Шекспировская трагедия о Гамлете — величайшее произведение западной культуры, один из четырех столпов, на которых стоит литература Ренессанса. Сам Гамлет — глубочайший персонаж, один из тех немногих, про кого можно сказать «Се человек», как о Христе, Фаусте и Доне Кихоте. Нет такого времени, такого художественного направления, которое бы не сумело разглядеть в нем новых смыслов. А если вы на это не способны, то зачем вообще лезете в искусство?
В чем заключается главный вопрос, который ставит перед нами пьеса? В чем суть центрального конфликта? Быть или не быть? Полно вам, обойдемся без вышколенных банальностей. Гамлет мечется, пытаясь разрешить гораздо более фундаментальный вопрос.
Что есть реальность?
Важно понимать контекст. «Гамлет» — фактически первая серьезная трагедия Шекспира, после которой он оставляет комедийный жанр, обращаясь к нему редко и по мелочам. Шекспир дожил до постренессанса, встретил тогдашнюю версию мира, в котором не осталось ничего, кроме фейков и постправды.
Судите сами: в до-елизаветинские времена все было нормуль. Космологическая иерархия, политическая иерархия и социальная. Ясно и понятно. Однако космологию наебнули Коперник и Галилей, политику — Макиавелли, а социалку Монтень и Гоббс. И все внезапно стало относительно и непонятно. Прибавьте к этому заговор Эссекса (Роберт Деверё, кстати, был если не покровителем Шекспира, то уж точно важной фигурой на его жизненном пути), и никаких ориентиров, никаких образцов не останется. Подгнило что-то в датском королевстве!
На этом фоне театральный Гамлет пытается понять реальную мотивацию остальных персонажей и докопаться до истины. Кто друг, а кто предатель? Кто лжет, а кто честен? Он же не верит призраку. Там вообще никто никому не верит. В «Гамлете» присутствуют минимум три пласта реальности: мир-театр, реальность-как-она-есть и реальность-какой-она-должна-быть. Последняя, по сути, тождественна с безумием Гамлета.
Гамлет — архетип актера, как такового. Это герой переходной эпохи. Лицедей, мастер вживания в социальные роли, утративший собственное Я. Трагизм в том, что он не может жить ни по-старому, ни по-новому. Слишком много рефлексии и ума, чтобы вслепую следовать традициям, однако Гамлет чересчур обременен долгами старого мира, чтобы вырваться за его пределы. Слишком судьбоносный выбор ему предстоит сделать, чтобы можно было развернуться и сбежать. Будет и Гефсиманский сад, и Голгофа тоже будет.
Гамлет понимает, что все уже пошло по пизде, как у нас 24 февраля. Страна и герои обречены изначально, остается лишь достойно отыграть свою роль. Гамлет не имеет отношения к тому, в каком плачевном состоянии оказалась Дания, но вынужден хлебнуть яду из кубка вместе со всеми в рамках коллективной ответственности:
«Гамлет. Дания — тюрьма.
Розенкранц. Тогда весь мир — тюрьма.
Гамлет. И превосходная: со множеством затворов, темниц и подземелий, причём Дания — одна из худших.
Розенкранц. Мы этого не думаем, принц.
Гамлет. Ну, так для вас это не так; ибо нет ничего ни хорошего, ни плохого; это размышление делает всё таковым; для меня она — тюрьма.
Розенкранц. Ну, так это ваше честолюбие делает её тюрьмою: она слишком тесна для вашего духа.
Гамлет. О боже, я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царём бесконечного пространства, если бы мне не снились дурные сны».
Но что есть сон? Всего лишь тень. Искаженная версия реальности. Тень отца Гамлета. Кто это? Дух неупокоенный, иллюзия, самовнушение принца или дьявол-искуситель?
«Быть честным при том, каков этот мир, — это значит быть человеком, выуженным из десятка тысяч» — заключает Гамлет. Он пытается быть честным, раскусить фасад придворных игр и обмана. «Нет в Дании ни одного злодея, который не был бы негодным плутом» — добавляет он.
Кто его окружает? Люди старой формации, порождения жестокого и темного века. Благонадежный бюргер и дурачок Полоний. Лаэрт, без колебаний поскакавший мстить за отца, как только подвернулись повод и возможность, не понимая, что его использовали. Офелия, которая просто-напросто свихнулась из-за столкновения с реальностью. Убийца Клавдий и изменщица Гертруда. Они пустышки.
«Как и многие другие из этой же стаи, которых, я знаю, обожает наш пустой век, он перенял всего лишь современную погудку и внешние приёмы обхождения; некую пенистую смесь, с помощью которой они выражают самые нелепые и вымученные мысли; а стоит на них дунуть ради опыта — пузырей и нет».
Но хуже всех теплохладные Розенкранц и Гильденстерн, слипшиеся в кусок апатии и конформизма. Они не видят лжи:
«Гамлет. Ребята, как вы живёте оба?
Розенкранц. Как безразличные сыны земли.
Гильденстерн. Уж тем блаженно, что не сверхблаженно;
На колпачке Фортуны мы не шишка.
Гамлет. Но и не подошвы её башмаков?
Розенкранц. Ни то, ни другое, принц.
Гамлет. Так вы живёте около её пояса или в средоточии её милостей?
Гильденстерн. Право же, мы занимаем у неё скромное место.
Гамлет. В укромных частях Фортуны? О, конечно; это особа непотребная. Какие новости?
Розенкранц. Да никаких, принц, кроме разве того, что мир стал честен.
Гамлет. Так, значит, близок судный день; но только ваша новость неверна».
Большинство людей плывут по течению, подобно Гильденкранцу и Розенстерну, не осознавая, что поток несет их к эшафоту. Степень понимания мира у них, примерно, как у фазана или курицы. Гамлет — аномалия. Он не может спрятаться в безразличие, отыгрывая роль послушного и глупого пасынка. Пусть облысеет тот, кто говорит, что Гамлет — меланхоличный, утонувший в сомнениях интеллигент. Где они это увидели?!
Гамлет всегда действует, играет, проводит собственное расследование, убивает Полония за портьерой, в дуэли выгашивает Лаэрта. Он больше похож на нуарного детектива, благо сеттинг располагает. Нельзя ведь просто взять и отмстить. Такая возможность у Гамлета была с самого начала, когда он застал Клавдия в домашней часовенке. Но ведь получится фигня: Клавдий примет мученическую смерть во время молитвы и сразу попадет в рай, а отец Гамлета просто сдох во сне после сытного обеда. Преступника нужно разоблачить. Этому миру, чтобы сойти с рельс в никуда, нужна не месть, а правда.
Что видели пустые глазницы Йорика? Что разглядел ничтожный шут за вуалью смерти? Как взирал он на нас с того берега? В вечности он обрел покой и величавость.
Офелия, невинная и чистая душа. Единственная, кому Гамлет мог бы доверять. Она взглянула на солнечное затмение без очков, и оно ослепило ее. Как пережить, что мир, в который ты верила, как в лучший из возможных, - лишь гнусный балаган? Гамлет изображал безумие, отхлебывая яд истины по ложечке, а Офелия одним махом опрокинула весь кубок, утонув в разлившемся озере слез. Любил ли он ее? Сильнее, чем сорок тысяч братьев. Но что теперь?
«Рыдать? Терзаться? Биться? Голодать?
Напиться уксусу? Съесть крокодила?»
Это опять пошлая и безыскусная игра. Надоело. Ничтожное число людей видят мир, как он есть, и единицы понимают, каким он должен быть. Стоит ли бороться? Если играешь в тупые игры — получаешь тупые призы.
Немудрено, что эту землю наследует норвежский принц Фортинбрас, прибывший на пепелище в последней сцене и обнаруживший штабель трупов. Фортинбрас — антипод Гамлета. Обычный завоеватель, мыслящий в парадигме средних веков. Каждый получает то, чего хочет: Гамлет — страшную правду о неприглядной, сводящей с ума реальности, а Фортинбрас — собственное королевство.
Думаете, Гамлет не понимает, что слишком много рефлексирует? Что он в глубине души трус и пустомеля, как и все вокруг? Разница в том, что себя Гамлет бичует столь же сурово. Он выворачивается наизнанку и понимает, насколько слаб и жалок, чтобы решать проблемы такого онтологического масштаба. Он вообще хотел быть вечным студентом, вагантом, а не это все. Гамлет сам себя распаляет, принуждает, уговаривает нанести удар, но понимает, что тем самым поставит точку в судьбе всего королевства.
«А я,
Тупой и жалкий выродок, слоняюсь
В сонливой лени и ни о себе
Не заикнусь, ни пальцем не ударю
Для короля, чью жизнь и власть смели
Так подло. Что ж, я трус?..
…Как всё кругом меня изобличает
И вялую мою торопит месть!..
…То ли это
Забвенье скотское, иль жалкий навык
Раздумывать чрезмерно об исходе, —
Мысль, где на долю мудрости всегда
Три доли трусости…»
Гамлет устал быть игрушкой в руках дураков, захвативших власть. Его преследуют тени, над ним смеются пустые черепа. В Гамлете слишком много гордости и достоинства. «Честолюбия» — как морщились Розенгильдены. Он отказывается быть заложником слепого рока, рабом средневековых догм. Напоследок, выдергивая чеку из гранаты, чтобы забрать это инцестное шапито с собой в ад, он произносит славную речь:
«На мне вы готовы играть; вам кажется, что мои лады вы знаете; вы хотели бы исторгнуть сердце моей тайны; вы хотели бы испытать от самой низкой моей ноты до самой вершины моего звука; а вот в этом маленьком снаряде — много музыки, отличный голос; однако вы не можете сделать так, чтобы он заговорил. Чёрт возьми, или, по-вашему, на мне легче играть, чем на дудке? Назовите меня каким угодно инструментом, — вы хоть и можете меня терзать, но играть на мне не можете»
Он просек эту реальность, но отказался ее принять. Разве это не прекрасно: столько сил положить на поиски правды, чтобы в итоге ее отвергнуть? К черту такую реальность! Она ореховой скорлупы не стоит! Хуй с ней с Данией, пусть горит! Господь, жги!
Кто искал правду, тот будет смеяться…
