– Ты что-то сказал?
– А? – я недоуменно повернул голову на звук, звон ее голоса, мой любимый колокольчик, моя Пусечка... Уже такая взрослая, непривычно и внезапно превратившаяся из мелкой смешной непоседы-хохотушки в серьезную обстоятельную третьеклассницу.
– Ну, ты чего?
– Солнышко, я не понимаю, ты хмуришься, тебе не идет...
– Не меняй тему разговора!
Ну откуда вдруг появились эти суровые строгие нотки? Вернее, когда? Я как-то пропустил, что-то проскочило сквозь, мимо, важное. Как в старом часовом механизме, когда вдруг срывается пружина, и какой-то кусок времени... Да, видимо, времени... Оно проскакивает, прокручивается прямо в пальцах. Оно же у тебя в руках, это время, но ты не властен над ним...
А тут... Она повзрослела. Вдруг. Та самая пружина неудержимо совершила свой мгновенный оборот на много тысяч градусов.
– Так я вроде бы ничего и не говорил, – ощущая приступ чувства беспричинной вины, пробормотал я.
– Да? Но ведь это уже в четвертый раз!
– В четвертый раз что?
– Ты ничего не говоришь!
Да, это симптом. Я стал разговаривать сам с собой. После начала этой чертовой войны такое происходит постоянно, помимо моей воли, я пытаюсь скрывать это от окружающих, терзаюсь, мне душно и тесно в этих четырех стенах.
– Воно тобi потрiбно? – я перехожу на украинский. Пытаюсь отшутиться, улыбаюсь. Сейчас это явно для того, чтобы как-то сбить, вытолкнуть плотную, висящую в воздухе неловкость.
Я же отец, авторитет, глава семьи, а тут... Неуверенность и слабость. И страх. Животный ужас, боязнь возможных кошмарных событий, варианты которых так любезно и регулярно подсовывает мне мой мозг. И в этих жутких снах наяву постоянно фигурирует она, моя любимая дочурка, мое счастье...
Нет, это все не беспочвенно. Это все слишком реально, чтобы заподозрить у себя психиатрию, бесконечно реально...
Переход на украинский всегда был чем-то вспомогательным, он помогал подобрать приемлемое слово, расширял диапазон имеющихся эмоций. Иногда даже не было возможности подобрать наиболее подходящий вариант на русском. Так бывает.
Мой дядька знает четыре языка, и периодически вставляет итальянские или немецкие слова. Рассказывает, что получается само собой. При этом щелкает пальцами правой руки, как бы давая понять, что это - наиболее подходящий для данной фразы вариант.
Но тут – другое.
Теперь, когда пришло осознание того, что они сделали со страной и народом, каждый мой подобный выплеск сопровождается чувством внутреннего неприятия. Я не могу легко и беззаботно использовать мову, на которой вещают эти люди. И каждая такая, вырвавшаяся помимо моей воли фраза, вызывает глубинный протест. Конечно, это глупо.
– Папка, ну ты чего?
Ну вот уже вплотную, и запах ее волос, мой запах, и глаза влажные, почти слезы... Мои слезы...
– Пусик, у папочки был тяжелый день, он сейчас попьет чего-нибудь горяченького и все будет нормально
– Не говори со мной, как с маленькой!
Скорей бы Ленка пришла с работы, заболтала, отвлекла. Она умеет... У нее и меня получается отвлечь от всего этого. Я соскучился. Сейчас час за день. Это я так себе нарисовал. Значит, мы уже неделю не виделись... Долго...
Она наотрез отказалась уезжать. Больная лежачая мама.
Тесть долго не мог прийти в себя после инсульта жены. Сейчас худо-бедно справляется. Но без нашей помощи и участия они пропадут.
Насколько было бы легче, если бы я был один... Если бы знал, что все они в безопасности...
– А давай я тебе что-нибудь почитаю, как раньше. Давай? – пытаюсь опять соорудить нечто из рассыпающегося диалога. Ну, нельзя же все время так... Возьми себя в руки, давай!
– С выражением?
– Конечно! Я буду очень стараться. Тащи книжку.
– А басом будешь говорить? Самым-самым страшным своим голосом?
– Постараюсь!
– А давай тогда "Красную шапочку"? Вдвоем, в ролях. Ты будешь волком.
– А где живет твоя бабушка? Признавайся! Так?
– Ух ты! У тебя сегодня классно получается!
Я стараюсь не показывать своего внутреннего состояния. Жестикулирую, улыбаюсь. Это помогает. Когда-то это было легко, естественно, само собой. Сейчас даётся через пульсирующее напряжение мышц и бесконечное желание сохранить ту прежнюю картинку. Я вкладываю в уста волка, этого негативного персонажа, всю ту отрицательную энергетику, которую я не могу себе позволить в обычной жизни.
Когда-то, в четырнадцатом году, я разрывался между семьёй, женой, только что родившейся дочкой и чудовищными событиями, происходящими в стране.
Эмоции зашкаливали. Вместе с друзьями отчаянно ходили на площадь с резонной надеждой что-либо изменить.
Они уделяли этому гораздо больше времени чем я, так как не были связаны подобными семейными проблемами.
Тогда я даже ощущал чувство вины перед ними. Мы совершали немыслимые по сегодняшним меркам действия, выходя с российским триколором на улицы.
Они попали не телевидение. Какой-то странный хмырь с микрофоном задавал весьма специфические вопросы.
Я в этот день отсутствовал, и это меня спасло.
Толстый добряк Серёга уже третий год сидит в тюрьме. Тихий и набожный Вовка сейчас под следствием. Лёха пропал давно, лет семь назад, когда органы начали активную чистку.
Он никогда не умел молчать. Мы вместе учились, и ещё в школе он постоянно попадал в разные переплёты, дрался, отстаивая иногда одному ему известные принципы справедливости.
Когда его забрали, одно время просачивалась скудная информация о том, что его очень сильно бьют. Потом он передавал привет, просил не волноваться, говорил, что все нормально и его скоро выпустят.
После — тишина.
С другими знакомыми, бывшими на противоположной стороне, мы сталкивались тогда на улицах. В то время заканчивалось все только словесными перепалками.
Подавляющее большинство из них потом перестало участвовать в политической жизни, потому что знали, что все уже хорошо.
У них и правда было все отлично: уверенность в завтрашнем дне, семья, работа.
Эти ребята радовались происходящему, долгожданному приходу великой демократии.
Сейчас многих из них уже нет в живых, а многие просто свалили, оставив все это гнить и разваливаться.
История знакомая, ведь патриотом, как известно, можно и удобно быть на расстоянии.
Рассказывали, что пропали многие, те кто не хотел молчать. Мы мечтали как-то организоваться, что-то сделать, но без помощи извне все это было нереально.
Потом мы просто ждали.
– Манюня, ты спишь?
– Не-а, я ожидаю, когда ты из задумавшегося кролика превратишься в болтливого ёжика!
Я сижу в четырёх стенах, потому что у меня уже на руках повестка. Прописан я у родителей, а квартира у нас съёмная. Поэтому, существует какой-то иллюзорный шанс отсидеться.
На улицах шастает невероятное количество молодых мужчин. Совершенно беззаботных гражданских. Я не понимаю как это возможно. Говорят, что за определённую сумму можно получить любой документ, подтверждающий твоё право не идти на передовую.
Но количество этих ребят обескураживает.
Товарищи тоже сидят по домам, а жены работают. Настало такое невероятное, странное, неправильное время, когда женщины обеспечивают мужчин. Платят копейки, но достаточно, чтобы не умереть с голоду.
Самое смешное, что периодически что-то подкидывают родители-пенсионеры. Им регулярно выплачивают пенсию. Вероятно, иначе будет очень нехорошая картинка, а создание впечатления – основное, что эта власть умеет делать.
– Папа, а когда русские придут?
– Так, доча, я тебя сколько раз просил не касаться этой темы? Ты меня слышишь? Посмотри на меня! Нет, в глаза! Повторяй за мной: «Я обещаю об этом никогда никому не говорить!»
– О чем не говорить?
– Так, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. И не криви мордочку...
– Да знаю, но я же дома...
– Даже дома!
Какой я дурак, ну, зачем было вести при ребёнке эти разговоры? А с другой стороны, – во что бы ее превратили?
Нас все время, долгие годы подталкивали к принятию страшных решений. Уничтожали памятники, стирали память о подвиге народа...
Фотография прадеда на стене.
Молодой, подтянутый, веселый, с нашим фирменным семейным прищуром. В военной гимнастерке, и с орденом Красной Звезды.
Прости меня, дед, я не справился...
Прости за то, что мы не смогли сохранить Великую страну, не сумели сберечь то, что вы завоевали. Что допустили проращивание семян, пустивших теперь глубокие корни, и произведших на свет плоды.
Но память дедов мы не предали.
Я знаю, моя дочь вырастет в новом мире.
Работайте, братья!