- Смотрите, старик! – слышу звонкий голос. Со сна показалось, что сыграл колокольчик на донке, но кричит мальчик. И тут же:
- Не подходи! – Теперь это женский голос.
Приподымаюсь и вижу силуэт желтой машины недалеко от крутого берега реки, вижу бегущего мальчика и молодую женщину, машущую рукой. От машины отделяется мужчина в мешковатого вида спортивном костюме.
- Старик? – удивляется он. Голос тонкий. У них у всех голоса тонкие. И зачем приперлись? Теперь мой косяк уйдет.
И тут звякает колокольчик.
Я выбираюсь из-под досок, аккуратно поставленных «домиком», но доски разом сваливаются в кучу.
По песчаной ложбинке, многократно притертой моим седалищем, съезжаю вниз, ловлю леску и привычно подсекаю. Сидит! Не главарь. Это хорошо. Главарь пусть гуляет. Не ослабляя лески, сползаю еще ниже, к самой воде, и, не глядя нащупываю ручку спрятанного в камышах подсачека.
Все хорошо. На два кило, не меньше. Обычно я сажаю их на привязь – кишки чище будут, но сейчас, чувствуя, что за моими действиями следят, беру рыбину под жабры и поднимаюсь вверх, к едва дымящемуся костру.
Мужчина и мальчик наблюдают издали
Прикрываю рыбу широкой доской. Она служит мне столом и лежанкой в жару.
Недалеко в деревне живет мой друг и товарищ старче Иван. Пришло время, и я сказал ему: теперь ты не Иван, а Ван. То бишь господин.
-Дожил, - ответил он. - Буду теперь Вань-ван.
У него избенка метр на полтора. Но есть печка. А дров - вся деревня. Вань-ван говорит, что раньше тут было село. Но живые люди разбежались, а мертвые на холме осины кормят.
Уже четыре зимы с Ваном зимую. Старик добрый. Говорит, воевал. «Это когда же?» - спрашиваю. «Не помню, - говорит. – То ли в ту, то ли в эту».
-Ловко ты его! - говорит приезжий. Он надевает очки в золотистой оправе. – Я Макс-ван, а ты?
-Хрен-вам.
В горле першит от дыма. Старик Вань-ван никак меня не называет. «А-а, это ты?» - и все. Иногда вдруг назовет меня Алексеем и спохватится: ой: это же моего сыночка так звали, царство ему небесное!
-Не ври! - говорит приезжий.
-Ну, Ван-ван.
-Опять врешь!
Лет пять назад в городе была большая чистка: тех, кто не успел зарыться, вывезли куда подальше. Я вышел к реке и вспомнил, что когда-то умел ловить рыбу. А потом и старика Вань-вана нашел.
Макс-ван с сыном смотрят на рыбу.
- Мой предок из этих мест. – Макс-ван садится на корточки и осторожно трогает рыбу пальцем.
Костер разгорается, я снимаю ботинки и ставлю подошвами ближе к огню. Я раздобыл их возле обувного магазина, когда рабочие разгружали фуру с товаром. Ботинки оказались впору. На толстой подошве, на меху, с длинными шнурками. Меня из-за них едва не убили. Главный велел подручному отнять их для него - хоть с ногами, хоть без ног. Только у них не вышло.
Печка у Вана маленькая, с лежанкой на одно место, так я для тепла соорудил полати под самым потолком. И вот лежим мы вдвоем – он на печке, я на полатях и молчим. Иной раз от сумерек до сумерек ни слова.
Подходит Макс-ван. В руке у него бутылка и белый стаканчик. Не к добру это, думаю, продолжая переворачивать леща на жаровне из жести.
Макс-ван усаживается на одну из досок, а на другую ставит бутылку. Тем временем его сынишка спускается к воде и разглядывает всплески мелких рыбешек
Руки у Макс-вана как у девушки – тонкие, с нежной кожей, на пальце желтое колечко, ногти аккуратно подстрижены. Наверное, у него есть какая-то сила, но явно не в руках.
-Значит, из этих мест? – спрашиваю.
-От деда слышал. Он отсюда в город попал. Еще при Мяо. Слыхал про такого? У деда была фамилия Князев.
-Князевых тут половина села была, - говорю . – Теперь один остался.
-Где живет? - стаканчик снова полон.
На горизонте облачко пыли. И далекий звук колокольчика.
- Это цыгане. Покупают у меня рыбу.
- Не покупают, а отнимают, - уточняет Макс-ван.
- Цыгане крючки дают, - оправдываюсь.
Макс-ван выливает остаток и уходит к машине. О чем-то говорит с женщиной. Мальчик гоняется за бабочками.
Когда они возвращаются, я уже обут и не спеша жую пучок лука с нашего огорода. И помидоры нынче будут. Корней десять-двенадцать. И картошка. И морковка. Даже чесночок поднялся до колена. С ним никакой возни. Я по рыбке, Вань-ван на огороде. Вынесу его из избы, посажу на лавочку, он и копается. Тяп-тяп потихоньку. Говорит, если лежать, то скоро ему на гору, к осинам.
-Тебе сколько лет? – спрашивает Макс-ван.
-Дед говорит, что я для него него внучок.
Подбегает женщина в больших белых кроссовках. Они похожи на птиц, которые весной и осенью пролетают высоко в небе.
-Ты - лишний, - вдруг говорит мальчик. - Тебя съедят белые черви. Мы червей соберем, высушим и продадим.
Макс-ван смотрит с высоты берега вдаль.
- Мы ездим по окраинам, выковыриваем лишних людей из нор и закапываем глубоко, чтобы не вылезли, - говорит мальчик. - Папа, сколько мы закопали?
– Нисколько. Покажи дяде кино.
Одна из передних дверей машины открыта. Мальчишка чем-то манипулирует. На темном боковом стекле вспыхивает картинка: голубое небо, зеленая трава, полоска рябой воды, какой-то бородатый мужик идет с рыбиной в руке.
На женщине купальник и браслет на тонком запястье. Для воздушной ванны вроде бы холодновато.
Макс-ван открывает багажник.
-Хрен-вам, бери лопату и копай.
У меня возле кустов навалена куча травы. Под ней мокро, и там всегда есть черви. Я туда подкинул навозных, красненьких.
Иду к этой куче и беру на штык. Жду, пока мальчик с камерой пристроится рядом. Переворачиваю землю и вот они.
- И где у них кровь? .
Давлю червя пальцем. Из него вытекает что-то желто-белесое, вроде сукровицы, тоненький хвостик вертится на лопате клубком.
Мальчик целится в него камерой.
-Он пойдет пешком, - говорит женщина. – Или побежит. Как ему удобнее.
-Давайте привяжем его тросом к машине, – радуется мальчик. – Какой будет ролик, папа! Все упадут от зависти!
На кой ляд они приехали? Испортили мне весь день. Теперь вот топай как собака.
Машина тихо трогается.
Что они сделают с Вань-Ваном? Он для меня как ребенок. Я его кормлю с ложки. Сажаю на горшок. Кладу на самое теплое место. Что они с ним сделают?
Иду. Бегу. Мешают кочки. У меня есть хоженая тропинка, но машина давит ее, поэтому спотыкаюсь. Если что, у меня есть и ствол. Правда, патронов на всех не хватит. Тогда ножичком.
Вот и деревня. По сторонам - торчащие бревна бывших изб. Улица заросла бурьяном. Джунгли. Но тропинка есть. Моя тропинка. Поперек улицы лежат полусгнившие столбы с белыми изоляторами.
Я нашел Вань-вана по запаху. Бродил по деревне в поисках пожиток и почуял живой запах. Залез к нему: господи, до каких лет дожил! Я и свой-то возраст забыл, а тут такая развалина! Едва отпоил. Колодцы все гнилые, так я новый вырыл.
Стоп. Выходит Макс-ван:
-Тащи деда сюда.
Скрываюсь в лабиринте настроенных мною загородок. Кому надо – все равно найдут, а кому не надо – наткнутся на ножик. Небольшой глоток. Надо оставить деду: Пусть попробует сладенькой.
Вань-ван лежит на печи. Почуяв шаги, приподымает голову, видит меня и по-детски улыбается.
Щупаю печку: остыла. Но сейчас не зима. Он – аккуратный, писает в баночки и ставит их в рядок возле печного кожуха. Как же его к этим?
Увидев нас, Макс-ван широко разводит руки, словно для объятий. И что-то говорит на тарабарском языке.
Выходит женщина, уже одетая, достает из багажника матрас, на котором лежала у реки, и надувает его из баллона. Матрас приобретает форму кресла. Приносит коробочку с проводками и вставляет маленькие черные кнопки в дедовы уши. Крутит на коробочке шарик.
-Дед, теперь слышишь?
Вань-ван радостно кивает.
-Сколько тебе лет? – спрашивает Макс-ван.
-Не знаю, голубок. – Дед мой смотрит на машину, на незнакомых людей и думает. Наверное, ему кажется, что он видит сон. Ясное дело, он еще не проснулся.
Я говорю:
-Эти люди из города. Они Князевы. Ты ведь тоже Князев?
-Был, – улыбается дед беззубой улыбкой. – Зачем они тут?
-Про атомную бомбу слышал? – спрашивает Макс-ван.
-Я про Льва Николаевича слышал, - вдруг ясно произносит мой дед. – Гагарин с ним на Луну летал.
-Ты тоже летал?
- Я на Луну с морской пехотой высаживался.
-Приехали, - с досадой шепчет Макс-ван.
-Приехали? Зачем? – неожиданно строго спрашивает Вань-ван. – Кровушку пить?
Женщина приносит большую коробку и раскладной стул. Кладет коробку на стул.
-Пейте, пейте мою кровушку, - напевно шепелявит Вань-ван.
Надев перчатки, женщина закатывает рукав дедовой рубахи и накладывает жгут. Тут я все понимаю. Эх, была не была! Вот он, ножичек-то. Локтем чую.
-Закопаем, - говорит Макс-ван, глядя мне в глаза.
И все же я успеваю выхватить нож. Я знаю, где у него печень...
…Туман в голове рассеивается, вижу, как солнечные лучи окрашивают в красный цвет старые треснувшие доски забора. Что-то стучит о мои зубы. Что-то льется в рот и мимо рта. Вижу искаженное смуглое лицо с темным пушком над верхней губой. Захлебываясь, глотаю вонючую жидкость.
Кое-как поднимаюсь и смотрю на свои окровавленные пальцы. Вань-ван сидит, склонив голову, из иглы в локтевом суставе стекает в прозрачный мешочек черная жидкость. Нет сил ни ответить, ни просто что-то сказать. С моих ладоней капает кровь. .
-Мы будем жить вечно! – высунувшись из окна машины, кричит мальчик. – А ты скоро умрешь!
Женщина вынимает из руки старика иглу, отстегивает шланг и укладывает черный мешочек в коробку.
-Ну, вот и все, - говорит Макс-ван. – Вот банка с едой для него.
Машина трогается и, шурша ломким бурьяном, скрывается за большим кустом репейника.
Вань-ван спит, сидя на оставленном гостями надувном кресле. Нижняя челюсть отвисла, уткнувшись бороденкой в грудь, щеки посинели, как у мертвеца. Но я слышу его спокойное дыхание. Спи, дед,, спи.
Беру деда, как ребенка, на руки и несу в дом. Перышко! Укладываю на лежанку. Сейчас мы тебе этой самой, из банки, а где она? А вот она, на стуле. А стульчик-то хороший!
Дед на секунду открывает глаза, что-то пытается сказать, но, видно, еще нет сил. Я снимаю с него наушники, чтобы не беспокоили звуки, и зачерпываю белую жидкость ложечкой. Дед аккуратно глотает. Потом зажимает губы.
Надо затопить печь. У меня давешняя привычка дрова в топку укладывать заранее. Теперь нужно засунуть между поленьями пучок лучины и поджечь.
Окна заметно темнеют. В отверстия печной дверцы видно разгорающееся пламя. Красота!
Только бы дед не захворал. Уж очень синие у него щеки. Но если захворает и помрет, ничего страшного: схороню.
А если я помру, тоже ничего страшного: мыши съедят.
Но останутся река и небо.
