Старик заворачивал ружьё в тряпку.
— Теперь уж точно с целой армией вернутся и силой нас выдворят с нашего клочка земли, — поправляя платок сказала старушка. — Что ж, пожили на воле и будет с нас.
Дед перебором прошёлся пятернёй по мохнатой седой щеке, откинулся спиной на бревенчатую стену и улыбнулся.
— Знаешь, мать, был у меня в детстве случай. Оставил меня батя дома одного. Пятилетнего. На трое суток. Не помню уж чего случилось в подробностях, но ни его, ни матери три дня дома не было.
— Как же ты столько времени один от?
— Первые сутки боязно и тоскливо. Плакал в голос. В дверь стучал изнутри — отец то снаружи замок накинул. Потом свыкся. Хлебушка нашёл. Картошечки в печурке испёк. Правда в подпол за этой картошкой раза с четвёртого только спустился.
Старик расхохотался хриплым голосом.
— Западню то открою, — продолжал он. — А там в темноте пищит кто-то противно и глазками красными светит на меня. Но голод победил, слез я в подвал, набрал картошечки. Сам поел и крыс этих мохнатых малость накормил — задружились мы с ними. Они мне потом, не поверишь, долго ещё семечки и зёрнышки к кровати приносили. Утром проснусь — лежат на полу то два, то пять семян. Благодарили значит, подкармливали.
— Смотри умные какие, — хихикнула Марья Никитишна. — А чего ж ты через окно то не вылез?
— Наказал батя дома быть, никуда не лазить. Строгий отец был страсть. Побоялся я ослушаться. Так вот о чём я этот сказ то веду? Если чудится, что битва проиграна и ты совсем один, а против тебя весь мир — замри, осмотрись и увидишь, что есть ещё где поддержки сыскать. Порой сама природа за тебя вступится, ежели правда на твоей стороне. А за нами с тобой правда и неча нам оболдуев всяких бесноватых пужаться. Сдюжим, мать, сдюжим!