82
Хамзей после столь яростного нападения заболел и долго не появлялся среди больных доходяг, проявлявших радость по случаю избиения и болезни татарина. Начальник санчасти Радюк тоже был заметно взволнован. Раз в неделю он всегда делал обход, прохаживаясь между нар с Баумкеттером, осматривая в основном тех, кто уже долгое время лежал в санчасти. Обычно заключенных держали в лазарете не более двух месяцев, потом, как мне рассказал однажды Лева, от них избавлялись очень простым и доступным способом. Хамзей или Баумкеттер — они имели такое обыкновение — совершенно пустым шприцем вводили воздух в вену заключенного...
Лева говорил мне, что достаточно одного кубического сантиметра воздуха, чтобы убить не только больного человека, но и здорового. Про все это разумеется знал и Радюк. Баумкеттера он довольно часто называл товарищ Ганс. Это были действительно товарищи по своим изуверским отношениям к беззащитным заключенным.
Ощущая собственное бессилие я постепенно смирился с условиями жесточайшего произвола, мной руководило лишь одно твердое желание выжить.
Однажды проходя мимо сплошных одноярусных нар, где лежали только тяжелобольные, я заметил знакомое лицо. Этот человек едва лишь шевелил посиневшими губами. Пожелтевшие его щеки сильно ввалились. Глаза были полузакрыты. Я узнал в нем бывшего паровозного машиниста Лушина, с которым познакомился в кузове грузовика дорогой на Индигирку. Глядя на него, я вспомнил как умирал в лагере близ Нижней Туры мой добрый знакомый, простой сельский мужик Махоткин. И как на штрафнике в Нижнем Тагиле скончался артист Малого театра Шатров. Пришли на память слова Лушина, сказанные им на этапе: «Эх, как хочется еще пожить! Интересно посмотреть, что будет дальше в тюремной России».
Просим оказать помощь авторскому каналу. Реквизиты карты Сбербанка: 2202 2005 7189 5752
Рекомендуемое пожертвование за одну публикацию – 10 руб.
От скорбного раздумия меня пробудил заключенный, лежащий рядом с Лушиным. Он угодил под обвал на шахте и ему ампутировали ногу.
— Ты что, друг, на него так долго смотришь, — проговорил он слабым голосом. — Пайку старика я уже примочил и баланду тоже. — Одноногий провел себе по тощему животу рукой.
— И твою скоро примочит кто-нибудь, — ответил обиженно я, всматриваясь в его наглые глаза.
—А твою думаешь, нет? — выразился громче обычного он. — Думаешь, если затесался баландером, так и до конца срока... Всем нам одна дорога.
Я хотел уже уйти, но Лушин вдруг слабо вскрикнул, дернулся всем телом и мгновенно затих. Одноногий повернул к нему голову.
— Прибрался старикашка к месту, да жаль не дотянул до вечера. — И сразу ко мне:
— Молчи, друг. Мы его сейчас притырим под одеяло, хотя бы удалось получить в обед баланду за упокой его души.
Я молча удалился на нары. Неприятные чувства овладели мной в этот день. Невольно вспомнил, сколько раз сам хотел умереть за долгие годы заключения...
На утро после кончины Лушина я, освободившись от работы, решил посмотреть на него в последний раз и вышел из санчасти через дверь, в которую по утрам, а иногда и вечерами выносили мертвых в так называемый «райский барак» — морг. Двери и окна в нем были постоянно открыты настежь. Специальная бригада могильщиков привычно занималась своим делом. Скованные сильным морозом трупы бросали в кузов грузовика совершенно голыми. Раздавались какие-то короткие глухие звуки, от каждого падающего мертвеца.
— Дубари запели свою заупокойную, — подметил кто- то из могильщиков.
— Вот хор был бы чудесный, если б они все сразу исполнили сонату смерти, — добавил другой.
— Они, братцы, поют: «Эх, хорошо было в Стране советской жить!» — улыбнувшись подсказал третий.
— Закрой свою пасть, — запротестовал раздражительно бригадир. — Сам скоро запоешь лучше, чем они.
После этих слов сразу наступила тишина. Только слышались глухие короткие звуки падающих тел тех, кто ушел навсегда в мир иной и остался вечностью на Колыме. Когда бросили на кучу трупов тело Лушина, раздался довольно странный звук, казалось, последний пар вырвался жалобно из паровозного котла через свисток, и мгновенно все затихло.
Нагруженный доверху кузов грузовика внимательно осмотрел шофер, шутливо поговаривая о том, чтобы какой-нибудь «отчаянный» дубарь не свалился по дороге на кладбище. Оно находилось неподалеку в тайге за сопками, где на огромной территории трупы складывали штабелями, как дрова... Рыть могилы в скованной морозом земле не было никакой возможности. Занесенные снегом горы мертвецов каждый день росли и лежали до весны. С наступлением оттепели быстро вспахивали землю бульдозерами и рыли братские могилы.
Я проводил грузовик до лагерных ворот.
Из маленького барака на вахте вышел надзиратель, лениво проверил груз и махнул рукой. Ворота открылись, шофер весело крикнул:
— Двигаем, мужики, последним этапом.
Да, это был в действительности самый последний этап.
Вернувшись в санчасть, я долго от увиденного не мог прийти в себя.
Когда началась работа и я тащил по зоне сани с бочками вместе с Матюшиным, он вдруг спросил меня:
— Ну что, Гришка, проводил своего друга последним этапом?
— Да он мне, собственно, другом не был, — ответил я с неохотой, слегка натягивая веревку саней. — Просто хороший знакомый. Впрочем, интересный был старик. Понимаешь, проехал на паровозе семафор и вышку заработал, потом заменили десятью годами по милости Особого совещания. Лазарь Каганович взялся карать железнодорожников слишком жестоко.
Матюшин обиженно взглянул на меня.
— Моего брата шлепнули ни за что. Работал, бедняга, на железной дороге поездным мастером. В пути следования в его поезде загорелась букса в товарном вагоне. Присудили к расстрелу, как врага народа. Жена и трое несовершеннолетних детей остались без отца. Проклятый жид, какие изуверские законы установил на транспорте! — Матюшин злобно махнул рукой. — Да разве только на железной дороге такие драконовские законы. Они везде в нашей жизни проклятой. Вот я получил два червонца, за то, что попал в плен. Я ведь не один оказался в плену. Всю дивизию окружили фашистские танки. Что могли мы сделать с винтовками без патрон против стального вражеского кольца? В приговоре мне написали: «Изменник родины. Перешел на сторону врага с оружием в руках». А какое там, черт возьми, было у меня оружие. Старая берданка образца тысяча восемьсот восемьдесят третьего года всего с одним патроном в канале ствола. По закону надо было судить всех тех правителей во главе с грузинским злодеем за то, что довели Россию почти до гибели, особенно в годы войны. Только чудом нашему народу удалось победить фашистов. Да разве мы, бывшие солдаты и офицеры, оказавшиеся за колючей проволокой, виноваты, что попали в плен. — Матюшин раздражительно рванул за веревку, поскользнулся на ходу и чуть не упал.
В этот момент оборванный и грязный доходяга выскочил из барака с миской в руках. Он мгновенно подбежал к бочке и зачерпнул полную миску пшенной каши. Обжигаясь еще горячей добычей, он, убегая, начал лихорадочно глотать. Матюшин бросился за ним и, быстро догнав его, схватил за шиворот, вырывая миску из дрожащих рук отчаянного доходяги. Последний с обезумевшим выражением лица пытался сопротивляться, стараясь удержать миску.
— Отпусти, не трогай меня! Терпения моего нет. Подыхаю с голоду! — рыдая, с умилением просил заключенный, жадно облизывая свои измазанные кашей губы.
— Смойся с моих глаз шакалюга проклятый, — кричал Матюшин. — Вас тут в зоне много таких шакалов, что всей бочки на вас не хватит.
Не помня себя, я подбежал к Матюшину, вырвавшему к этому времени из рук доходяги миску.
— Отдай ему, пусть съест эту кашу. Все равно она теперь никуда не годится. Забыл, наверно, что мы сами не так давно были такими?
Продолжение следует.
Сердечно благодарим всех, кто оказывает помощь нашему каналу. Да не оскудеет рука дающего!!!