Встречаются авторы, которые включают в свои тексты сцены откровенного насилия или просто слишком откровенные сцены, треш* другими словами. С одним из таких у меня разгорелся серьезный спор. На этот спор и буду опираться, доказывая всем вероятным оппонентам, что трешу не место в художественной литературе.
*Треш — в переводе с англ. буквально «мусор», а формально обозначает жесть и жуть, акционизм и прочий бунт, бессмысленный и беспощадный.
Откровенные сцены авторы обычно мотивируют тем, что по-другому они не смогли бы реализовать свою авторскую задумку и показать характер героя. Автор, мол, не виноват, это герой такой.
Но, позвольте, а как же классики посвящали целые романы гейшам, куртизанкам, гетерам и иже с ними и обходились без откровенных сцен? Навскидку: «Яма» Куприна, «Блеск и нищета куртизанок» Бальзака, «Дама с камелиями» Дюма, «Воскресение» Толстого, «Таис Афинская» Ефремова, Соня Мармеладова у Достоевского....
Сторонники треша уверяют: общество сейчас состоит из грязи, мата, пьянства и нельзя о нем писать сейчас высокопарным ямбом. Могу возразить подобным авторам, что, если они не заметили, высокопарный ямб давно остался в прошлом. Стиль очень изменился и давно (кстати, начиная с Пушкина) спустился с небес на землю, поближе к человеку.
Литература — это о смыслах. Тот, кто уже утонул в грязи, вряд ли берется за книгу и задумывается о смыслах. А если хочется почитать, то не о той грязи, которая человека окружает. От нее хочется убежать. Может быть, поэтому популярны фэнтези и истории про попаданцев. Тот же Макс Фрай: из грязи в князи попал — и красота. А сказки все о чем? А женские романы (которые те же сказки)?
А человек, который в грязь не погружен, тем более не испытывает желания в нее погружаться.
Автор-трешист говорит: а как же показать преображение героя, не погрузив его сначала в грязь? Напомню про графа Нехлюдова у Толстого и его воскресение, связанное с падшей женщиной. И никакого треша. А Раскольников? Старушку топором зарубил, даже двух старушек, трешист бы тут разгулялся. А у Достоевского никакого треша. Зато сколько переживаний!
Автор — любитель треша доказывал мне, что техническое изображение процесса, который происходит в спальне за закрытыми дверями, — это не потакание низкому вкусу, а реализм. Если есть грязное белье, грязь повсеместна, то чего ее, мол, чураться-то.
Автор путает реализм и грубый натурализм. И вот, люди, я не могу понять, с какого момента любовь стала грязью? Интим становится грязью, когда подробное описание этого в книгу тащат. Но при чем тут художественная литература? Она не о процессе, она о человеке.
Я считаю, многие сторонники треша страдают юношеским максимализмом: они пытаются доказать, что жизнь — это не только белые воротнички, но и наличие кала. Причем последнее им кажется важнее. Не пойму, при чем тут белые воротнички. Жизнь гораздо интереснее, сложнее и ярче, чем 50 оттенков серого.
А мой анонимный собеседник утверждает, что общество в своей массе грязно по умолчанию, а ему, автору, интересно находить чистоту там, где все видят грязь. И удивляется, почему такое табу на интим в литературе, если это всего лишь интим, а не грязь.
А мне вот странно объяснять, что и в ковырянии в носу ничего плохого нет, и в пускании ветров, но на людях это не делается.
А вообще, этот молодежно-трешный бунт направлен против морали. Во все века молодежь бунтует против морали. А все потому что молодежь не любит, когда врут, а многие взрослые демонстрируют двойную мораль. А я вот что вам скажу: человек не животное, а мораль — слово оклеветанное. Это ведь просто норма, как добро и зло. А бардак, как было сказано профессором Преображенским, не в клозетах, а у нас в головах.
Но молодежь все равно бунтует. Они называют себя нигилистами и нонконформистами (не подозревают, что это не ново?). У них, мол, есть мораль, но она своя, не общепринятая. Ну да, ну да. Один вон бабушку зарубил, бунтанул, так сказать, по-крупному. Родионом его звали. Но его постреакция и финальный сон намекают: он придет к осознанию, что был не прав. И невдомек этим молодым бунтарям, что их очень часто используют дяди и тети с двойной моралью, т. е. тоже пренебрегающие моралью, против которой молодежь восстает. Но это уже другая история.
Ага, а потом мой собеседник договорился до того, что при кардинальном изменении морально-нравственных норм человек не станет животным. А может, даже наоборот, станет сверхчеловеком. Слово-то какое. У меня сразу красная лампочка зажглась.
А он продолжает: «И что сейчас кажется нам пошлым, грязным, неуместным, неприемлемым — после прохождения всех стадий принятия (отрицание, гнев и т. д.) может оказаться и более жизнеспособным и нужным для развития общества... Почему бы и нет?»
Мой ответ такой: «Что вы считаете нужным для общества — как собачки, на улице продолжением рода заниматься? Теория сверхчеловека давно потерпела крах, это антигуманная теория (опять верну вас к Достоевскому). Согласна, что каждое новое поколение вносит что-то новое — науку, например, двигает вперед. А мораль, она внутри человека (тот нравственный закон, который так удивлял Канта). Убери ее (что не так-то просто) — и нет человека. А пластичность морали — это просто оправдание для безнравственности».
Ответ бунтаря такой: «Антигуманная.. Возможно... Возможно, нужно подумать над самой концепцией гуманности — не изжила ли она себя, часом, и не требует ли человечество чего-то альтернативного?»
Нет, нет и еще раз нет. Гуманизм от слова "человек", и это вечная ценность, как ни пытайся это оспаривать.
Для описания интимных подробностей (не зря они так называются) существуют специально предназначенные для этого книги, типа Камасутры. Высокая степень натурализма и откровенности и акцент не на чувства, а на физиологию — это туда. А еще в медицинской литературе это уместно. Художественная литература немного о другом, не о плотском. Она о духовном, о том, что отличает человека от животного. И у нее свой язык, который не предусматривает подобных технических подробностей. В противном случае это уже не искусство, а что-то другое.
Описывать в книге подробно то, что происходит за закрытыми дверями между мужчиной и женщиной, — это все равно что рассказывать, например, подробно об этом малознакомым, да и хорошо знакомым, людям. Или подробно описывать в книге то, что человек делает в сортире. Или процесс еды. (Например. Гарик взял правой рукой вилку, отпилил кусочек котлеты и поднес ко рту. Потом отпил из стакана кофе и зацепил вилкой макароны. И т. д. и т. п.). Или процесс чистки зубов. Зачем это делать? Каждый знает, как эти процессы происходят, люди их совершают постоянно. А про спальню или сортир, кроме избыточности информации, еще и неловко получается.
Может быть, самое трудное для человека — оставаться нормальным. И литература призвана в этом ему помогать. А не расширять гамму оттенков серого. И даже если используешь треш не ради треша, нужно от него избавляться, ведь обо всем можно рассказать без того, чтобы смущать читателя. В этом и есть мастерство.
Литература — это вид искусства. А искусство призвано приподнимать человека от земли, а не макать его лицом в грязь, чтобы он там увяз на всю оставшуюся жизнь.
Падение качества в культуре — это отражение падения качества во всем, в том числе в человеке. Мы это сейчас ярко наблюдаем. Возможно, я не права, но мне кажется, что сопротивляемость этому падению прямо пропорциональна качеству литературы, да вообще искусства. Или наоборот — чем больше падение общества, тем мельче, стремнее и трешевее литература?
Нет, не так. Радикальные экспериментаторы приходят и уходят, а литература остается. Пока есть человек. (Ух, загнула!)
Согласны? Готова ответить несогласным в комментах.
Спасибо, что дочитали!
Словесный бардачок пишет для вас.
А ваша подписка — неоценимая поддержка труда автора!