приближалась к нулю. Впрочем, это, в основном, касалось городского населения.
Вот, пожалуй, и всё, что можно сказать о дальневосточном населении вообще и о жителях Орловки в частности.