Из рассказа Александра Максимовича Дренякина (имевшего 19-ти лет от роду)
Пройдя всю ночь, рано утром, верстах в 25 не доходя Варшавы, у корчмы, мы (здесь лейб-гвардии Измайловский полк) сделали привал у небольшой помещичьей усадьбы с решетчатой на дорогу оградой. Все было тихо. Вдруг, видим, отчаянно несется к корчме на измученной кляче еврей, в ермолке, бледен как смерть, крича: - Ай, ай! вшисцы поляцы побиты, Варшава взèнта!
Курьер этот оказался хозяином корчмы, где мы остановились. С появлением его выбежала жена его замарашка, с целой оравой детишек, грязных, в пуху. Было не более шести часов утра, а еврей оплакивал уже Варшаву. Я смеялся, но и призадумался, вспомнив о брате (?) в полку. Ненадолго однако ж!
На склоне своего двора, прямо с постели, без шапки, в халате, с колом в руке появился какой-то пан. Пред ним в полном отступлении несколько наших солдат. Нужно сказать, что хотя я и был противником всякого насилия, но на добывание солдатом себе чего-либо из съестного смотрел сквозь пальцы, не пропуская, однако виновного без внушительного порицания.
Не полюбилась мне ретирада однополчан. Подбежав к ним на выручку и остановив пана с колом, с пеной у рта что-то бормотавшего, я тотчас охладил его, посулив накормить его свинцовыми орешками. Не опусти пан кола и приведи я в исполнение угрозу, быть бы под судом! Но Бог спас! Оказалось что солдаты, любители ветчины в окороках, забрались было на панскую коптильню.
Накормив лошадей, мы двинулись к Надоржину (?). Гром пушек, становился слышнее и слышнее; виднелись облака порохового дыма. Очевидно, что штурм Варшавы еще длился.
Около полудня добрались мы наконец и до места откуда в минувшую ночь полк пошел к Варшаве. Там нашли только фурштатского офицера, ротных каптенармусов при полковых тяжестях, топившуюся баню и пустые шалаши. Отдохнув несколько и сбросив, привезенный фураж, я с порожними подводами потянулся к полку. В сердце было не покойно: не убит ли брат?
Верстах в пяти от Варшавы, у ручья, увидели мы табор маркитантов чуть не со всей армии; все навеселе, распивают чаи. Окружили нас, кто со стаканом чаю, кто со стаканом водки или вина, без шапок, и, кланяясь в пояс, просили откушать; иные пьяненькие со слезами приговаривали: "Откушай родимый! Какой ты еще молоденький, а уже идешь положить живот свой за нас".
В то же время вижу, едет армейская ротная повозка и в ней без сюртука, в залитой кровью рубашке, везут убитого офицера; у изголовья сидит добрый денщик его. Я поклонился праху убитого, перекрестился, выпил стакан чаю и далее. Но не скоро покинула меня грустная мысль: "приветствие маркитантов, не предсказание ли что завтра и меня повезут мимо них убитого, с той разницей, что тело будет провожать не денщик, а брат; а может быть и мне придется провожать тело убитого брата".
К вечеру того же 25-го августа, я уже был при полку на второй позиции, за вторым армейским пехотным корпусом. Пушечной пальбы, кажется, уже не было. Явившись к полковому командиру и получив благодарность за подводы под раненых, я свиделся с братом и товарищами. Расспросам не было конца. Я узнал, как формировалась сотня охотников, как все офицеры выходили в охотники, но по жребию досталось только четырем.
За меня вынимал жребий поручик Федор Николаевич Лавров. Узнал, что защита Воли (здесь район Варшавы) и передовых укреплений была отчаянная, но наши войска все-таки завладели позицией, хотя это не дешево нам досталось. Была уже ночь, подошли вьюки. Спать никому не хотелось. Ночь была теплая, ее сменил прекрасный день 26-го августа.
Напились кое-как чаю; солнце было уже довольно высоко, а ни с какой стороны, к изумлению всех, не было выстрела. Стало слышно, что поляки одумались, покоряются и что начались уже переговоры. Было часов 8 утра. Скучно без дела.
Нам было разрешено взять людей с лопатками и похоронить неубранных еще убитых. Перекрестив каждого из них, мы живо их зарывали; но не успели еще похоронить всех, как слышим потрясающее ура и раскаты его по всем линиям. Закричали и мы "ура" и бежать к своим местам, крестясь и думая: Ну, слава Богу, война кончилась!
Послали батальонных адъютантов на переднюю линию узнать, что там такое случилось. Но, увы! возвратившиеся рассказали, что где-то выбежал из кустов заяц. Солдаты, увидев косого, забыли про все ужасы, вчерашние и предстоящие, и давай его суетить.
Не видавшие того приняли отдаленный крик за "ура", начали вторить, и таким образом, все линии на пространстве может быть пятнадцати верст, хватили тоже "ура". Изумительна бодрость наших войск!
Был второй час пополудни. Видим движение в передней линии и какой-то кавалерийский полк лихо, на рысях, прошел вперед в наш интервал. Все стали на свои места, а пушечный выстрел со стороны "нашей уже Воли", затем сильнейшая канонада не позволили сомневаться, что начался новый акт кровавой драмы - второй штурм.
Запрыгали ядра, понесли раненых, застонала земля! Густые облака порохового дыма скрыли от нас "грешницу Варшаву"... Начало вечереть. Нас подвинули вперёд, за взятые накануне укрепления. Там, по ужасающему множеству убитых, заваливших собою рвы и по профилям укреплений с волчьими ямами, увидели, что тут было не сражение, а бойня.
Стемнело. Подвинули нас еще вперед. Канонада стихала; ее сменил не умолкавший по всему городскому валу треск беглого ружейного огня. Тут сказали нам, что вал уже в наших руках, что сломили поляков и у Иерусалимской заставы; причем немало там легло и лейб-гусар. Сотни ветряных, вне города, мельниц с вертящимися в огне колесами горели, осветив поле смерти.
Настала ночь. Узнали мы и то, что из четырех наших "товарищей-охотников" трое; поручик Федор (Фридрих) Гаврилович Реми, подпоручик Николай Трофимович Баранов (ныне (1877) граф, генерал от инфантерии, генерал-адъютант, заведующий ротой дворцовых гренадёр) и прапорщик Александр Александрович Рудзевич (18 лет) - ранены; а прапорщик Николай Афанасьевич Чебышев - убит (1831 прапорщик лейб-гвардии Измайловского полка, со знаком отличия военного ордена св. Георгия под №48, 452). Оплакали его.
Не спалось и эту ночь. Всего не пересказать чего мы насмотрелись, что перечувствовали за это время. Всю ночь помогали раненым, оставшимся на поле и выходившим из Варшавы. Настало утро 27-го августа.
Видим, идет к нам усталый прапорщик Чебышев (здесь Чебышев Николай Афанасьевич), с солдатским Георгием за Варну, без фуражки, в сюртуке с простреленными полами. Сам же он, побывав и за валом, нигде даже не оцарапан. Радость наша, что он жив была невыразима.
С 7-ми часов утра гвардейская пехота, с великим князем Михаилом Павловичем, с распущенными знаменами, с музыкой, торжественно уже вступала чрез Иерусалимскую заставу в покоренную Варшаву.
Помним, что у этой заставы, влево, были тогда ямы, откуда город брал глину. Тут, двадцать часов тому назад, с обеих сторон легло столько народу, что шоссе едва успели очистить от убитых. Мы видели еще умиравших; на ходу успевали облегчить их тем только, что наскоро клали под головы валявшиеся там же ранцы.
При нашем следовании по баррикадированным улицам Варшавы, в иных местах с бойницами в заборах, окна, крыши домов были забиты народом. Выносили ведра с водой и красное вино для утоления нашей жажды; но касаться предлагаемого было воспрещено из опасения не невозможной отравы.
Пообжились несколько в Варшаве, сначала на площадях, потом в казармах со строго военными предосторожностями, частью в ресторанах Пуаре и Зборбори. Ходили мы и к Модлину, где простояв однажды всю ночь в передовой цепи с секретами, как только рассветать стало, неожиданно увидели пред собою на ружейный выстрел, у Нового Двора, по сю сторону Буга, польские конные пикеты, тогда же впрочем, убравшиеся за реку. Более не встречались уже с вооружённым неприятелем, войне был конец.
Никто не остался без награды. Из охотников: поручик Реми и прапорщик Рудзевич получили орден Св. Георгия 4-й степени за храбрость.
4-го октября за Варшавой, на историческом поле между Вольской и Иерусалимской заставами, принесено было благодарственное Господу Богу молебствие. Затем гвардия начала выступать в обратный поход. Зимовали около Риги, а 28-го февраля 1832 года были уже дома в С.-Петербурге, где подчас тосковали по бивуачной и боевой жизни, братски связывающей однополчан.
10-го апреля, 1877 г., Белгород