А. Н. Бенуа
Никогда ещё Рерих не появлялся с такой полнотой, как нынче на выставке «Салона». Многие годы он ничего не выставлял или выставлял незначительные вещи, «припасая удар» на удобный момент. И вот, найдя, что обстоятельства сложились благоприятным образом, что ему дана возможность развернуться, он вынес на свет всё, что у него накопилось.
Эффект получился значительный, и даже настолько, что многим кажется, что будто весь корабль «Салона» накренился на один бок, будто выставка Рериха – настоящее событие дня, а остальное служит ей только оправой и дополнением.
Рерих – любопытная фигура. Уже в том одном, что художник с такой железной волей «умеет навязать» публике своё миросозерцание, чувствуется подлинная (если и не для всех симпатичная) художественная натура. Рерих слишком любит своё искусство, и ему бы хотелось всех им покорить. Упрямо, настойчиво навязывает он обществу свои мечты и идеалы. С какой-то «простой бесцеремонностью» садится он на первые места и «раскладывает свои товары». Недоверчиво дичится он своих товарищей и совершенно безразличен к чужому творчеству. Для торжества своего искусства он неумолимо и осторожно, а когда нужно, то и решительно, работает над своим успехом, то прячась, уединяясь и «одеваясь в безобидную скромность», то вдруг сразу «захватывая значительные территории». Нынешние две выставки его: в Салоне и Царском селе такие именно «барсовы скачки», такие умелые и верные победы.
Для меня лично выставка Рериха в Салоне очень интересна. Я уже давно мучился тем, что не находил настоящего подхода к этому художнику. Меня тревожило то, что так много мне в нём и близко, и дорого, но так много, в то же время, чуждо и прямо неприятно. На протяжении многих лет я то и дело принимался верить в его искусство, «допускать его до своей души», то вдруг отшатывался, оскорблённый резкими диссонансами. Нынешняя выставка, суммируя все предыдущие впечатления и, что ещё важнее, венчая их несколькими отличными произведениями, вывели меня из этих колебаний, и теперь – Рерих для меня ясен.
Я окончательно понял, что в нём есть действительно драгоценного, сильного, подлинного, и в то же время, я выяснил себе и оборотную сторону его творчества. Противоречия в художественной личности Рериха не сгладились, но определились и углубились окончательно. В то же время недостатки, тени, как-то резче обозначили достоинства и светлые черты. Отныне я уже не буду стараться примирять путавшие меня несообразности, а буду считаться с тем, что приобрело для меня фактическое значение: искусство Рериха двулико, оно двоится, и это несмотря на одинаковость его приёмов выражения.
И вот сразу мне хочется сказать: главная область Рериха чрезвычайно драгоценна и дорога мне лично, как бы это ни показалось странно для тех, кто видит во мне лишь поклонника всякой изощрённой культурности, «века барокко и рококо», «обожателя современного парижского асфальта». Как к золотому веку, как к потерянному раю, манят и меня глубины доисторических эпох, царственная девственность природы, простой , дикий, но сколь жизненный и красивый быт наших предков-номадов, то безвозвратное утреннее здоровье человечества, рядом с которым даже фидиева Эллада может казаться расслабленной и переслащённой.
Кому знакомо молитвенное отношение к суровым скалам, к душистому ковылю, к дрёме и говору леса, к упрямому набегу волн и к таинственному походу солнца, те поймут то, что я считаю истинной сферой Рериха. Из седой древности доносятся до нас какие-то забытые, полупонятные заветы, и о том же твердит всё то, что ещё не отравлено современной пошлостью, всё, что незапятнанно в природе.
Я помню, как в Карнаке, в Бретани, я провёл удивительные по глубине и сладости переживаний часы, сидя на траве священного поля и глядя на нескончаемые ряды сенгиров, точно ковыляющих в мрачной литургии по мягко вздымающейся равнине. Мне до боли тогда захотелось, чтобы к этим мёртвым камням присоединились и люди, такие же, как я, но мощные, свежие, умеющие ещё внимать всему тайному шептанию святой природы.
Я ждал, что вот-вот покажутся из-за дальних обломков воины и охотники, друиды и жертвы, женщины и девушки в просторных рубахах, с золотыми гривнами и каменными ожерельями на загорелых шеях. И так хотелось, чтобы эти наши отцы и матери поведали, каким богам они молились, какие откровения вывели их из тьмы веков, почему ушли от них страшные и милые боги, чем прогневили их, как это сделалось возможным, чтобы вырубили священные рощи; запачкали и изуродовали всю священную землю, забыли люди о чём-то самом дорогом.
И вот в Рерихе не только живёт эта мечта о первобытных временах, эта дума о заветах старины, но ностальгия его по этому утраченному детству и простору, по порванным связям с матерью-природой пропитывает насквозь его творчество. Ею он пленён до того, что уже ничто другое не способно по-настоящему утешить его. Рерих весь ушёл в седую древность, он весь там, он, в лучших своих вещах, весь отдался задаче воскресить её, заразить других тем, что для него сделалось какой-то религией.
Эта пленённость первобытностью сказывается во всём. Иной раз (и за последнее время всё чаще и чаще) пробует он продвинуться ближе: он принимается изучать Византию, Псков, Новгород. Но и тогда он не высвобождается от своего наваждения. В этих эпохах он не ценит того, что в них есть завоевательного, передового и утончённого, а хочет открыть в архитектурных линиях, в очертаниях и красках фресок, следы более древней суровости, следы той здоровой простоты и детской непосредственности, которые пленяют его в обожаемых им эпохах камня и бронзы.
Одна из кульминационных точек его творчества – выставленная им в «Салоне» картина «Бой на море». Третьяковская галерея заслуживает полной похвалы за её приобретение. Иные ставят в упрёк этой картине, что она слишком «скандивеет», что она напоминает иллюстрации Веренскиольда и Эдельфельдта, эпические композиции Галлена. Однако этот упрёк принадлежит к тем недоразумениям, которыми изобилует наша художественная критика.
Сходство картины со скандинавами действительно неоспоримо, но оно вовсе не указывает на какое-то заимствование, а получилось вследствие того, что и сам Рерих такой же варяг, такой же балтиец, как и родственные ему по духу шведские, норвежские и финские художники. И ему наше древнее легендарное море подсказало те же сказки, что и им, а то, что эта картина есть подлинная поэтичная страница, а не какое-то пастиччио, доказывает уже та «сила жути», которая исходит из неё и окутывает внимание.
Если не знать этой картины (или равных ей по достоинствам "Священное место", "Городок", "Строят ладьи) , то нельзя и знать всей настоящей меры дарования Рериха. В других его вещах можно и «не верить» ему, картина же «Бой» убеждает и покоряет. Она показывает силу горения художника, его темперамент; в ней, несмотря на известную грубость приёмов, прельщает и редкое совершенство исполнения, большая выдержанность техники, её уверенная простота.
С пошло-модернистской точки зрения, эта картина менее «передовита», нежели другие произведения Рериха, вообще внимательно следящего за всеми завоеваниями в области красок и техники на Западе. В ней совсем нет ухищрений и трюков. Но именно её бесхитростность заставляет больше верить в её подлинность. Всё в ней: и размещение масс, и тона, и самая манера письма удивительно «найдены». В ней нет слабых мест и провалов, нарушающих цельность впечатления.
Эта картина-поэма, посвящённая Балтике. Зловещая медно-жёлтая и кроваво-багряная заря догорает. В насыщенном влагой воздухе ползут куда-то тяжёлые глыбы облаков, и такие же неуклюжие глыбы шхер торчат силуэтом из синевы моря. Именно ощущение полярности, того, что вот за этой чертой вод начинается какой-то леденящий ужас, холодный пожар Валгаллы, придаёт картине острую правду и пленительную загадочность.
Но характернее всего то, как Рерих передаёт самый эпизод, выбранный им сюжетом для своей картины. Он трактует его чисто «аксессуарно». Самый бой превратился у него в какой-то узор. На первом плане столпились среди бурления волн суда варягов с красными парусами и расписанными боками. И кажется, точно дерутся не люди или, вернее, не те тени людей, не плоские деревянные куклы, которые посажены на этих барках, но самые эти корабли – чудовищные деревянные рыбы. Неинтересно, кто одолеет, одолеет ли кто, погибнет ли часть этих игрушечных воинов. Волнение охватывает зрителя независимо от сочувствия к людским переживаниям; оно вызывается чем-то другим, чем-то маняще-роковым, что выражено в самой обстановке, безотносительно к страданиям и восторгам действующих лиц.
И вот «обстановка», то, что в старину называли историческим пейзажем, представляется мне настоящей, единственно настоящей областью Рериха. В ней оно мне дорого, в ней оно являет совершенную подлинность. Знай он меру своих сил, не завлекай его честолюбивое желание тягаться с величайшими созданиями человеческого гения, ищи он в том направлении, которое ясно намечалось ему издавна его фантазией, Рерих был бы цельным и прекрасным мастером. Но именно двоение и начинается в том, что ему этой области мало и что он, подобно огромному большинству современных художников, меры своих сил не знает, а, поощряемый кружком ревностных поклонников, идёт всё на новые и новые приступы, хочет сорвать и самые звёзды с недоступного для него неба.
Замечательно, что стоит ему только уделить значительное место человеческой фигуре, как очарование рушится, как вдруг из-за лица поэта и художника выглядывает то, что есть в искусстве самое несносное: лицо любителя.
Картины «Бой», «Священное место» и «Город строят» не потому исключения в его творении, что краски в них красивее и сюжеты более поэтичны, но потому именно, что они не содержат неудачных кусков, промахов и прелесть их не нарушается вторжением слабого любительского элемента. В них Рерих творил свободно, распоряжался одними доступными ему средствами. Не то в его «фигурных» картинах. Стоит у него фигурам вырасти, выйти на первый план и принять определённый образ, как очарование нарушено.
Я первый упрекаю и Академию и музей Александра III за то, что они не купили большой религиозной декорации Рериха: «Сокровище ангелов». Несмотря на свои недостатки, она более достойна поступить в национальное хранилище, нежели подавляющее большинство того, что там красуется. Красота и звучность её тона, удачная близость её к непринуждённым композициям старинной иконописи, переливы красок, напоминающие серебристые колокола или мягкую торжественность хора, сообщают этой картине исключительную прелесть, и в современном отделе музея она, разумеется, играла бы большую облагораживающую роль, несколько подняла бы всё то поругание искусства, какое раздаётся сотен этого отдела. Но именно этот шедевр Рериха лучше всего доказывает, что ему, всё же, навеки закрыта дверь к высшему творчеству. И вот, где горе – Рерих не сознаёт этого и думает, что можно туда пробраться контрабандой, что достаточно прикинуться византийцем и мистиком и уже поравняться с гениальными древними ясновидцами.
Ещё раз скажу: место этой красивой декорации в музее. Но всё же, это только декорация, это нечто такое, что можно бы назвать – гениальной бутафорией. Верить вот этому я уже не могу. Когда стоишь в старинных церквах, то веришь в тайную внутреннюю жизнь написанных по сводам и стенам чудес. Кажется, что неподвижность их мнимая, показная или завороженная. Опустеет на ночь храм, и эти сонмы святых и сил небесных задвигаются, станут служить литургии, запоют осанны или завопят анафемы. Да и глядя на них, всё чудится, что они как-то живут, что есть между ними общение, что в плоских их перспективах есть какие-то нескончаемые дали, в которых они реют по особым законам.
Рерих лишь очень талантливо «имитирует» эти настроения, но нет у него главного: ни магической силы видения, ни хотя бы того, что было в Иванове – а именно страстной духовной жажды разгадать Тайну, напиться живой воды. Всё религиозное чувство Рериха – чистый эстетизм, а для меня, исключительно эстетичный подход к области религиозных откровений – представляется прямо кощунственным. Красивая декорация Рериха должна бы висеть на радость глазам в музее, но и я бы первый протестовал против помещения её в храме* .
______________________________________________________________
* Спешу, впрочем, оговориться: если уж выбирать, то я бесконечно предпочитаю поверхностные, но декоративно-прекрасные "фрески" Рериха всему тому богохульству, которое так нагло располагается на стенах упадочных наших церквей. В имитациях Рериха есть всё же отражение настоящего искусства, а в том, чем приянято "украшать" огромное большинство храмов, видно только отражение корысти ремесленников, да глупого чванства "благодетелей".
__________________________________________________________________
Но не только Рерих слабеет, когда подходит к горним сферам искусства; сто-ит ему уйти от того, что дано ему Богом изображать в совершенстве, как искусство его теряет прелесть. А уходит он от себя каждый раз, как человеческий образ приобретает в его произведении доминирующее положение. И я это нахожу не потому, чтобы мне не нравился «тип» Рериха, своеобразность его отношения к человеку, или хотя бы то, что люди Рериха марионеточны.
Будь у Рериха эта своеобразность, создай Рерих тип человека или хотя бы тип марионетки, я бы уже считался с этим, а при нашем эклектизме, вероятно, и оценил бы это. Но именно Рерих не обладает этим даром сотворить образ и подобие живого существа (плохи у него и животные), одухотворить его какой бы то ни было жизнью, и даже тогда, когда он сажает своих действующих лиц в чад и по-тёмки «пещного действа», вылезает наружу его немощь: один его намёк на человеческие лики оскорбляет своей безжизненностью и, что хуже всего, какой-то приблизительностью.
Как ужасно, что огромное большинство современных художников не знает меры своих сил и средств, как ужасно, что бестолочь нашего времени создаёт вокруг художников такую атмосферу лжи, головных вздуваний, пёстрых и непродуманных увлечений, что и самому умному среди них трудно устоять перед соблазном, трудно разгадать себя, ещё труднее идти той стезёй, которая намечается в душе его.
Уже погубили свои таланты такие сильные и хорошие мастера, как Гагарин, Ге, Виктор Васнецов, Нестеров, Рябушкин. Отчасти был спутан Врубель, отчасти и Мусатов. Рерих, я опасаюсь, не сумеет вовремя «обмежеваться», понять, в чём именно он хозяин, в чём именно ему дано создать вечное и прекрасное, а поддастся искусу славы, возродителя церковной живописи, вовлечётся в дебри дилетантских имитаций, и останутся похороненными в его душе те образы, которые ему действительно нужно было выяснить, в которых он сказал бы подлинное слово.
Сергей Маковский картинно рассказывает о детстве Рериха, о том, как одинокий мальчик бродил по лесам поместья своего отца и, коллекционируя минералы, роясь в курганах, напал на те видения седой древности, которые определили его художественное творчество. И вот именно характерно, что Рерих, несмотря на своё директорство, несмотря на свои связи и заботы об успехе, остался тем же одиноким, нелюдимым человеком, которому нашёптывают что-то живое только те же камушки, те же леса, те же курганы.
Пусть поэтому он и не вводит в своё искусство того, чего он не знает, того, во что он никогда не всматривается, того, что он никогда не изучал, - человека и всего того, к чему человек возносит свои помыслы. Очень важны и нужны в наше переутомлённое, напыщенное, лживое время его мечты о первобытной свежести, о богопочитании тайн природы. Но, желая видеть его искусство цельным, действительно прекрасным, я позволяю себе дать ему совет не раздваиваться, не возноситься в недоступные сферы, а помнить, что первая забота каждого художника – есть познание самого себя, вникание в своё призвание и что нет ничего опаснее для него, как легкомысленный переход через определённые границы, как честолюбивый дилетантизм.
Цит. по: Речь. 1909. 28 января/ 10 февраля. № 27. С. 2. http://rerich9.sitecity.ru/ltext_0204010156.phtml?p_ident=ltext_0204010156.p_2804124859