ОДНОЛЮБ
Жест рукой - мягкий и царственный. Рука полная, смуглая, с аккуратными лепестками-ноготочками, розовыми, как у здорового ребенка.
-Толяшечка, сигареты.
-Мурик, ты их забыла в пансионате. Принести?
Темные ресницы томно опускаются, Марина Родригона кивает.
Каменистый пляж лежит в низине, и к пансионату надо идти по горе. Слепящее полуденное солнце обливает берег и скалы нестерпимым жаром, море ослепительно искрится, кажется, что зной пронизывает насквозь. Марина Родриговна поворачивается на бок и смотрит, как ее муж бодрым шагом ответственного человека поднимается по крутой тропинке, неподалеку от которой пасется стайка грязно-белых коз. Жухлая трава, заросли васильков, мятые банки из под пепси-колы.
Она надвигает на брови яркую, как крылья тропической бабочки, широкополую панаму и ложится на спину, подставляя солнцу не юное, но по-прежнему прекрасное, щедро вылепленное природой тело. Загорелая матъ-земля, исполненная сил, мощи и совершенства, женщина с картины Ренуара, Рубенса, а быть может, Кустодиева, если бы ему вздумалось вдруг очароваться брюнетками. Царица. Владычица. И пусть сколько угодно болтают, что она помыкает Толяшечкой: "муж-мальчик, муж-слуга"... Тоже мне, знатоки русской литературы! А если ему нравится ежеминутно быть нужным ей? А если в этом - его счастье? Что, черт возьми, за манера, лезть в чужую душу? Он - однолюб. Это редкость. Но ведь она сама его выбирала почти четверть века назад. Вот и они пусть себе такого найдут, сплетницы-газетницы.
Марина улыбается самой себе под своей разлапистой матерчатой шляпой. Она не умеет долго сердиться. Она из рода победительниц, и ей ли пристало обращать внимание на ироничные взгляды. В их семье всегда был девиз: пусть завидуют, а не жалеют! Пусть завидуют. Она не боится, у нее такое биополе - пушками не прошибешь.
А может быть, это и не биополе вовсе, а жизненная закалка. С папой Родриго за сорок лет жизни станешь как кремень. У папы натура страстная, испанская, не терпящая пререканий. А Марина - в папу. Папу когда-то подростком из Испании во время войны привезли без правой ноги и без пальцев на левой руке. Он в Мадриде под бомбежку попал. Потом Россия, детдом... И ничего, выдюжил. Маринину маму обаял и всю жизнь в кулаке держит. И если б только ее! Он в педагогическом - самый грозный заведующий -- все перед кафедрой иностранных языков просто трепещут. Его только Марина не боится, хотя она, конечно, дочь уважительная, и девочек своих так воспитала: дедушкино слово - основа всего... А каково Толяшечке в таком-то семействе?
Толяшечка, Толяшечка... Крепенький, маленький белобрысенъкий как гриб боровичок. Такой русский-рязанский-калужский, веснушечки бледные по широкому лицу, -шея мощная, ноги кавалеристские, с кривизной. А что, Марина долговязых не любит... Ей не нравится, когда у мужчины голова под потолком болтается того же размера, как электролампочка. Студентов таких нынче много: тело длинное, головеночка махонькая, и Ничего в ней нет, кроме мата... А Толяшечка человек положительный, воспитанный, никогда дурного слова не скажет, смотрит всегда внимательно, даже настороженно: может, что Мурику родному нужно или детям... Он всегда на страже, всегда в карауле. И не хмырь он какой-нибудь, а, между прочим, электронщик высокого класса. Зарплата маленькая? А у кого она теперь большая? Нас же всех окунули...
Зря мама возражала когда-то: "Мариночка, солнце мое, он же простой как... как... как табуретка... Как сапог кирзовый. Он же, кроме электроники своей ничегошенъки не знает! Ни мур-мур... Ты о чем с ним разговаривать будешь? Разговаривать же надо!"
А Марина "хи-хи-хи" да "ха-ха-ха", хватит того, что я сама сложная, а разговаривать в нашей семье есть кому - можно по-русски, а можно - по-испански... Папа как заговорит, его не остановишь! Что ж мы будем делать, если еще и Толяшечка разговорится? Не суетись, мама, он меня фортран -и бейсику выучит, будем как ЭВМки друг с дружкой болтать!
Нет, не права была мама, не права. Она потом сама убедилась. Как Толяшечка котлеты жарит, а шашлыки какие на шампуре готовит! Будто он не из Рязани, а с Кавказа. А ремонт в доме, а уборка, а все покупки кто на себе таскает? А девочек, дочечек, двух Мариночек в миниатюре - Аню и Саню кто как орел защищает и опекает? Они у него на руках скорее засыпали, чем у Марины. От Марины всегда энергия потоком, жар, страсть, тут не уснешь...
Но самое главное, кто мог бы так поладить с папой Родриго? Он же как самум, как торнадо! Только Толяшечку ветрами не сдуешь, слабо. Он стоит себе как маленькая скала и почтительно, серьезно ждет, когда буря минуem. Ну не будет же ветер дуть вечно, ну когда-нибудь же прекратится! Толяшечка все выдержит, все перенесет, потому что ему нельзя потерять Марину: он однолюб.
Он ее полюбил сразу. Вот увидел и полюбил. Есть такое высокопарное выражение "как громом пораженный", он так и стоял - как громом пораженный. Он таких женщин прежде не видел: с черными горячими южными глазами, с густой иссиня-черной гривой тяжелых волос, с улыбкой широкой и смелой. Далекое испанское солнце в плечах и руках, в тяжеловатой царственной поступи. Он пропал, он погиб в одночасье и навсегда. Он уже тогда, вспыхнувшим сердцем, понял, что над ней не будет властно время, что время -это пустяки, сон и иллюзия, что есть только ОНА -дивная, несравненная, и что все достоинства других - ничто перед ее чудными милыми недостатками.
Это было на каком-то студенческом вечере, зимой, и Марина никогда не забудет, как, собираясь впервые проводить ее, он опустился в наполненном народом вестибюле на одно колено и... Нет, он не объяснился ей в любви, он стал застегивать ей сапоги, осторожно затягивать змейку, потому что голенища чуть - чуть не сходились на ее полных ногах. У него были легкие, теплые, заботливые руки, и потом он все делал так: молча, старательно, словно выполняя важное ответственное задание. Он всегда все доводит до конца и не бросает на полпути, чего бы это ни стоило.
Он терпеливый, ее Толяшечка. А она, какая она? Разве она плохая жена? Она же тоже его любит и жалеет, и заботится. Как умеет. Она редко бывает стервой. Ну, случается, конечно, не святая же в конце концов... Вот чего боится Толяшечка, так это больших праздников. Большие праздники для него - как нож острый. На большие праздники - много хлопот, Мурик все крутится, готовит, она покушать любит. Если гуся жарит - то огромного чтобы в духовку едва влезал, пироги печет - сразу по шесть штук, если салатов - то десять, если торт - четырехэтажный. Гости должны, быть сыты. У гостей не должно быть волчьего блеска в глазах, когда они выходят из-за стола. Дым коромыслом. Но не этого боится Толяшечка. Он готов хоть весь рынок домой принести, лишь бы Мурочка была довольна. А боится он того зыбкого момента, когда после пятой рюмки сливово-черные глаза жены затягиваются поволокой и в них появляется хмурый чертик, жестокий той наивной и упрямой жестокостью, которая бывает у некоторых маленьких, душевно не воспитанных детей.
-Вы что думаете, - затягивает Мурик знакомую песню и подмигивает гостям, - вы думаете у меня муж: паинъка, да? Тихий такой, да? Семейный... Образец для всех мужей... А фигушки! Это он с виду тихий. А на самом деле
гуляет, напропалую. Не верите? Ой, внешность обманчива... Что такое, милый?
-Мурочка, пожалуйста, перестань. Не пей больше.
Он бледнеет и сидит как на иголках. А вдруг они поверят? Вдруг они подумают, что он - тайный развратник? Ну, не все же знают Муриковы особенности, вон та пара сегодня у нас впервые... Боже мой, ей не надо больше пить.
Но Марина Родриговна - дочь своего отца, разве можно остановить ее запретами? Она только пуще разгорается, и лицо у нее становится, как у кошки, которая поймала мышь и играет с нею, то придушивая, то отпуская.
- О, вы не поверите, он у меня конспиратор... Настоящий Дон Жуан. Ну, знаете, тайные пороки, гашиш на ночь, молоденькие девочки... Он молоденьких любит, сопливых таких нимфеточек... Ну признайся, Толяшенъка, ты после Набокова только тринадцатилетних приглашаешь, четырнадцать - уже старуха... Домой приводит. Да, да... Мне надо сочувствовать... Прихожу, а тут...
Толяшечка идет красными пятнами. Он готов провалиться через все восемь этажей, сгинуть без следа. Она смотрит на него с тихой веселой ненавистью и думает: ну почему ты такой скучный? Ну, зачем ты такой правильный? Почему у тебя всегда дважды два -четыре? Ну, разозлись. Ну, дай мне в морду. Вот сейчас, здесь, при гостях. Или заори. Или засмейся. Или измени мне наконец. Вон сколько баб возле тебя вьется в твоем вычислительном центре... Измени, потом покайся... Отмочи что-нибудь... Не можешь... Не смеешь... Однолюб чертовый...
Он умирает от стыда, но молчит. У него страшное лицо. Губы поджаты, а все веснушки как бы расплылись. Он глубоко дышит. Надо терпеть. Что делать -- он не может без нее жить. Он любит детей. И вообще, дурь пройдет, а Мурик останется, и будет так же обнимать его своими горячими руками, и рассказывать какие-то свои бесконечные сказки и истории, и готовить вкусные обеды, и хохотать так заразительно, что рядом с ней невозможно не быть счастливым.
Она покачивается задумчиво и полупьяно и, отхлебывая из изящной рюмки, мысленно спрашивает себя: она-то почему ему не изменила? Ни разу... Так и жизнь пройдет, и она, такая яркая, красивая, умная тропическая птица не достанется никому, кроме него... Она пропадает, пропадает зазря в правильных от -сих до сих отмеренных объятиях, она слушает морали, она скована по рукам и ногам. А если вырваться? Если раз - и квас! Ну, тогда -пропадай моя телега... Ведь ее не удержать, все пойдет прахом, все совместные годы... Жалко. Да и к кому идти, к кому бросаться?
Ее мысли путаются и перескакивает.
Какой директор в гимназии, где она преподает испанский! Какой красавец! Высокий, статный, галантный. А говорун... Учитель литературы. С ним, пожалуйста, и про Маркеса, и про Достоевского, и про постмодернизм... Толяшечка знает, что такое постмодернизм? Директор - шатен, волосы и у него вьются... Ему на прошлой неделе было тридцать пять... Ему Марина нравилась, да нравилась, он говорил: "Вы удивительная женщина", но эта нахалка математичка... Что хорошего в том, что у нее ноги как циркуль? Она же глупая... Глупая раскрашенная кукла. "В чертах у Ольги жизни нет..." Что интересного в этих проститутках? Почему они всегда в чести? И вот она его любовница, а я, а я...
Марина Родриговна поднимает голову. "Вы знаете, - говорит она, - у нашего директора любовница - такая дрянь..." Толяшечка сжимает под столом сплетенные пальцы. Начинается вторая серия откровений.
* * *
Сейчас нет гулянок. Сейчас лето, и они отдыхают. Море, солнце, раскаленный пляж. Марина Родриговна смотрит на чаек. Какие они большие и хлопотливые... Каждая ищет что-то, парит над водой, высматривает. А вон те все время вдвоем. Наверное, муж и жена. Интересно, у чаек бывает любовь? Так, чтобы надолго? Дома надо в энциклопедии посмотреть, только там скорее всего про это не сказано. Эта чайка - я, а вон та - Толяшечка... Вьется, вьется рядышком, всех крыльями отгоняет... Не троньте мою остроклювую, не троньте мою белопузую... Ох, как курить хочется... Куда же мой муж подевался? Да вот он идет, бедненький, даже шорты промокли от пота. Что делать? Пансионат на горе...
Она поднимается на локтях, медленно закуривает, склонившись над его крепкими ладонями, сохраняющими для нее огонь утлой спички. Он ласково смотрит сверху вниз на ее склоненную голову в смешной панаме, на загорелые плечи и черные завитки на висках. Сколько он вытерпел от нее? Сколько вытерпит еще? Она - госпожа, она – победительница, она - его глупенькая маленькая девочка, которую он всегда будет беречь - даже от нее самой. Как раб. Как паладин. Как муж. Как покровитель. Как однолюб.
ДОМ У МОРЯ (Женская исповедь)
А знаете, я ведь его действительно любила. Ей-богу, по-настоящему. Мы же с детства были знакомы. Мы совсем рядом жили. У него был папа - известный музыковед, а моя мама -хорошая учительница музыки, и одно время он к нам заниматься ходил, пока они рояль не купили, старый такой, изысканный, дорогущий и похожий на клавесин. Вот на этом рояле он потом и занимался некоторое время.
Он маленьким смешной был, я же старше на три года, я помню. Однажды он заводного медведя в детском магазине стащил. Плюшевого. Очень ему этот медведь нравился, а денег тогда не было, ни на рояль, ни на медведя. Он смотрел-смотрел на него, да и цапнул. И ко мне пришел, грустный-грустный. Я, говорит, лучше назад его отнесу и тихонько на полку положу, потому что все равно не смогу играть как со своим. И отнес. Он всегда чуть-чуть странный был, как бы не от мира сего.
Его бы, наверное, во дворе "колотили, если бы не старший брат. Брат, тот совсем другой, мне ровесник. Здоровенный такой парняга, шумный, он потом приличным музыкантом стал, первая гитара города, хотя и физику не бросил.
А роман у нас поздно начался, совсем поздно. Мы дружили много лет. И учиться он за мной следом пошел: я на исторический, и он - на исторический, потому что интересно, как там оно все исторически складывалось, пока к сегодняшнему дню не прикатило. Я влюбчивая была до ужаса, прямо вспомнить сейчас страшно. А Лёнька от меня записочки моим обожаемым носил. Он всегда скор был на ногу, на месте не сидел, отчего ж старой подружке не помочь? А сам долго не влюблялся, ох долго. Все стихи читал, на рояле тренькал, потому что настоящую музыку ему из-за слабого здоровья запретили: нервная организация слишком тонкая и сердце больное.
Бывало, приду к ним в гости, спрашиваю "Лёня дома?" -А меня его мама встречает: "Заходи, Веточка, дружочек, Лёнечка в библиотеке сидит, курсовую пишет, он же у нас круглый отличник. А ты подожди немножко, чайку вот выпей, я пирог испекла с яблоками, точно такой, как ты любишь".
Ну, сяду, а мама мне жалуется: "Слушай, солнышко, что мне делать с моим младшим любимым сыном Лёней? Мой младший любимый сын Лёня совсем сошел с ума. Во-первых, он совсем синий, потому что все время занимается, и сидит, и сидит, и сидит над книжками! А когда не сидит, то все им помыкают, это ваше партбюро, и деканат, и комитет комсомола! Я ему сто раз говорила: "Леня, объясни этим безумным людям, что у тебя порок сердца! Ты не для того поступал в университет, чтобы там умереть! Илия пойду и сама все объясню!" А он отвечает: "Мама, только не это! Я понимаю, что они тебя запомнят и ты устроишь им зеленую жизнь, потому что ты настоящий атомный мамик (как тебе нравится, детка, такое обращение с матерью!), но лучше уж я сам разберусь". Ладно. Пусть разбирается. Но, Веточка, он не гуляет с девочками! Его отец, в его возрасте, уже сделал мне первого сына, а Ленька завел себе лягушку, бр-р-р, противную, зеленую, держит ее в банке с листьями, зовет Клавой и кормит тараканами. А она, мерзость такая, таракана сожрет, так, что только один ус изо рта торчит, и ждет-таращится, когда ей очередное насекомое дадут. Мне, говорит, такая жена будет нужна, как Клава, -сделала свое дело и - в банку!"
- Ой, - говорю, - Роза Ильинична, этого быть не может,
потому что Лёня совсем не циничный. Он, скорее, даже
романтичный чересчур!
- Ах, - отвечает она, - деточка, кто их, мужчин, разберет!"
Так сижу-беседую, тут старший, Сёмка, вваливается с гирляндой девочек вокруг шеи, с гитарой с трубкой в зубах:
- Сём, чего губа синяя?
- Да, ну ее, эту Зойку! Целуется как медицинская банка. Фиг с ней, пусть она мне доклад к теоретическому семинару напечатает, а я ее целоваться научу. А ты Леньку научи, а то ведь пропадет ни за грош, высохнет интеллигент чертов!"
Зря они так боялись. За Лёнечкой потом народу бегало... Приходит, например, девочка и говорит: "Слушай, Леня, ты, такой тонкий, ранимый, тебе нужна поддержка, смотри, сколько у меня достоинств: я и умная, и красивая, и хозяйственная, отчего бы тебе на мне не жениться?" Ну, Леня тоже не лыком шит. "Знаешь, - говорит,- ты, конечно, очень хороша и все твое при тебе, но если бы я выбирал по достоинствам, я бы женился на рояле". Видите, я и это помню до сих пор...
Ну, а у нас как-то само собой все вышло. Наверное, иначе и быть не могло. На дачу мы поехали к общей подружке. У ее родителей дача была за городом в роще. Зимой поехали, по морозу, потому как Татка сказала, что у нее там винцо припасено домашнее, очень славное, а винца попить возле растопленной печки даже отличникам истфака не грех. Вот мы и потащились, юные, неленивые, сначала на трамвае черт знает куда, потом с Таткой втроем через рощу, где снег чуть не по пояс. И до чего же хорошо там было, на этой маленькой даче! Тишина. Белизна. Коты, вокруг гуляли, оставляли следы лап на снегу. Вареная картошка, винцо, огурчики из погреба. А потом Татка сказала: "Ой, ребята, у меня же коты не кормлены". И ушла. Часа на два. Котов кормить.
Знаете, какое тогда было у Леньки тело? Как струнка. Он тебя любит, а косточки стучат. А глаза... Помните у Вознесенского: "Не мигают, слезятся от света безнадежные карие вишни..." Вот у него тоже были карие вишни и кудрявая - кольцо в кольцо - голова. А губы сладкие, особенно уголок, и в уголке маленькая родинка. И любил он самозабвенно, без оглядки, любил так, как другие молятся своему богу, полностью, до конца уходя в любовь.
В те дни я писала стихи и, помнится, написала:
«Безлюдье зимних дачных мест.
За окнами мороз,
И нежности тяжелый крест
Надолго и всерьез.
По снегу прыгают коты,
Жарою дышит печь,
И опьяненье простоты
С тобою рядом лечь…»
И там было еще дальше и дальше, теперь уже не вспомнить. Потом через много-много времени, когда я спросила его однажды: " Тебе это не надоело со мной?" Он ответил: "Что ты... Это не может надоесть. Это как классическая музыка". Вот, кажется, я нашла слово: он был тогда настоящий. Вы понимаете? Настоящий. Он по-настоящему дружил, по-настоящему желал, по-настоящему занимался историей. Может быть, этим он и был странен?
В тот самый день, когда мы впервые, обнявшись, лежали возле печки под клетчатым Таткиным пледом, он сказал мне, задумчиво улыбаясь:
- Если бы я был богат, я потратил бы все свои деньги на две вещи. Во-первых, я купил бы дом у моря. В Коктебеле. Знаешь, как у Волошина, куда к нему хаживала Марина Ивановна с Эфроном. Пусть бы там было не роскошно, но там была бы библиотека и кабинетный рояль. Я завел бы там кошку и собаку. Маленького котенка и щенка, и они бы выросли вместе и любили друг друга. Как мы с тобой.
— Увы, ты не будешь богат, - сказала я и поцеловала его в плечо, - но я тебя люблю и небогатого.
- А еще, - продолжал он, мечтательно прикрыв глаза, - я всем своим знакомым женщинам подарил бы бриллианты, а тебе - первой! — и он прижал мою ладонь к своей щеке.
Потом тема дома у моря повторялась много раз, и я выучила волошинские строчки:
Дверь отперта. Переступи порог.
Мо дом открыт навстречу всех дорог.
В прохладных кельях беленых известкой
Вздыхает ветр, живет глухой раскат
Волны, взмывающей на берег плоский,
Полынный дух и жесткий треск цикад.
Ему так хотелось тогда повторить за поэтом: "Убог мой кров,, и времена суровы, но полки книг возносятся стеной, здесь по ночам беседуют со мной историки, поэты, богословы..." Хотя бриллианты, бриллианты тоже где-то маячили на горизонте, но ведь для меня - первой...
Это было время шального, молодого, щенячьего счастья. Мы с Ленькой целовались, где только могли. Когда его мама уходила, а Сёмки и так никогда не было дома, мы целовались в их огромной квартире, где все двери хлопали от сквозняков и вечно пахло лекарствами и мышами. Мы целовались в подъезде, темном и тесном, пропахшем -жареной картошкой и кошками, видимо как раз теми, что не ловили мышей, на высоких щербатых ступенях. В лифте моего дома и посреди улицы, шокируя прохожих, на кафедре, когда все вдруг выходили, в магазине, и во дворе - мы целовались везде. Веселое, золотое, счастливое время.
Когда пришла пора оставлять талантливого исследователя Лёню на работу на факультете, все были хором "за" и уперся только заместитель секретаря по идеологии Федя Царьков. Я была тогда уже преподавателем и уж-жжасной комсомольской активисткой и пришла к Феде поговорить по душам.
— Разве вы не знаете, Федор Иванович, - сказала я с комсомольским задором, - что Леонид Зорин - надежда факультета? Ему же сам бог велел заниматься наукой!
—А про пятый пункт ты слышала? - запальчиво по
интересовался Федя, он закончил факультет на два года раньше, и вообще-то мы были с ним на "ты".
—У Маркса тоже был пятый пункт, и это ему не помешало,- решительно возразила я,- а про Иисуса Христа я вообще молчу.
-Вот и молчи, - огрызнулся Федя, - может, ты сама
такая, только скрытая.
- Зато ты - открытый дурак.
После небольшого скандала и походов по инстанциям моего Леню оставили двигать науку и просвещать еще не просвещенное человечество.
— Зря ты все это затеяла, - сказал мне Леня, - это
суета. Пожалуйста, не пытайся повернуть меня ко всей
этой суете.
- Прекрасно,- рассердилась я,- а куда же ты пойдешь, мешки носить? Ты вон какой тощий. И потом не для этого тебя учили. Или ты надумал жить на мамину учительскую зарплату? Ведь папы нет...
«А хоть бы и мешки носить... - он усмехнулся, - понимаешь, суета отвлекает от того мирочувствования, которое есть во мне. Я - как река... Все каждую минуту меняется, движется, и дух - во всем. Все приводит в восторг: и дождь, и ветер... Порой мне кажется - я не обойму всего... Все считают, что я готовый ученый, а я так невежественен, так мало знаю! И потому это чувство - переживание духа в мире - сопровождает страх: не успеть...
Этот страх бывает мучителен, но он лучше, чем покой,
довольство, весь этот фальшивый мелочный мир. Наверное, я - вечный мальчик. Я никогда не стану взрослым. Вот Сёмка, он - уже мужик, такой большой солидный мужчина. А я - нет. Я им никогда не буду. Я и женюсь, наверное, не скоро. И на молоденькой девочке, чтобы можно было ее всему научить. Не сердись, ладно? Мне все время кажется, что я еще должен обнять весь мир, но не могу. Я так чувствую скрытые смыслы за всем, и чувство это не убывает, а все время усиливается как в бинокле, когда наводишь на резкость.
Есть выражение "формальный гений". Я чувствую как гений, но боюсь, что ничего не смогу создать. Если бы я мог!
Наверное, я все же должен был стать пианистом, зря мне запретили играть. Я бы умирал за роялем, и все бы помирали вокруг... А потом однажды я бы помер до конца и был бы счастлив».
Господи, как я все же любила его! Ведь он был ни на кого не похож. Даже когда он говорил, что "женится на девочке", я пропускала это мимо ушей. Да и кто обращает внимание на слова, когда тебя хватают, и целуют и прекрасные вишни глаз так близко, а будущее - так .далеко... Он дарил мне со своей скудной зарплаты художественные альбомы в глянцевых обложках и тоненькие изящные украшения: сережки и кулоны. У него был отменный художественный вкус и почти профессиональное знание искусства.
Он очень быстро получил ученую степень и вскоре уехал в Германию на стажировку, а оттуда вернулся через полтора года уже чужим...
Он уволился с факультета и надолго исчез из моей жизни, исчез совсем с безжалостной решительностью человека, для которого жизнь - это река, которая течет и меняется, и в одну и ту же воду нельзя войти дважды. Я не буду лгать, что не пыталась его удержать. Один раз я пришла к нему и сидела, как раньше, на ковре возле него, и обнимала его колени. Но колени были чужие, чужие были глаза, и руки, и низкий всегда бархатный голос, а душа летала далеко, и я ушла ни с чем. Не солоно хлебавши. И сказала себе, что никогда больше не приду в этот дом, который был для меня прежде почти родным, где проходили праздники и будни, дни работы и дни любви. И даже телефон забуду. Впрочем, забывать не пришлось, номер очень скоро сменился.
Были несколько лет, когда я не вспоминала Лёньку - мою первую и самую глубокую любовь. Я вышла замуж и родила сына, а вокруг рушился привычный мир, рассыпались партия и комсомол, сокращались штаты на работе, возле дома выросли ларьки, торгующие батареями ярких бутылок, арабскими апельсинами и турецкой жвачкой. Общие знакомые рассказали мне, что Лёнькина мама умерла, старший брат Сёма уехал в Америку и работает там в каком-то очень весомом физическом институте, ездит отдыхать на Гавайи, так же громогласен, бородат и по-прежнему играет на гитаре. А Лёня Зорин не уехал, сказали мне, он занялся коммерцией.
-Чем, - спросила я,- потому что мне показалось, что я ослышалась, - коммерцией?
-Ну да, он очень преуспевает. Ты, наверное, видела большую рекламу фирмы "Аргус", она занимается самыми разными вещами: лекарствами, медицинской техникой, обувью, поставками оборудования для других фирм, пепси-колой... У них огромный оборот. А твой Ленчик – владелец и коммерческий директор.
-Боже мой, - сказала я, - Ленчик, монах и аскет по духу - коммерческий директор... Владелец? А капитал откуда?
-Об этом не спрашивают.
Три дня я ходила в шоке. А, на четвертый впервые за много времени мне попался на пути Лёня. Или тот, кто раньше был Лёней, Лёней Зориным, которого я знала и любила.
Это был большой, грузный мужчина с полысевшей головой, по краям которой утлыми кустиками росли раньше такие прекрасные Лёнькины кудри. На широком лице его красовались жесткие, как у моржа, усы и узкая шкиперская бородка. Он был одет в дорогой костюм, претендующий на принадлежность к высшему обществу, правда, засаленный и нечищеный. Могучую шею душил галстук, повязанный под несвежим воротником. Только глаза были Ленькины, только карие вишни смотрели почти так же. Почти.
- Ты прости, - сказал он, улыбаясь, и я увидела, что улыбка тоже осталась прежней, - я работаю как черт. Мне просто некогда ни с кем видеться. Я все время мотаюсь: Берлин - Прага - Варшава - Москва и обратно. Представляешь, туда-сюда, туда-сюда как заведенный. А денег все время мало. Понимаешь, их всегда мало, что с ними ни делай. Только нагрею сколько надо долларов, а они улетучиваются как дым, и нужно снова. И так с утра до вечера. Такое дело - как трясина. Я прихожу домой и падаю спать, иногда просто падаю на пол, на ковер и засыпаю. А потом опять круглые сутки: факсы, поездки. Я уже весь мир объездил.
-Ты молодец, - натужно сказала я, стараясь, чтобы это звучало так, будто мы расстались вчера после вечеринки, - ты же всегда хотел быть богат. А я, знаешь, так доллара и не видела. Вот не видела вообще. На рубли живу. Читаю свою античность, над которой ничто не властно.
-Я хотел быть богат? - он приподнял брови и на лбу легла широкая морщина, - скорее так получилось. Помнишь, как мы любили говорить, исторически сложилось. А может быть, это и вправду в крови. Да, я богат, хотя не очень. Нет, не очень. Есть много людей, куда покруче меня. Я все же интеллигенция, хотя и "новый русский"... Мне тяжело бывает. Тут столько приходится на брюхе ползать в грязи и в крови... Но, знаешь, - он взглянул на меня сверху вниз почти вызывающе, - я рад, что узнал жизнь. То, что я делаю, это реально. Я делаю деньги, и сталкиваюсь со всем, что это сопровождает. А вы живете в вашей античности как.,. Как во сне, что-ли...
— А что твоя жена,- спросила я,- она красива?
— Жена? Девочка и девочка... Юная совсем. Она как ребенок. Ее надо хорошо одевать...
— Клавочка? - язвительно спросила я.
— Нет, птичка. Колибри. – снисходительно усмехнулся он.
— Почему она не чистит тебе костюм?- хотелось мне
злобно спросить, но я промолчала.
— У меня хорошая антикварная библиотека, - он заметно оживился,- и тот старый рояль я сменил на новый, еще более старинный. От него все заезжие музыканты просто писают кипятком. У меня же много театрального люда бывает, ты знаешь, я это всегда любил...
И тут словно злобный бесенок дернул меня за язык: - Слушай, Лёнчик, - сказала я, - ты должно быть меценатствуешь при таких-то деньгах... Одолжи мне пару миллионов. Это ведь сейчас - что грязь. Ты их, наверное, каждый день нагреваешь на каких-нибудь финансовых штуках. А я женщина нищая, античностью же много не заработаешь. У меня книжка в издательстве застряла, деньги нужны. Я тебе с продажи отдам. Ей-богу, до копейки, только, если можно, без процентов, проценты я не потяну.
Его лицо изменилось мгновенно. Только что приветливое, с мягким полупечальным взглядом, оно засохло в неуловимую долю секунды и стянулось в какую-то странную маску, похожую на истукана с острова Пасхи. Это было третье лицо, какое я знала у него: сначала - романтического юноши, потом - преуспевающего бизнесмена и теперь – осторожного и опасливого дельца, учуявшего, что его деньгам грозит опасность. Он еще не заговорил, а я уже знала, что он не даст ни рубля. Какие там бриллианты знакомым дамам! Даже если я буду умирать, он не потратится на лекарство из своего аптечного оборота, потому что какая ему теперь от меня польза? Жизнь течет как река, и ничто не возвращается, напротив, все утрачивает цену. В мире нет духа, а есть лишь золотой телец, он-то и позволяет кое-как жить духу в антикварных библиотеках и кабинетных роялях.
Однако из ситуации надо было выходить.
— Понимаешь, Веточка, - процедил он задумчиво, - к сожалению, это никак невозможно. У меня же все вложено в дело, свободных денег нет. Я же не господин, - он обрадовано улыбнулся удачной находке ,- я - раб.
— Хорошо, раб, - сказала я примирительно, потому что мне вдруг стало жалко его оттого, что он так испугался за свою попочку, - а дом у моря ты себе уже купил?
— Ну что ты, это мне не по карману, - он слегка смутился, - но когда я куплю, то непременно тебя приглашу. Непременно.
Ему все же хотелось быть хорошим.
— Полно врать-то, - сказала я ему, - никого и никуда ты не пригласишь. Да и незачем. Звони, если захочешь, просто, чтоб знать, что жив. Не чужой все же.
— Вряд ли, - вздохнул он облегченно, - Некогда. Завтра лечу в Испанию.
Боже мой, боже мой, что делает с людьми время! Но, может быть, оттого, что я его вправду любила, он и теперь иногда снится мне. Мне снится дом у моря, котенок и маленький щенок, играющие на берегу, и мой друг Лёнька Зорин, молодой и тоненький, с печальными вишнями глаз, глядящими куда-то в лучшие измерения бытия, где не надо "нагревать доллары" и все происходит как-то иначе. Как? Бог весть. Я просыпаюсь в счастливых слезах, потому что мир, который снился мне - настоящий.
Продолжение следует...
- Женские истории. Часть 2
Автор: Елена Аболина
Источник: https://litclubbs.ru/articles/25303-zhenskie-istorii.html
Содержание:
- Женские истории. Часть 2
- Женские истории. Часть 3
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: