ИСТОРИЯ О ДЕВУШКЕ, КОТОРАЯ ЧЕРЕЗ ТРАГИЧЕСКИЕ ИСПЫТАНИЯ ПОНЯЛА НАСТОЯЩЕЕ ЗНАЧЕНИЕ СЛОВА МИЛОСЕРДИЕ
Автор: Вячеслав Козлов
Отца-то моего сразу убило, как война началась. Матушка как похоронку получила, весь вечер белугой проревела. А я, хоть и была совсем молодой девчонкой, но всё же пошла на фронт. Это сейчас в кино показывают, как все рвались защищать Родину. А тогда страшно было. Страшно и горько.
И как матушка ни отговаривала меня, однажды собрала я котомку, да на попутной полуторке и махнула в район, в военкомат, просидела там двое суток, пока не определили меня в медчасть и не увезли эшелоном на передовую.
Первые пару недель вообще ничего не помню, кроме страха. Ревела каждую ночь, не знала куда деваться. Кровь, смерть. Лекарств нет, докторов нет, бинтов — и тех нет. Притащишь раненого, а что с ним делать, не знаешь. Бывало, что и перевязать-то его нечем. Так и лежит. Кто в палатке, а кто и под открытым небом. И умирают, умирают. Только успевай оттаскивать. Потом пообвыклась.
А один так прямо на руках у меня и помер. Здоровый такой парень. Пока я его тащила, измучилась вся. Притащила, а он мёртвый.
Сижу, реву. Вдруг кто-то меня за плечо обнимает. Оборачиваюсь — матушка Евдокия, фельдшерица наша. Это мы её так прозвали — матушкой, потому что она нам как мать родная была. Ну я ей всю свою печаль и выложила. Помолчала она немного и говорит:
— Ты знаешь, как наша должность называется? Сестра милосердия. Понимаешь? Милосердия. Не сестра перевязки или сестра эвакуации, а сестра милосердия. Может быть, ты — последний человек, которого он видит в этой жизни. А ты тут суетишься да нервничаешь. Он вот всё воюет, человеческого тепла не видит, так хоть в последний момент согрей его своим сердцем. Всё ему польза будет. Не для тела, так хоть для души. Дай ему немного своего милосердия. Оно ведь от Бога. Оно выше боли, выше слёз и страданий.
А однажды вытащила из боя одного постарше, вроде и не тяжёлый, а умаялась. Далеко. Ну ничего, вот уже и бугорок знакомый, вот уже близко, там за бугорком в низиночке и палатка стоит. А с бугорка-то полегче будет, вниз-то мы по травке быстрёхонько соскользнём, вот сейчас чуток наверх, вот, а теперь уже и легче.
Тащила-то задом, а как обернулась, так и обомлела. От палатки-то одни лоскуты обгорелые на ветках болтаются, да тела мёртвые лежат. Я так и села. И такая обида взяла, аж слёзы из глаз, как в первый день. Тогда тоже обидно было. Не за себя, за них, за бойцов наших родимых.
Тащила, думала спасу, ан вот как вышло. Что делать, не знаю, сижу и реву.
А тут усатик мой очнулся. Я его про себя усатиком прозвала. Усы у него уж больно хороши были. Пушистые пшеничные, только грязные немного. Очнулся, значит, меня зовёт.
— Не кручинься, девица, — это он меня успокаивает. Это я его должна успокаивать
— Поцелуй, — говорит, — меня.
Я смутилась.
— Как это, поцелуй? — спрашиваю.
— Дочка у меня осталась. Твоих годков будет. Видать, не свидеться уж. Как на тебя смотрю, её вспоминаю. Так поцеловать хочется, — а голос-то уж слабый.
Ну, я тут поняла, слёзы рукавом размазала, наклонилась к нему. А усы-то колючие, кожа шершавая, обветренная и махоркой пахнет. И до того он мне отца родного напомнил, что прижалась я к нему щекой и опять заревела.
— Ну вот, теперь и помирать можно.
— Как это помирать? Нет уж, вот теперь тебе помирать никак нельзя, что же ты, дочку без отца оставишь?
И откуда силы взялись. Вытерла я лицо, гимнастёрку под ремень заправила, да и потащила его к дороге. На дороге, думаю, кто-нибудь проезжать будет, меня увидит. Но машин не было. Все будто пропали. Это уж потом я узнала, что наши отступили.
Вижу, стоять толку нет. Сволокла я его в колею, да и по колее. А в колее грязь, тащить-то легче, да ноги скользят по жидкой грязи, падала, вставала, снова тащила. А уж из колеи не выбраться — глубокая. Один раз поскользнулась в грязи, да и об камень локтем. Больно, обидно.
Видно, не дотащить мне его до своих. Думала, и этот помрёт. И такая горечь взяла, лежу чуть не плачу. А прямо передо мной ромашка маленькая. Примостилась на краю дороги, грязная вся. То ли машины её забрызгали, то ли я, когда падала. Пообломанная вся, один стебелёк да цветок.
— И тебя война покалечила.
Хотела с неё грязь стереть, да только больше испачкала. Руки все в грязи, гимнастёрка — в грязи. Тогда я осторожно провела языком по её лепесткам, словно поцеловала. Грязь выплюнула, вижу, заулыбалась моя ромашка. Будто говорит мне, вот, мол, и танки меня давили, и пули секли, а я стою и стоять буду.
— Что же я тут лежу? — подхватилась я, да и потащила дальше своего усатика. А он будто заснул.
— Потерпи, милый, сейчас. Потерпи.
Так по дороге и пёрла его. Сама вся мокрая, грязная, как дотащила, и не помню. Помню, подхватили меня и слышу.
— Эх, сестрёнка, а солдатик-то твой уж мёртвый.
— Как мёртвый?
Глянула я на него. А он такой мирный лежит и будто улыбается. Вспомнила я, как поцеловала его, и думаю, наверное, тогда и помер сразу. Улыбка такая у него, как только что дочку поцеловал. Счастливая.
Я так на землю и села рядом с ним, смотрю на него, и так жалко его стало. Погладила его по плечу, как отца родного, и тут он глаза открыл.
Вот после этого и стала я людей лечить.
Источник: The Epoch Times