С самого детства нас учили, что нужно слушаться взрослых, уважать старших, не обижать маленьких, ценить дружбу, выручать товарищей и всегда-всегда говорить только правду! Мы — советские дети впитывали эти правила с молоком матери. Я хорошо помню свое первое вранье. Оно было такое мелкое, такое безобидное… Но это неприятное, скребущее душу, ощущение от того, что я в первый раз в жизни сказала неправду запомнилось мне на всю жизнь.
Лето. Я у бабушки в деревне. Нам с соседкой Иринкой по пять лет. Мы на выгоне у моего дома играем в «перетягивание». Эту игру мы придумали сами. Правила очень простые: нужно взяться за обе руки и что есть силы тянуть противника на себя, пока тот не упадет. Кто кого перетянет, тот и победил. Иринка крупнее и сильнее меня, поэтому она всегда выигрывает.
Когда бабушка впервые увидела, как я, побежденная, падаю в траву, а Иринка весело смеется, она отругала нас и почему-то твердо решила, что моя хитрая подруга придумала эту забаву специально, чтобы обижать меня и насмехаться.
Я искренне заступалась за Иринку, ведь игра нравилась нам обеим. Мне даже больше! И чаще всего я первая предлагала подруге это занятие, потому что очень хотела хотя бы раз выиграть. Но бабушка была непреклонна, она невзлюбила мою подружку, которая, по ее мнению, «всегда мною командует». Она даже пожаловалась на Иринку ее родителям. И нам запретили эту опасную, по мнению взрослых, игру.
Все лето мы играем в прятки и куклы, качаемся на самодельных качелях возле погреба, которые сделал мой дедушка, приручаем новорожденных котят и строим домики из высокой травы.
— А давай поиграем в «перетягивание!» — заговорщицким шепотом вдруг предлагает Иринка.
— Ты что?! Нам же не разрешают! — я тоже перехожу на шепот и оглядываюсь по сторонам. Для меня ослушаться взрослых — недопустимо.
— А мы спрячемся за сараем и никому не скажем! — глаза подружки становятся хитрющими и светятся от волнения.
Я понимаю, что безумно хочу поиграть и уже почти готова сдаться, поэтому ищу себе оправдание:
— А никому не сказать — это ведь не считается обманом?
— Конечно, не считается! — успокаивает меня Иринка.
Мы, оглядываясь, идем за сарай, осторожно ступая по обломкам шифера и прошлогодней соломе, убедившись, что никого нет, радостно беремся за руки.
Я из всех сил тяну Иринку на себя и чувствую, что вот-вот одержу победу над подружкой, которая за время перерыва в игре, видимо, потеряла сноровку. Лицо Иринки краснеет от напряжения, она не привыкла проигрывать, поэтому она нарушает правила и делает рывок, больно дергая меня за руку. Я падаю в солому, чувствуя щелчок в районе кисти. Рука сильно ноет, очень хочется заплакать, но нас учили, что плакать — стыдно, поэтому я со всех ног бегу к себе во двор через заднюю калитку. Смахивая слезы, проскакиваю в дом мимо бабушки, несущей в летнюю кухню банку с компотом, и ложусь на свою кровать лицом к стенке.
— Что случилось? — бабушка тут же возвращается. Почему-то взрослые всегда чувствуют, если что-то случилось. Как они это делают? Непонятно…
— Я буду спать! — говорю я сквозь слезы и крепко зажмуриваюсь. Я на самом деле стараюсь уснуть, чтобы бабушка не спрашивала меня больше ни о чем. Я не хочу говорить, что мы снова играли в плохую игру. А тем более не хочу выдавать подругу, которая в этот раз действительно два раза поступила нечестно — сначала первая предложила запретное занятие, а потом отступила от правил. Я успокаиваю себя тем, что я не вру, а просто ничего не говорю. Ведь ничего не говорить — не считается враньем. Так сказала Иринка, а она старше меня на два месяца, а мнение старших нужно уважать.
Моя вывихнутая рука очень болит и не дает мне покоя, я не сплю и хнычу всю ночь. Бабушка с дедушкой суетятся, прикладывая мне к распухшей косточке холод. Они говорят, что утром поведут меня на медпункт к врачу, а потом из сельсовета позвонят маме в город, чтобы она забрала меня лечить.
— Как это произошло? Что вы делали? — допытывается бабушка, но я молчу как партизан.
— Мы запретим тебе общаться с Ирой! — дедушка от волнения становится очень строгим.
Я плачу уже во весь голос: я боюсь врачей и очень хочу дружить с Иринкой. Во мне борются несколько противоречивых чувств: с одной стороны, я должна сказать правду. Ведь врать — очень-очень плохо! Но с другой я имею право не выдавать подругу, которой в этом случае сильно влетит от взрослых. Ведь меня учили, что надо выручать своих товарищей, ценить дружбу и уважать старших, а Иринка старше на целых два месяца…
— Я случайно упала! — тихо говорю я. — Я сама упала! Иринка не виновата!
— Что вы делали, когда ты упала? —бабушка никак не хочет поверить в то, что хитрая соседская девочка ни при чем.
— Мы… кружились! Кружились взявшись за руки. Ведь кружиться нам было можно. Вы же не запрещали нам кружиться! — всхлипываю я, чувствуя, как мое лицо заливается краской.
Я начинаю громко и отчаянно плакать, но уже не от боли. Про свою руку я сейчас совсем забыла. Теперь это уже не самое главное! Случилось кое-что пострашнее! Я в первый раз в своей жизни сказала неправду! Я обманула взрослых! Я — обманщица! Я — плохая девочка! Я не достойна в будущем стать октябренком и пионером! Я поступила очень плохо! Что меня теперь ждет? Как я буду смотреть в глаза бабушке с дедушкой? Как я буду смотреть себе в глаза? Меня, наверное, осуждает дедушка Ленин. Я, наверное, предала Родину… Я не знаю, как связано предательство Родины с моим обманом, но наверняка как-то связано. Во всех советских книжках, песнях и фильмах все пионеры-герои говорят правду, а все предатели врут. Как мне жить теперь?!
Я укрываюсь одеялом с головой и затихаю. Бабушка с дедушкой тоже идут спать. Я тихо плачу. Рука уже не болит — болит душа. Я прокручиваю в голове сегодняшний день, каждую его минуту, каждое свое слово и изо всех сил оправдываю свой поступок…
Нет, я не предатель, я ведь не предала Иринку. Значит, не предала нашу дружбу! Я немного обманула, но ведь это для общей пользы. Зато теперь подругу не накажут, и не запретят нам дружить. Да и мой обман не такой уж и сильный. Ведь я сказала взрослым, что мы кружились, а эта игра очень похожа на ту запретную. Там все тоже самое: так же нужно держаться за руки, стоя напротив друг друга…Значит, я почти не обманула. И самое главное…Меня вдруг осенило! Я же не сказала «честное слово!» А это очень важно! Вот если бы сказала, тогда — да! Тогда бы я точно поступила плохо.
Я засыпаю под утро, почти успокоившись. В полудреме клятвенно обещаю себе, что больше никогда в жизни не буду врать. А когда вырасту и пойду в школу буду полноправно говорить: «честное октябрятское» и «честное пионерское» и никогда не нарушу эти клятвы!