Нам повезло больше других поклонниц Егора. Он учится на четвёртом курсе нашего факультета. Мы имеем счастье видеть его чаще. Другие поджидают Егора у подъезда его дома, в его любимых ночных клубах и кафе. Я слышала, какая-то сумасшедшая даже бросалась под колеса его автомобиля.
Егор был красивый, с немного резкими чертами лица, с идеальной фигурой, дорогими шмотками и любящим папой. Папа Егора, Евгений Викторович, был, пожалуй, самым уважаемым человеком нашего города. По моему мнению, именно он заслуживал пристального интереса и более детального изучения.
Но кто меня слушает?
Егор умел держать себя с женщинами, он был умен, интеллигентен и так искренне вворачивал комплименты и преподавательницам, и молоденьким студенточкам, что все женщины нашего факультета, от шестнадцати до шестидесяти, были тайно в него влюблены; все, кроме меня и Леськи.
И вот совсем недавно Леська сдала позиции.
– Ну, почему? – укоризненно вопрошаю я.
– Он такой хороший, такой хороший… – оправдывается Леська.
Мы ещё полчаса сидим, потом шляемся по городу и расходимся.
– Что мне делать? – спрашивает напоследок Леська. – Я умираю!..
Я сосредоточенно хмурю брови и обещаю:
– Что-нибудь придумаем!
Что-нибудь придумаем… Наша вечная отговорка. Ну, что тут придумаешь, если Леська – не Софи Лорен. Тем более, что объекты любви у неё меняются со скоростью света. На всех не надумаешь!
Влюблялась Леська всегда с душой. В самых красивых, самых умных и самых богатых. Но никогда – в звёзд шоу-бизнеса.
Первой Леськиной сумасшедшей любовью был Президент. Она обвешала его плакатами все стены, вырезала все его интервью из газет и смотрела по телевизору исключительно телепрограммы с его участием. Президента сменил премьер-министр, премьер-министра – самый богатый человек страны, потом известный футболист, мэр нашего города, и наконец, Егор.
Своей привязанностью к стране Леська гордилась и говорила о себе как об искренней патриотке.
Или идиотке, как часто считали окружающие.
Леську люди не понимали и недооценивали. Я её любила и на мелкие шалости внимания не обращала, тем более что параллельно Леська вела здоровую общественную жизнь и была вполне вменяема.
Леська была одной из моих лучших подруг, я знала её как облупленную, поэтому и не сильно переживала из-за Егора. Это должно было скоро пройти. Меня удивляло только, как все дикие Леськины выходки сносит её парень, Саша.
Но, впрочем, меня это не касалось. Я пришла домой и заперлась в своей комнате. Плакаты на стенах с чужими лицами, чужие люди вокруг. Меня начинало засасывать что-то черно-желтое. Так начиналась моя депрессия… Красивое иностранное слово?
Что оно означало для меня?
Осознание одиночества и невозможности полной свободы.
Слёзы катились из моих глаз. Это было не "просто так". Неужели вы не знаете, неужели вы не знаете…
Тогда я ещё не понимала, что вся моя жизнь и вся моя боль была ничем другим, как тошниловкой окружающего мира. Помоями света и отходами небес.
Встаю рано утром, рулю в универ. Еду в забитом насмерть автобусе, в который влезло с довольными рожами три общежития и человек двадцать, едущих из соседних районов. Второго автобуса или маршрутки не существует, ни у кого не хватает мозгов пустить их по этому маршруту, поэтому вся безумная толпа, едущая к первой паре на расположенные рядом факультеты, втискивается в мой автобус.
Я еду в полузависшем состоянии над двухметровым детиной, занявшим почти два сиденья; он смотрит на меня и скучающе ковыряется в зубах.
Что-то во мне начинает рушиться и лопаться от раздражения.
Потом институт, пары, солнце, беззастенчиво светящее в глаза на переменках.
Знакомые лица, знакомые люди.
Всё накапливается, день за днем, неделя за неделей, год за годом. И только ночью – я одна, закрываюсь, как в вакууме, в своей тесной комнатке и живу там вместе с Цоем и Маяковским, Достоевским и Воннегутом.
Затем – снова день и снова чужая НЕ Я.
Стою в коридоре универа под закрытой аудиторией в толпе друзей по несчастью. Больше всего хочется спать, а не сидеть на долгой и заунывной лекции. Судя по лицам, весь поток разделяет моё желание. Продолжаем стоять под дверью.
От дальней стенки отделяется бесплотное тело моей одногруппницы и направляется ко мне.
– Маша, - слышу тоненький голос.
– Что, Ларина? – оборачиваюсь.
– Маша, мне нужно с тобой поговорить, - на меня смотрят большие голубые глаза русской красавицы "коса – через плечо". Я оглядываюсь по сторонам, в надежде увидеть Леську, грызу ногти: "Где же она запропала, черт, ненавижу серьезные разговоры". От разговора меня спасает староста группы "А", наконец-то отперший аудиторию. Толпа вваливается в комнату с дикими воплями.
Начинается лекция. Ларина сидит сзади и гипнотизирует меня взглядом. Леськи всё ещё нет.
– Ну что тебе, Ларина? – спрашиваю. Она что-то строчит на белом листке в клеточку и передает мне. "Ты не могла бы помочь мне с английским?" Пишу: "Во сколько?" – "В четыре, у меня." Я соглашаюсь, хотя мой английский и далек от идеального.
Томку Ларину я знаю ещё с детского садика. Мы учились вместе и в школе, и в универе, но подругами нам стать так и не удалось. Меня отпугивала Томкина простота и наивность, "граничащая с ограниченностью". Что ей не нравилось во мне, я не знаю, но подозреваю, что чрезмерная импульсивность.
Хотя подругами мы и не стали, но общались всё-таки тесно. Как говорится, помогать ближнему своему – моя святая обязанность.
Я засыпаю до конца пар.
продолжение следует...