В дверь постучали. Не позвонили, а именно постучали — вкрадчиво так, осторожно. Скрипидаров без спешки поднялся из уютного кресла, поправил перед зеркалом новый халат и пошел открывать.
За дверью, как и полагал Скрипидаров, переминался с ноги на ногу Вадик Зельдман. В руках юноша держал черный непрозрачный пакет.
— Ага, Вадим, — воскликнул Скрипидаров, радушно пожимая костистые пальцы гостя и с радостным удивлением поглядывая на пакет. — Давай, Вадим, проходи!
— Дошли до меня вести, о многоуважаемый Валентин Сергеич, — прошептал Зельдман, умудряясь глядеть на Скрипидарова снизу вверх, притом что оба они были одного роста. — Скажите, это правда?
Скрипидаров сделал значительное лицо и задрал нос к потолку.
— А я с поздравлениями и дарами!
И Зельдман, продолжая хихикать, проскользнул мимо Скрипидарова в прихожую. Он был худ и восторжен. Юноше шел пятый десяток, но Зельдман кормился преимущественно духовною пищей и потому совсем не старел.
Пожилой юноша прибился к Скрипидарову пару лет назад на каком-то литературном мероприятии, которое стерлось из памяти, и с тех пор всегда был поблизости — не так близко, чтобы мешать, и не так далеко, чтобы о нем можно было надолго забыть. Зельдман бы не слишком умен (во всяком случае, не умнее Скрипидарова) но и вовсе не глуп. Он имел приятные манеры и охотно давал в долг, при этом сам никогда в деньгах не нуждался. Наконец, он был весел, когда веселость была кстати, и умел погрустить, если товарищ пребывал в элегическом настроении. В общем, Вадим Зельдман был отличным товарищем, каждому бы такого.
В пакете у Зельдмана оказались бутылка хорошего коньяка и тугой зеленоватый лимон.
— Ну что, Валентин Сергеич, предлагаю выпить за победу — как говорится, за вашу и нашу...
Зельдман всегда именовал Скрипидарова Валентин Сергеичем, а Скрипидаров на правах старшего товарища звал Зельдмана Вадимом, Вадиком, а то и Вадькой. И Вадька нисколько не возражал против этого, разве что вспыхивал в его темных, немного навыкате глазах, жаркий огонек — как в углях потухшего и безопасного на первый взгляд кострища при резком порыве ветра.
— Вот так, дружище... Дали и мне, понимаешь, на старости лет, — ответил Скрипидаров и с тем умолк. Приятель пытался разговорить лауреата, но не добился в этом успеха. Напротив, чем меньше ароматного напитка оставалось в бутылке, тем сильнее мрачнел Скрипидаров.
— А я, вишь, деньги-то премиальные на руки еще не получил, а уже раскуражился, — воскликнул Скрипидаров вдруг, ненатурально хохотнув. — Кресло себе купил, халат вот этот... Что твой Тургенев теперь!
Зельдман охотно включился в разговор, но писатель, казалось, совсем не слушал гостя. Снова заговорил невпопад:
— Пришло тут мне в голову, знаешь, что литература — она как поезд. Длинный такой поезд, много вагонов. В первых-то матерые классики едут, разместились с комфортом — СВ у них. Затем купейные вагоны, и там тоже классики, но пожиже — всякий Серебряный век: Мережковский, Сологуб... За купейными прицеплены плацкартные вагоны, там мятые простыни свисают с полок и пахнет носками. Сорокин спит, похрапывая, у него оголился бледный живот. Пелевин в очках сидит в углу с отрешенным видом. Лимонов тоже здесь... Хотя у Лимоноав, может быть, билет в купе, но он непременно будет из протеста в плацкарте ехать. А то и в общем вагоне, где вообще всякая шушера... А я...
Скрипидаров запнулся.
— Я вроде как и не собирался никуда ехать. Стоял себе на перроне, слушал, как репродуктор кричит — он почему-то всегда кричит на вокзалах, будто ругается... Ну вот, стоял себе, никого не трогал. На поезда смотрел, может. А потом этот самый поезд тронулся, и я зачем-то побежал за ним. Долго бежал, даже дышать стало тяжело. Багаж выронил, но всё-таки догнал последний вагон. Вцепился в поручни, влез кое-как. И вот иду по проходу, а места все заняты. Зачем я здесь, куда еду — не знаю. Да и права-то ехать в этом поезде у меня нет. Понимаешь? Ни билета нет, ни документов...
— Э-э, вы серьезно, Валентин Сергеич? — улыбнулся Зельдман растерянно.
— По-хорошему надо бы отказаться мне от этой проклятой премии, Вадим. По-честному если! — тяжело, внятно сказал Скрипидаров. И сам будто бы испугался своих решительных слов, вытянулся скорбным лицом.
— Глупости, Валентин Сергеич! И вообще, зачем? Что это даст? Или вы наказать себя хотите?
Скрипидаров так посмотрел на собеседника, что тот немедленно умолк, подскочил с места и, сбивчиво извиняясь, попятился в прихожую. Скрипидаров остался сидеть в своем огромном новом кресле, уперев неподвижный взгляд в пространство.
---
Валентин Скрипидаров давно уже спал, когда вдруг зазвенел, забился в припадке звонок в прихожей. Писатель спустил голые ноги с постели, не решаясь встать и подойти к двери. Сердце трепыхалось испуганным воробышком. Но звонок не унимался.
Тогда Скрипидаров судорожно вздохнул и поплелся на ватных ногах в прихожую. Осторожно, бочком, заглянул в дверной глазок...
Опять этот Зельдман!
— Вадим, твою мать! — рыкнул Скрипидаров, распахнув дверь, но осекся: глаза приятеля горели каким-то странным огнем, а по худому горбоносому лицу блуждала безумная улыбка.
— Это вам, Валентин Сергеич! — Зельдман, осклабившись, протянул Скрипидарову круглый предмет.
— Что это? — удивился заспанный лауреат. — Фуражка? Эка... Спасибо, дружище...
— Вы наденьте, пожалуйста, — попросил Зельдман проникновенно.
Скрипидаров надел фуражку. Форменный головной убор был влажным на ощупь — видимо, снаружи шел дождь.
— Вы в том поезде не пассажир, Валентин Сергеич, — прошептал Вадим Зельдман, восторженно глядя на писателя снизу вверх (хотя оба они были одного роста). — Вы проводник! А то и машинист! И никто, никто вас из него теперь не высадит... Никто и никогда!
==========
Картинки нарисовала нейросеть. Еще рассказы:
