Напившись чаю со смородиной, я налаживался к рабочему столу посочинять, поплавать в собственных выдумках. Хотелось что-то доброе рассказать о Марии Антоновне Чуркиной. Не далее, как сегодня утром, она испекла для меня такие вкусные оладьи и так много, что я и обедать к ней потом не ходил, переел. Ничего поделать с собой не могу, добрался до вкусного – не оторвать. Да и Мария Антоновна этому радеет.
– Толик, сам себя без ножа режешь и меня тоже. Ну, съешь еще оладушку. Люди засмеют, клюнул два раза и вроде сытый. Вон сколько напекла, не пропадать же добру.
– Дак у меня желудок оперирован. Вы же знаете?
– Ты его разрабатывай. Давай нагрузку, чтобы пузо, как у Тихоновича цвело. Он толстый, как колбаса докторская, а глянь какой увертливый. В магазин метелит, рядом не успеешь. И за столом умнет сразу пуд. Бери пример со старика, как за собой следить. Питание – первое дело. Он мне двоюродный брат, с детства знаю.
В подтверждение этих слов она сама съест два-три оладушка со сметаною.
Грешен, ой грешен. С моим-то желудком, разве согласишься с Антоновной? Та же горчица с толченым свежим чесноком? Или хрен со сметаною? Без ничего бы съел ложечку. Так и тянет, а нельзя. Хорошо знаю, чем все кончается.
Врачи советуют одну гречку, и той по три ложечки на прием. Запивать исключительно компотом. Чуть нарушил диету – в больницу, на месяц минимум.
По короткому кругу шоркаю, хоть в молодости, хоть сейчас, в старости: дом – больница – дом. В принципе, вся моя жизнь больничными палатами перебинтована. Редко когда удастся спокойно дотащиться к соседям, потискать на языках деревенские новости, поудивляться односельчанам. Это же моя работа: говорить и слушать. Особенно слушать. Но не всегда получается окунуться в любимое дело. Разные ветры, как сухую золу, разносят мое рабочее время. За каждую секунду сам с собой же дерусь.
Дни мелькают, я в больнице. Потому все так странно и выстраивается, про одних и тех же людей пишу. А сам на вид – драница толще. Диетами я окружен, как косуля голодными волками. Сало – нельзя, спиртное – упаси бог. Лук, чеснок, и перец до конца жизни на столе у меня не должны появиться. Но Антоновна мне их постоянно к щам ставит: попробуй, хоть чайную ложечку, может в пользу пойдет, поправишься.
– Да нельзя, Мария Антоновна!
– А ты по крошечке, привыкнешь!
Вот кому верить? Обидно. Скажите, нормальный мужик может написать рассказ, не закусив перед этим салом? А повесть! Роман? А как без молодого чеснока к супу? Страницу не срубишь, что уж там говорить про книгу.
Такая вот занозина, не вытащишь и жизнь не облегчишь. Глаза закрыл, в голове только сладкое слово – обед! У нас в роду, тяга неукротимая хорошо поесть, наследственная черта. Дядя мой, Николай Тихонович Литовченко, которого всегда поминает Антоновна, да и мы с ним долго в одной деревне жили, мог запросто схлебать чугунок щей, при этом уходило у него на прикус не менее доброй булочки домашнего хлеба, килограмма на два. Тихонович – родня по материнской линии. Его подвиги за столом еще и сейчас в деревне вспоминают. Уж если дядя Коля сел пообедать, кастрюли и сковородки донышками засверкают. Я любил смотреть, как он за столом царствует. Это все равно, что в московский театр сходить или провести вечер с классической музыкой. Талант, большой талант был Николай Тихонович.
Он часто подсказывал: плохой аппетит у человека злого, завистливого, недалекого. Здоровый организм сроду слабостью желудка не выстрелит. Поддержи близкого, улыбнись, и он тебе здоровьем ответит. Через улыбку, конечно.
– Мы много чего ещё не знаем, – растопыривал пальцы Николай Тихонович и глядел в красный угол горницы, где, по уму, должны были висеть иконы. – В твоей улыбке энергия, она тебя поддерживает. И тому, кому улыбаешься. Почему, когда у мужика девка есть, он веселый и шустрый? Взаимно энергией обогащаются. В мужике сила от бабы. А ты и тут неженатый. Господи, боже мой, как мы все за тебя переживаем. Толик, Толик.
Отжалел меня дядя, успокоился, ужинать принялся. Правая рука ещё только подносит к губам ложку со щами, а в левой долька луковицы. Ушла четвертушка луковицы, куда положено, в левой уже кусок хлеба. Он обязательно намазан смесью горчицы с сахаром, толченого свежего чеснока и пасты из хрена со сметаною. В деревне многие бабы умели её готовить. А уж тетка Полина, жена Тихоновича, всегда натирала в зиму хрена литрами. Весь уходил.
Потом чайная ложечка соленой черемши. Какой у неё аппетитный запах, а сколько пользы для здоровья. Сидишь рядом с дядей и вроде не он, а ты в раю. После черемши все по второму кругу. За весь ужин ни разу с ритма не собьется. Кончаются щи в чашке, только выдавит:
– Полюшка, ты где?
Голос жалобный такой, будто человека неделю голодом морили. А тут пообещали крошки от сухариков, но так и не обрадовали.
– Да вот она я, принесла уже.
– Думаю, неужели щи кончились, – вроде сам с собой разговаривает дядя, – Пропал бы, как ни есть пропал ужин. А до утра еще терпеть да терпеть. Слава богу, нашлась поварешечка. Ну, спасибо тебе, посмотри, без спеху, может ещё с чашечку наскребешь?
– Может и наскребу…
– Посмотри, моя хорошая, посмотри. Что возле стола зубы точить бестолку.
И снова за столом стук ложки о чашку, сочно хрустнет на зубах луковица, одарит чайная ложечка ужинающих чудесным запахом соленой черемши и – тишина. Полное духовное соитие человека и пищи его: Тихонович и трапезный стол, это неразлучная пара лебедей, друг без друга никуда. Ничего вокруг старика лишнего. Николай Тихонович за столом, на столе чашечка сметаны, графин с брусничным морсом, кружка под морс. Тарелочка с груздочками-пятачками для аппетита, ещё одна с порезанными на дольки луковицами. Под рукой, прямо на клеенке, головка чеснока, баночки с черемшой и тертым хреном со сметаною. Горлодер, горчица со свежим чесноком, квас домашнего приготовления в бутылках. Заварка в пухленьком чайнике. Но чай в ней травяной, собственного приготовления, по Тихоновича рецептам. Запашистый, будто у поля гречишного стоишь.
Это вам не московский элитный ресторан, где с полчаса надо перекладывать по сторонам в горшочке салат, чтобы понять, из чего он сделан. Хотя подадут вам его в лосиных перчатках, с белоснежным полотенцем на плече. Улыбка у официанта как будто перед ним не простолюдин из Татьяновки, а император Николай Второй. Только приправа в салат, зачем таить правду: конское копыто в пасту перетертое. В меню написано: паста из белого мяса и икры тихоокеанского лобстера.
Неуничтожаемый ароматизатор под лобстера из нефти выпаренный. Он запах надежно обеспечивает, неделю не отмоешься.
И не питерский ресторан на берегу Невы, где вместо норвежской семги покладут крашеный под неё минтай, да еще специально пропитанный «растительным» маслом из отходов канифольного завода. Для свежести вкуса. На таком блюде, где все на обмане, в рай не уедешь. Химии в удовольствие не похлебаешь.
Вот почему кушают там так: ломтик семги-минтая, стопка водки, случится, и двух мало. Иначе желудок не выдержит химической пищи. Заболеешь и запросто отправишься к ждущим тебя на небесах предкам.
Самые сладкие и полезные обеды ещё можно найти в деревне: Татьяновках, Ивановках, Марьевках, Речках, Поперечках, Серединках и Половинках. Из натуральных продуктов блюда, полезные. Если и наскребется с таких щей жир на вашем пузе, он тоже полезный. Ибо не с химии. Нет в деревенской пище гормонов роста, ароматизаторов, ускорителей работы молочных желез. А с чего теперь коровы дают по пятьдесят литров молока в день? Нет в Татьяновке стимуляторов ускоренного усвоения организмом коровы корма. Потому молоко у наших коров запашистое, сладкое. Но мне и оно противопоказано.
Едок я за столом давно уже никакой, но держусь деревенской пищи. Особенно, если сам варю. Когда угощают, блюда ещё слаще.
К примеру, караси томленые в русской печи со сметаною, поданные под самогонку бабы Прыси. Цены и карасям, и самогону нет. Восемьдесят градусов, настоянная на березовом листе, корне лопуха и брусничнике. С добавленными медом и тонко перемолотым порошком прополиса.
Но не с моим желудком ублажать душу самогоном. Три чайные ложки в месяц – уже перебор. Тут и кончается ручеек всех моих мечтаний. Из капелек он сливается в три чайные ложки. Пожалейте меня, люди добрые. При перекипяченной на сто раз жизни, ничего не остается, кроме слез. Спаси и сохрани.
С упревшими карасями в сметане легче. В Татьяновке лучше всего ловить их получается у Генки Кутина. Проверил сеть, вытащил рыбку, почистил ее и к бабе Прыси с добычей. Дома еще литр густой сметаны возьмет. Да килограмм лука головками. Бабе Прыси уже не под силу лук садить. Генка свой несет.
К этому времени бабушка русскую печь кончает топить. В большой чугунок слоями впечатает карасей и лук. Перцу туда горошком, лаврового листа, домашнего томатного сока стакан и всю сметану сверху. При температуре она сама по чугунку расслоится. Через три часа кушай. С костями, хрящами улетают пропаренные караси.
Если Генке везет на татьяновских озерах, баба Прыся по два раза в месяц такими деликатесами радует. Бывшая деревенская красавица, Люда Марина, смелая и отзывчивая женщина, пробовала томить карасей в духовке электрической. С хитринкой – односельчанка. Дескать, духовка времени возьмет меньше и хлопот крохи. Она руки бережет, чтобы они всегда молодыми и призывными выглядели. Принцесса в непоправимом возрасте. Говорят, опять замуж собирается. Как с Генкой Кутиным разошлась, до сих пор мужа выбирает, уже двадцать один год.
Но не получилось в тот раз у Людмилы Васильевны перешагнуть через бабу Прысю. Караси-то Генкины, он первым и пробовал блюдо у Людмилы Васильевны.
А там уж с чашечками стояли в очередь к чугунку Васька Шишкин, Колька Марченко, Санька Власенко и Борька Новиков. Мишка Корнев две чашечки взял, себе и своей жене. Не первой и не второй, про которую вы подумаете. Он «просто встречался» с ней. Угостить хотел, которая у него сегодня, законная. Хоть они и не расписаны в загсе как положено, Наталья уговорила его все движимое и недвижимое на нее переписать. Дескать, может у нас с тобой еще и дети будут, кто им все сохранит. Мишка любимую с рук кормит, лучшими кусочками. Нашла же она чем-то угодить мужу.
Скрутило Генку после трех первых ложек Мариных карасей. Согнулся в букву «зю», в глазах пустота обреченного. Мы подумали, что и белого света ему не видать. Запереживали все, особенно Колька Марченко. Вспомнил Колька, что вот также, в одночасье, у него кабан чуть не сдох. Успели дорезать.
Тоже карасями, только забродившими, согрешил. И тоже их Людмила Васильевна готовила. После жарки в печи неделю карасиное блюдо на солнце держала, для запаха. Колька ближе всех к Генке стоял. Вот и поддержал друга, дескать, чего смерти бояться? Пока у нас руки и ноги на месте, похороним. Пустим шапку по кругу. Не переживай, не ты первый. Помянем, как положено.
В общем, отпел Генку и полетел к фельдшерице Нине Афанасьевне акафист выписать на бумажку, чтобы над новопреставленным прочитать. Нина Афанасьевна Мельская у нас в деревне за святого отца. Все знает и умеет.
Обреченный, как услышал про дорезанного кабана, закрутил головой и заплакал: не судьба – судьбинушка. Махнул рукой и закрыл глаза, чтобы смерти не бояться. А может, ждал, когда Колька акафист пропоет. Это вроде к Господу в дверь кто-то за тебя постучался. Несем, дескать, к тебе, батюшка, односельчанина. Прими душу его, человек все же...
Но баба Прыся спасла парня. Через немогу заставила деревенского рыбака дуплетом выпить две стопки самогонки на осине и мухоморе. Надо было еще и третью, на пшеничной соломе, молочае и огуречной ботве, она энергию сердцу дает. Но заснул пострадавший и после двух. А когда открыл глаза, смотрел уже на всех героем: отпустило!
Вот что значит деревенские напитки. У нас в Татьяновке все, что пьем – лекарство. Да и пища – тоже. Мы же тогда всех этих карасей подмели до косточки. Взяли чугунок на рогач и к бабе Прыси. У ней опять печь только-только протопилась, чугунок туда. Через час с небольшим баба Прыся уже угощала нас деликатесом. Васька Шишкин сам управился с карасем в сметане, да ещё чашечку для своей четвертой жены – Иришки, попросил. Вот когда мы поняли: печка рыбу готовит лучше, чем плита электрическая. Держаться нужно старых обычаев. Невкусную рыбу Васька бы Иришке не понес. Но не удержался и Васька, отнес карасей Людмиле Васильевне, там всю ночь они и обдумывали секреты приготовления карасей. Что получилось? Никто не знает. С Васькиным ли пузом сеть ставить? Нет такой лодки в Татьяновке, которая бы его выдержала.
А разве хуже свиной окорок, превший в этой же печи в течении трех с половиной часов? Запивать его лучше малиновым морсом. Кусочек свежего хлеба, ломоть окорока и большая кружка морса. Смотреть мне, как Васька Шишкин сладко-сладко окорок жует, завистью подавиться. Так бы и врезал по пузу черту. У него и сейчас один живот полтора центнера. Не Тихонович Васька, далеко не Тихоныч, но тоже из знатного рода пузанов. Он на татьяновской сцене обжор играет. Это вечером, а днем с топором, плотник все-таки. Дивно мне, как он с таким пузом бревна на сруб подает? По сто раз на день поднимается и спрыгивает с этого сруба.
Сюда же, на праздничный стол, в Татьяновке гусь ставится. Набитый гречкою, морковкой, свеклой, свежими бобами, чесноком, перцем горошком и пущенной в один слой тонкими ломтиками картошкой. Какие запахи, моментальное опьянение от еды. Баба Прыся только разрежет гуся, а его уже нет на подносе. Всем сладко, а мне нельзя. Избави боже ещё кого-нибудь жизнь мою прожить.
Или молодая уточка с гарниром из морковки ниточкой, соленой черемши и классического сибирского горлодера. Там томат, растертый в ступе, хрен со сметаною, чеснок и сладкий перец. Мария Антоновна как приготовит, кричит через дорогу:
– Толик, иди. Дед тебя уже ждет. Он седни утром специально уточку зарубил. А я ее на сковороде и в печь. Иди быстрей, пока еще она шипит в своем жире. Утка этого года, с твоим желудком самый раз. Я ни горчицы, ни перцу не положила в неё.
Давно уж нет на этом свете тетки Полины, унесли куда положено. А пасту из хрена и сметаны, горчицу с сахаром и свежетолченым чесноком, по-прежнему у нас делают демократка Валентина Ерохина, Васьки Шишкина четвертая жена Иришка. Сейчас они вместе не живут, Васька пятый раз женился. Врачицу в жены привел. В городе где-то высмотрел. Мир им и согласие. Иришку жалко, такая красавица, да денег у меня нет, девочек её содержать.
Машка Ванина в специях мастер, Люда Марина, Толик Беляков. Но этот больше для себя. За столом, когда вечером, без пасты из хрена и сметаны у Толика стопка в горло не войдет. У мужика норма. Стопка только вечером и через день. Бутылки самогона ему хватает ровно на две недели. Дабы не впадать в трату и на наперсток, гостей в его доме нет.
Тихоныч был тучным, подбородок в лесенку, ступенек эдак на пять. Мужик рассудительный и в деревне с уважением. Все-таки в Уяре работал. На железной дороге. Помощник машиниста. Не татьяновские трактористы.
Как оформил пенсию, ежеутренне часами ходил по лесу, что рядом с нашими огородами. Весной искал черемшу возле речки, потом ягоды, грибы, зимой ставил петли на зайцев, стрелял куропаток и рябчиков. Конечно, и сетями баловался. По его рассказам за эти долгие часы на улице он должен пройти не менее двадцати километров. Каждый день.
Находится, наломает ноги и брюхо, взбодрит аппетит, румянец на щеках как у девки-невесты, дома повесит шапку и куртку в прихожей и сразу за стол. Под стопочку беленькой умнет кастрюлю щей, да мяска свиного с полкилограмма, другой раз и килограмм сразу. За щами каша рисовая, с им же самим выращенной индюшатиной. Или пшеничная каша с хрящами шестимесячного барашка и куском курдючного жира. Жаль, жаль, что вы не пробовали курдючатины. Мягкий, рассыпчатый жир, сам во рту тает. Едят его с горчицей и свежим чесноком. Но мне и тут нельзя. День за днем только слезы родятся.
Вечером уже никуда не выходил дядя. Спорил что-то с теткой Полиной. Я часто у них в доме бывал, ужинали вместе. Но так и не понял, зачем он её разными претензиями студил? То ли сметаны в щи забыла положить, то ли горчица несвежая. Не в сладость пошла еда.
Напрасно он тете Поле досаждал. Если невкусно, почему всю пятилитровую кастрюлю щей одолел? А согласиться с ним, значит, всегда за столом Тихоновичу чего-то да не хватало. Когда все плохо, с чего брюхо до колен?
Старался я за столом выдерживать нейтралитет, но тете Поле всегда много раз спасибо говорил за вкуснятину на столе.
Подвижным, работящим человеком прожил Тихоныч. На покосе мог целый день проходить литовкой ручку за ручкой и не уставать. Только ковшиками хлестал родниковую воду. Когда Тихоныч работал литовкой, на перекус, даже с корочкой хлеба, сроду не садился. И так все три дня: махал косой, пил воду, спал по двенадцать часов. За три дня обычно каждая татьяновская семья успевала обеспечить на зиму сеном корову, молодняк и табунок овец голов на двадцать. Дядя с семьей также в эти сроки укладывался. Тихоныч за день валил в рядки такой угол луговины, как мы, трое братьев, и отец наш в придачу. Не меньше.
Впрочем, вес Тихоновича всегда был возле слова ужас. Ему запасов жира могло хватить на месяц такой работы. Если не на год. А уж когда начинали грести сено, набивать им копны и возить их домой, работа эта легкая, Николай Тихонович снова жрал. Тихая, лишенная в семье самостоятельного голоса, тетка Полина, умаивалась в эти дни на кухне больше, чем на покосе.
Что Тихоныч творил в праздники, простому смертному лучше себя не нервировать. На всю свадьбу меньше уйдет, чем на него одного, под хороший-то аппетит и праздничное настроение. В его семье были одни девки, всех распихать по женихам: работа! Николай Тихонович справился. Без заботы и от облегчения, на свадьбах дочерей, он сразу раскисал за столом от вкусной пищи. За полчаса так утрамбует нутро, дышит через раз, на вопросы только улыбается. Найдет где-нибудь в доме куть потише, ляжет там на скамеечку и часа четыре отдует.
Плохого аппетита у дяди сроду не было. Кстати, Николай Тихонович – двоюродный брат Марии Антоновны Чуркиной. У Тихоновича мама – Зверева, а у Марии Антоновны отец Зверев.
Вот почему мы с ним родня. У меня раньше было четыре знаменитых дяди из семьи Литовченко и двоюродный дед Филипп Гаврилович. Александр Тихонович, Николай Тихонович, Андрей Тихонович. Третий их брат и мой дядя, Алексей Тихонович, не в родову пал. Когда Ленька в очередной раз находил себе новую любовь, супруга его, тетя Вера, тут же жаловалась дяде Коле. Тихонович хватал родного братана за полы куртки ли, костюма, поднимал над собой и откуда-то из-под пятого подбородка рычал.
– Да сколько терпеть можно! Искуделю пропастину! Перед людьми стыдно. Ты когда-нибудь угомонишься? Врежу раз, нацелуешься. И кобыл твоих воспитаю. Всех выстрогаю и перекрашу. Натаскаетесь у меня! Нашебуршитесь! Лошади беспородные.
Но ни Ленька, ни зазнобы его, с угрозами не считались. И когда выпускал Николай Тихонович Леньку из своих рук, он моментально приводил себя в порядок. Встряхивался.
– Мне уже пятьдесят лет, чего вы меня учите?
Окончание здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Статейнов Анатолий