Когда ты в деревне один, можно пару дней побыть улиткой. То есть двигаться медленно, внимательно ощупывать взглядом и прочими органами чувств окружающее пространство, время от времени останавливаться, прислушиваясь к чему-то внутри.
Вот эта улитка, например — одна из миллиона улиток, заполонивших всю деревню. Они стадами переползают дорогу, сидят в траве и на кустах, хрустят под ногами при каждом шаге, как ни выбирай место, куда бы ступить.
Дед смотрит со стены, прогуливается по деревне с вечной своей палкой, сделанной из елового корня с хитрой загогулиной вместо набалдашника.
Скрипы и шорохи — это скрипы оставленного человеком обветшавшего дерева и ржавого железа, и шорохи трав и цветов, постепенно, каждую весну, отвоевывающих себе новое пространство, не обращающих внимания на временные человеческие признаки.
Утром сыро, туманно, стыло. Шорохи почти не слышны.
Скрипы слышнее. Я берусь руками за холодную жердину колодезного журавля, набираю воды и разливаю её по вёдрам, стараясь не забрызгаться.
Заброшенный участок постепенно забирает себе облепиха. Раньше одиноко стоящее около колодца дерево, теперь её ростки торчат то там, то тут, как будто дерево под землёй протянуло ладони и теперь начинает поднимать их пальцами вверх.
Дом напротив нашего давно потерял всякий жилой вид, внутри гуляет ветер, который не сдерживают уже ни окна, ни двери, ни даже занавески. Входная дверь цепляется за косяк одной петлей.
Вечерний солнечный луч дотягивается через сени за порог комнаты, по нижним кирпичам разваленной печки. Но согревать тут уже нечего.
Дверной маятник, исправно считавший вечера, когда хозяева запирались на ночь, давно остановился.
На старом дереве с опаленной корой — то ли от молнии, то ли от небольшого пожара — каждый год густо растет чага. Верхняя часть дерева упала, перегородив дорогу на кладбище, его распилили, чтобы освободить проезд, но так и оставили. Ни для дела, ни на дрова никому оно уже не пригодилось. Так и осталось опорой только для чаги и мха.
Цветы и кустарники вдоль тропинки распускаются кто во что горазд, прячут в своих зарослях птичек, слегка качают ветками, освобождаясь от росы.
Метрах в двадцати от меня, в зарослях, вдруг подняла голову косули — и метнулась в лес, только замелькал белым уголком-шевроном хвост. Косуля двигается высокими прыжками, зигзагообразно, но почти бесшумно. Несколько секунд — и её уже не разглядеть.
В соседней деревне тоже уже никого, а из оставшихся восьми домов только два ещё заперты.
Зубья ещё есть, а грести уже нечего. И некому. Наверное, если тронуть пиджак, он немедленно рассыплется на волокна, и кто знает, не последует ли за ним немедленно и вся стена. Останется только смородина, уж ей-то людские дела нипочем.
По поверхности старого пруда, стоит только подойти, разбегаются мелкие кружки — то ли водомерки, то ли ещё какая мелкая живность. Шлёпает одинокая лягушка, но тина быстро гасит всплеск.
На солнечной поляне маленькие деревца как будто обрисовывают контур бывшего сарая. То ли пролезли из под фундамента, то ли растут прямо на остатках нижних бревен.
Стог на окраине деревни из года в год тощает и клонится к земле как старая кобыла с торчащими ребрами и висящей клочьями рыжей гривой.
По шоссе здесь никто не ездит — отчасти потому и дорога сохранилась. Только кусты всё наползают и наползают, они уже поглотили кювет и широкие полосы безопасности по краям, и песок обочин уже зазеленел травой. Хотя сейчас движение на дороге ещё какое активное — через нее пролегают улиточные пути.
Улитками начали — на улитках и закончим.