Из дневника читателя
Перечитывал недавно великолепную чеховскую «Степь». Читать я решил её, чтобы отдохнуть от напряжения той тяжкой и жутковатой работы, которую взвалил на себя в эти дни, не зная даже, нужно ли будет это кому-то. В преддверии юбилея Льва Троцкого я решил ещё и о нём подробнее узнать. Узнать не мнения об этом человеке, прости Господи, а хорошо бы истину. Мнениями жить мне надоело и недостойным уже кажется. Вот так и получилось, что «Степь» я читал вместе со всякими документами и записками людей, которые видели и знали Льва Бронштейна, и могли дополнить смутный этот и кромешный образ. Ну так вот, читаю я Чехова и вдруг чувствую - мурашки бегут по коже. И между строк, чеховских, лезет ко мне в душу этот самый Троцкий, но только не монументальный ещё, изображённый льстивым до безобразия карандашом Юрия Анненкова, а начальный, ещё местечковый, не помышляющий пока о перманентных убийствах и конных набегах на Варшаву, Берлин и Мадрас. Он ещё как будто бы в коконе. Или в яйце клеща, подсаженного уже под кожу России и пьющего уже, несмелыми пока глотками, сок и кровь её.
Чеховские герои попадают на постоялый двор, который содержит где-то в украинской степи еврейская семья, и маленький путешественник Егорушка видит некоего Соломона, до жути напоминающего нам портрет Льва Троцкого той именно поры, когда был он всего лишь Бронштейном ещё. Осмелюсь утверждать, что многие строчки Чехова тут продиктованы именно предчувствием Троцкого. Читаю я эти строки и особо невероятным представляется мне чеховский великий талант. Ведь это надо же так уметь угадать будущее, будто оно сместилось во времени и в живой плоти предстало перед глазами писателя: «Теперь при свете лампочки можно было разглядеть его улыбку; она была очень сложной и выражала много чувств, но преобладающим было одно — явное презрение. Он как будто думал о чём-то смешном и глупом, кого-то терпеть не мог и презирал, чему-то радовался и ждал подходящей минуты, чтобы уязвить насмешкой и покатиться со смеху. Его длинный нос, жирные губы и хитрые выпученные глаза, казалось, были напряжены от желания расхохотаться»
Да ведь именно так и описывают многочисленные мемуаристы и свидетели лик Троцкого с явными признаками энтомологических и сатанинских черт. Вот, например, каким видит его Джон Рид в 1917 году: «Худое заострённое лицо Троцкого выражало мефистофельскую злобную иронию». Дальше американец видит его на трибуне какого-то грандиозного пролетарского собрания: «На трибуну поднялся спокойный и ядовитый, уверенный в своей силе Троцкий». И ещё из той же оперы: «На его губах блуждала саркастическая улыбка, почти насмешка». Ядовитая, как жало осенней осы ирония, маска едкого сарказма не сходят уже с его лица. Это подметил и другой революционный мемуарист, отошедший по какой-то причине от большевизма Владимир Медем: «У Троцкого был сильно очерченный рот, большой, кривой, кусающий, наводящий страх… Он обладал острым языком, опережавшим его мысль. К нему подходила русская пословица о человеке, который ради красного словца не пожалеет родного отца… В последующие годы он очень изменился, стал более уравновешенным, но язык остался».
Чеховский Соломон-Троцкий, конечно, ещё не оформился в грозного и безжалостного человекообразного паука или ядовитого клеща-кровососа. Но у него уже всё для этого есть, кроме власти, которой будет обладать Лев Давидович: «Егорушка встряхнул головой и поглядел вокруг себя; мельком он увидел лицо Соломона и как раз в тот момент, когда оно было обращено к нему в три четверти и когда тень от его длинного носа пересекла всю левую щеку; презрительная улыбка, смешанная с этой тенью, блестящие, насмешливые глаза, надменное выражение и вся его ощипанная фигурка, двоясь и мелькая в глазах Егорушки, делали его теперь похожим не на шута, а на что-то такое, что иногда снится, вероятно, на нечистого духа». Власть, безграничная власть его окончательно преобразит. Местечковый Соломон-Троцкий вот как уже выглядит в первый год революции. Опишем его глазами Александра Куприна, который имел однажды возможность наблюдать его с близкого расстояния: «Видали ли вы когда-нибудь под микроскопом голову муравья, паука, клеща, блохи, или москита, с их чудовищными жевательными, кровососными, колющими, пилящими и режущими аппаратами? Почувствовали ли вы сверхъестественную, уродливую злобность, угадываемую в том хаосе, который можно назвать их “лицом”? А если вы это видели и почувствовали, то не приходила ли вам в голову дикая мысль: “А что, если бы это ужасное и так чрезмерно вооружённое для кровопролития существо было ростом с человека и обладало в полной мере человеческим разумом и волею?”. Если была у вас такая мысль, то вы поймете мой тогдашний страх — тоскливый и жуткий...».
А Чехов даже и будущий ораторский стиль Троцкого угадал: «Егорушка сквозь полусон слышал, как Соломон голосом глухим и сиплым от душившей его ненависти, картавя и спеша, заговорил об евреях; сначала говорил он правильно, по-русски, потом же впал в тон рассказчиков из еврейского быта и стал говорить, как когда-то в балагане, с утрированным еврейским акцентом».
А ведь и балаган угадал Чехов! Троцкий первую славу оратора получил именно в помещении питерского цирка "Модерн", почему-то ставшего самым притягательным местом для большевистских кликуш и беснующихся толп дезертиров.
Душившая Соломона-Троцкого ненависть и слова ему нужные всегда подсказывала, ему не надо было заранее готовится к выступлению, разрушительный и хищный смысл его речей всегда был при нём. Писатель и театральный деятель Сергей Абрамович Ауслендер видел Троцкого опять же в восемнадцатом году, наверное, в том же цирке. И засвидетельствовал, что ненависть чеховского Соломона обрела в Троцком конкретный уже адрес и конкретные детальные средства для её немедленного утоления: «И вот в этой накаленной до последнего градуса атмосфере появляется он — Лев Троцкий-Бронштейн. Появляется как-то по-театральному неожиданно, будто из люка выскочил. "То-ва-ри-щи!" — голос пронзительный, почти оглушает, ошеломляет, заставляет невольно прислушиваться и замолчать. Будто огненная лава, несутся слова, голос гремит, иногда срывается, от движений, исступлённых со звоном падает стакан, он стучит кулаками по столу, он грозит всем непослушным. Красноармейцы приосанились, он обещает им так много весёлой, кровавой работы. Лицо наглое, презрительное, перекошенное какой-то судорогой. Он говорит только об одном — крови, крови и крови. Он хвастается бесстыдно своими палаческими подвигами. Он издевается над трупами замученных. Сладострастье опьяняет его, и это опьянение передается толпе. Ведь всё так просто — ещё убить, ещё пограбить, и всё будет наше. “Если нужно триста миллионов голов, мы, не задумываясь, срежем эти миллионы… Если мы выиграем революцию, раздавим Россию, то на погребённых обломках её укрепим свою власть и станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени... Наши юноши в кожаных куртках — сыновья часовых дел мастеров из Одессы, Орши, Винницы, Гомеля — о, как великолепно, как восхитительно умеют они ненавидеть, с каким наслаждением они физически уничтожают теперь офицеров, инженеров, учителей, священников, генералов, агрономов, академиков, писателей!”».
Цинично оправдывая свой террор, Троцкий говорил ещё так: «Трудно обучить массы хорошим манерам. Они действуют поленом, камнем, огнём, верёвкой». Ему и в голову не пришло включить в перечень орудий террора ледоруб...
И вот так это жуткое одухотворённое насекомое в соединении с властью приобретает законченный вид и суть величайшего в истории кровопийцы и маньяка-убийцы. Фёдор Достоевский не успел вставить нечто подобное в свой знаменитый роман «Бесы». Но и он предугадывал приход этого кафкианского невыносимого существа в российскую действительность. Энтомологическое бездушие, помноженное на безграничную власть, рождает таких чудовищ, каких не существует ни в какой изощрённой фантазии: «Тот, кто обладает безграничной властью над телом и кровью себе подобных, кто может унизить до последней степени другое существо, тот не способен бороться с желанием делать зло. Тирания есть привычка, с течением времени становящаяся болезненной. Лучший человек в мире может огрубеть до степени дикого животного. Кровь опьяняет; душа становится доступною самым неестественным чувствам и начинает находить в них наслаждение. Произвол может царить над целым народом, а между тем общество, презирающее палача по профессии, не презирает палачей, облечённых властью». Эта запись ведь похожа уже на план грандиозного по сюжету и мысли романа и непременно строки эти продиктованы тем же предчувствием Троцкого…
Всё это могло бы, конечно, безобидным ни к чему не обязывающим разбором литературы показаться, если бы я не обнаружил вдруг страннейший даже для нашего необъяснимого печатными словами времени факт. Троцкий у нас, оказывается, реабилитирован вполне официально и даже дважды. Умом Россию не понять, конечно. Но тут есть какой-то непременно шифр, открывающий тайну времени. Первая часть его реабилитации прошла под символом Ельцина. Тут всё можно и уразуметь, как будто. Чего не подмахнёшь из подсунутых бумажек в состоянии, мажет быть, белой горячки. Окончательная же реабилитация «припадочного демона» произошла в стране в первый год президентства Путина. Тут тайна ещё более сгущается. С тех пор призрак Троцкого сопровождает всякое у нас государственное дело. Троцкий и теперь живее всех живых! Инициировал реабилитацию Троцкого небезызвестный диверсионный против нашего национального сознания центр «Мемориал», который уже тогда был в ранге иностранного агента. Не верится как-то, что Путин мог пойти у него на поводу. Значит он, Путин, был тогда несамостоятелен? Самостоятелен ли он теперь?
Прежде чем реабилитировать Троцкого, надо было подумать — не вселится ли его призрак в кого-нибудь, чтобы опять править бал.
Как нам бороться теперь с этими призраками?
Мы реабилитировали Троцкого. Так может, чтобы сделать историю справедливее, пора реабилитировать ледоруб?