Стукач или все по уставу?
Сразу после присяги нас распределили по батареям и перевели в новые казармы. Они действительно были совсем недавно выстроены и даже еще попахивали свежей краской. Здесь мне предстоит пробыть два года. Два года!.. Уф, уже ради этого стоило присмотреться к новому «дому».
Казармы, где разместились три зенитно-ракетные батареи и взвод боевого управления, представляла собой вытянутое параллелепипедом длинное одноэтажное здание. В его центре вход под небольшой крышей, ведущий к тумбочке дневального, а от нее налево и направо – коридоры, упирающиеся в собственно казармы с двухъярусными койками. За казармами – входы в туалеты.
Все просто, и в этой простоте что-то ободряющее. Кстати, ободряющее еще и было в том, что, поскольку формировались новые дивизионы, старослужащих было среди нас сравнительно мало. В нашей батарее, к примеру, среди сорока человек – человек десять. Да и в других – похоже.
Так что была надежда как-то «справиться с дедами». Это такие разговоры велись между нами еще в карантине. Впрочем, еще до всех разборок с дедами грянула разборка со мной и замполитом дивизиона майором Лузнецовым, тем самым, кто убеждал меня переходить в политотдел.
Да, интересненькое дельце вышло…
Сначала меня избрали секретарем комсомольского батареи. Это было первое комсомольское собрание недавно созданной батареи, почти все солдаты которой были комсомольцами. Его вел майор Лузнецов и, собственно, по его предложению меня и выбрали комсоргом.
После собрания Лузнецов меня позвал в канцелярию, где какое-то время учил, как надо вести комсомольские документы, заполнять протоколы собраний, собирать взносы… Когда я с этим худо-бедно разобрался, Лузнецов с какой-то хитрованской улыбочкой обошел меня, сидящего за столом сзади, и вышел сияющему светом зимнего солнца окну.
- Ну что, Битюков, подошло время посвятить тебя в самое главное… Ты знаешь, что такое главное?
Я вопросительно поднял голову и уставился в его темные, практически черные глаза, и задумался. Он еще чуть потянул время, как бы специально вытягивая паузу.
- Главное – это крепить воинскую дисциплину и бороться с неуставными отношениями. (Он еще чуть подождал.) Но ты понимаешь, что здесь простыми методами не обойтись. Слишком многое тут запущено и требует особых методов…. Нужно держать постоянную связь между верхами и низами. Нужен, так сказать, постоянный информационный обмен. Ты теперь будешь его обеспечивать.
В этот момент он отвернулся к окну, и его черные волосы сзади заискрились от заливаемых сбоку солнечных лучей. Я только-только с нехорошим чувством стал смутно соображать, что от меня требуется. А Лузнецов ковал железо, пока оно было горячо:
- В общем, Битюгов, сам понимаешь, мы должны быть всегда в курсе всего, что происходит в батарее. Не только днем, но и ночью. Ты должен быть нашими глазами и ушами. Теперь тебе и комсомольская совесть велит это делать. Конечно, и ответственность большая, но тут уж ничего не поделаешь… Взялся за гуж, как говорится. Так-то.
Он еще помолчал, опять на какое-то время отвернувшись к окну. Потом снова навис надо мною.
- Смотри, ты знаешь, где меня можно всегда найти. В конце недели будем с тобой собираться и беседовать и ты меня проинформируешь о всех тревожных моментах. Если вдруг будет что-то срочное – подойдешь и так… Ну, что смотришь – понял все? Иди.
Я так и не проронивши ни слова, вышел из канцелярии словно оглушенный. Вслед за этим и чувство тяжести в душе стало нарастать. «Так, понятно, я стал стукачом. Вот оно что?.. Что же делать? Что делать?..» - стало стучаться в мозгу, требуя разрешения.
И практически сразу я понял, что так «это дело» оставлять ни в коем случае нельзя. Надо подойти и отказаться. Иначе… Иначе… А что, правда, иначе? Можно просто не говорить ничего. Но что это будет?.. Как я буду это объяснять? Просто тупо говорить: все хорошо… Гм?.. Лузнецова не проведешь. Надо отказаться.
И надо же – как все совпало. Избрание комсоргом и предложение о стукачестве. Я, было, стал окрыляться, вот заработаю по комсомольской линии, буду сплачивать народ, делать общую жизнь дружнее и интереснее… А на поверку – стукач. Нет, это несовместимо. Грязь… От этой грязи надо очиститься, прежде чем приступать к работе. Надо отказаться. Надо обязательно отказаться!..
Но отказаться сразу не получилось. Лузнецов на пару дней куда-то пропал. А у меня еще и растертая нога загноилась так, что пришлось идти в санчасть. «Санчило» (солдат из старослужащих) вскрыл гной и дал освобождение на три дня, правда, тут же припахал, заставив мыть полы в санчасти.
И медицинское освобождение для меня ничего не значило. Начальник штаба дивизиона капитан Шеркасов (тот, который хвастался машиной, на которой можно «завалить бабу») припахал с печатанием так, что я света белого не видел. Два дня, не разгибаясь, сидел я над печатной машинкой, с трудом преодолевая отвращение и злость по отношению к этому «начальнику» и непроизвольно делая все больше ошибок. Он, в конце концов, это заметил и сказал:
- Что-то, Битюков, ты стал плохо относиться к печатному делу.
- Да… Да…- подтвердил я, не зная, что еще добавить к этому признанию.
- Тогда готовь себе замену.
Я едва не закричал от радости. И тут же стал тренировать эту «замену» - грузинского паренька из нашего призыва – Горгуашвили Гию. Тому явно была не по душе вся эта солдатская жизнь, и он искал, где пристроиться. Впрочем, с ним пришлось повозиться. Ибо он недостаточно уверенно знал русский язык, в котором то и дело делал ошибки. В разгар этой возни в канцелярии, наконец, появился и майор Лузнецов.
Он сам меня вызвал на разговор, когда мы остались одни.
- Что-то, Битюгов, ты стал задумчивым – а? Или мне это кажется… Что не так?
- Товарищ майор, извините, но я отказываюсь от… (Я какое-то время не мог подобрать формулировку.) От того, что вы мне предлагали… Я не будут подходить к вам и докладывать…
- Ты обязан мне это делать! – тут же обрубил он меня. – Ты мне должен все докладывать как старшему по званию…
Я на секунду опешил... В самом деле – что тут возразить?
- Да, я буду… В смысле – по уставу, я буду, как солдат командиру… Но не тайно… Не… В общем, не хочу я быть стукачом.
Странно, как только я выговорил это слово, и мне стало легче, и майор словно бы смягчился. Он даже, как мне показалось, какое-то время боролся, чтобы скрыть улыбку.
- Эх, молодо-зелено. Все хочется по уставу, все как в книжках. А жизнь ведь она – не по книжкам идет, - а, Битюков? Или ты до сих пор не знал этого? Это в книжках и фильмах – все у нас хорошо и становится, все лучше, а на самом деле-то все наоборот… Молодежь наша, она ведь не лучше, а только хуже делается. У нас сейчас армия поражена как опухолью неуставными отношениями, и с этим практически невозможно бороться. Солдата сейчас мало гоняют, и вот лезет в башку ему всякая дурь – как самому ничего не делать, а заставить другого. И это не только в армии – и на гражданке так. Все больше иждивенцев и дармоедов. Только в армии все это грязнее и нагляднее. И как с этим бороться? А один из методов – это, чтобы в каждой роте и батарее иметь свои глаза и уши, чтобы можно было вовремя реагировать…
- Но в идеале не должно быть так, - решился, наконец, и я вставить словечко.
Лузнецов снова усмехнулся:
- Ты, Битюков, откуда к нам свалился? Где ты видел эти идеалы – а? Посмотри вокруг – тут не идеалы, тут жизнь, а она такая – неидеальная и даже грязная. Где все порою происходит, как говорится, через ж…. Посмотри, разве можно так проводить политзанятия, как они у нас проходят. Солдаты сидят в проходе – и засыпают в духоте, потому что ленинская комната еще не готова. Разве можно было заселять в еще не готовую казарму – а?.. Где они – твои идеалы?.. Я получаю свои триста рублей – и мне не хватает. Элементарно – на жизнь не хватает. А мои знакомые карачаевцы на одной капусте за сезон имеют по 10 тысяч. Летом выращивают, а зимой продают – и живут себе безбедно. Как так можно? А мне приходится долбиться день-деньской с тупыми солдатами… А – где идеалы? Даже в партии – в ее уставе написано одно, а в жизни совсем другое. Ленин одно видел, а жизнь сейчас совсем другая… Обидно! Обидно, что дураки живут безбедно, а кому-то приходится пахать, не разгибаясь… Трубят о повышении жизненного уровня. А он на самом деле совсем не растет, более того – падает… До революции, скажу я тебе, люди жили очень неплохо. Кто был не дурак и работал – тот и получал соответственно. Но нет - понесло на революцию. А все ради каких-то идеалов!.. И что? Сейчас имеем, что имеем. Зато как мы восхваляли наших деятелей. Сталин, Хрущев – чуть не боги были… Да и сейчас… Разве должно быть так – а, Битюков? А ты мне со своими идеалами.
Меня вообще-то сильно поразили его слова о расхождении слова и дела именно в партии. Как-то странно было все это слышать от замполита, по идее обязанного, как мне казалось, все недостатки затушевывать или выставлять их, во всяком случае, в более выгодном свете. Но мы с ним как бы поменялись местами, и я стал доказывать, и местами даже с жаром, что все недостатки – временное явление, что все идет в принципе хорошо и нужно только наращивать обороты в борьбе за строительство коммунизма…
При упоминании о коммунизме глаза Лузнецова, этого не просто коммуниста, но коммуниста, заведующего политической и воспитательной работой во всем дивизионе, как-то особенно презрительно и едко сощурились.
- Что, Битюков, ты действительно веришь, что коммунизм когда-то наступит?
- Да, верю. Твердо верю!..
И я действительно не лгал, и тем более дико было слышать от Лузнецова последующие слова:
- Я тебе так скажу: коммунизм – это красивая сказка. Сказка про белого бычка. Раньше народ другими сказками убаюкивали – сказками о райской жизни, но народ в них перестал верить, тогда придумали другую сказку – сказку о коммунизме. Это опять те же самые идеалы, которые никогда не будут достигнуты.
- Нет, коммунизм наступит!
Я сказал это так уверенно, что, видимо, навело Лузнецова на мысль, что нужно потихоньку сворачивать опасный для него разговор.
- Эх, Битюков, увидеться бы с тобой лет через двадцать. Посмотрели бы, что бы ты сказал тогда.
Он снова помолчал. Потом снова стал жестким и непроницаемым.
- Ну так что, Битюков, как договорились, будешь меня по субботам информировать о том, что происходит в батарее…
- Нет, товарищ майор, я не согласен.
- Значит, хочешь, чтобы все было только по уставу.
- Да.
- Хорошо, Битюков, посмотрим. Посмотрим, как ты продержишься на уставах. Да – только на уставах (тут он снова нехорошо усмехнулся). Ладно – иди.
Я вышел из канцелярии измочаленным, но облегченным и с чувством выполненного долга. Как целая гора отвалилась с моих плеч. Потом пошел на перевязку ноги, где меня снова припахали мыть полы. Мыл и думал – вот тебе реальная жизнь, а не идеалы. Я не должен здесь мыть полы, а мою. Это реальная дедовщина, а не оторванная от жизни болтовня о высоком. И все-таки душу не покидало чувство освобождения.
(продолжение следует... здесь)
начало - здесь